- Я засиделась у вас... Наверно, я не дождусь его. Уж ладно, я зайду как-нибудь в другой раз или позвоню...
- Я передам ему, - сказала Надя, проходя за нею в переднюю.
Здесь Жанна привычным движением набросила на себя манто, а Надежда Сергеевна сразу словно удалилась куда-то "и издалека посмотрела на маленькую фигурку Жанны. Потом приблизилась и подала Жанне руку.
- До свидания, Аня... Заходите. Я ему все передам...
Она вышла за Жанной из подъезда, к очищенному от снега тротуару, и здесь увидела новенькую, словно облитую стеклом "Победу" песочного цвета. В машине сидел жирненький военный, кажется майор. Увидев Жанну, он нажал кнопку сигнала, и "Победа" весело запела.
Жанна еще раз попрощалась с Надей и пошла к машине. Манто сидело на ней чуть косо, его даже не переделывали.
"Девочка-загадочка", - подумала Надя.
Вечером приехал Дмитрий Алексеевич. Он провел весь день у Крехова - знакомился с машиной для литья из стали под давлением, которую Крехов уже много лет проталкивал вместе с изобретателем. По лицу Дмитрия Алексеевича было видно, что изобретение оказалось очень интересным. Он ничего не замечал, рассеянно улыбался, морщил нос, ум его продолжал работать над машиной. Долго еще глаза его смотрели куда-то за пределы комнаты. Потом он начал остывать - Надя и это определила по его лицу. У него появилось то мягкое, усталое выражение, которое больше всего нравилось ей. В такие минуты он как бы снимал суровую стражу, и Надя входила в его душу, часами тихо блуждала в этом лабиринте, изредка встречая то наглухо запаянную, неведомую дверь, то дверь, закрытую лишь для виду, а за нею - неожиданные подарки.
Они сели вместе за стол пить чай. Надя собралась с силами и как могла беспечно проговорила:
- Жанна к тебе приходила сегодня. Часа полтора сидела.
- А что она?.. - Дмитрий Алексеевич посмотрел на Надю.
- Хочет просить тебя, чтобы ты устроил ее к себе в бюро.
- Бюро-то еще нет! Потом мы же с нею как будто все сказали. Она сама закрыла дверь. Говорит "уходи" и дверью - хлоп.
- Значит, она тебя любит. И ты должен серьезно отнестись к этому и сделать все, что можешь. Ты должен, по-моему, поехать и успокоить ее, и устроить на работу.
- Она же химик! Если в литейный цех? Правда, там металлургический уклон. Неужели я обязан...
- Конечно, обязан...
"Раз она велит..." - подумал Дмитрий Алексеевич и решил на следующее утро поехать к Жанне. Но какая-то мелочь отвлекла его, задержала, и он отложил свой визит.
И следующие три дня Дмитрий Алексеевич не вспомнил о Жанне. Он работал в Гипролито над первым своим проектом, тем самым, который был когда-то забракован Шутиковым. Этот проект был на девяносто пять процентов готов еще тогда. Но теперь у Дмитрия Алексеевича, у Крехова и у Антоновича появились новые мысли, в связи с чем проект пришлось кое в чем заново "переиграть".
Второго ноября в нескольких научных и проектных институтах Москвы с утра началась веселая суматоха - в этот день академику Саратовцеву исполнилось восемьдесят лет.
Дмитрий Алексеевич заранее - по телефону и специальной запиской - был извещен о том, что его присутствие на юбилейном торжестве весьма желательно и что он должен сидеть в президиуме.
- Белый флаг, - сказал Крехов, прочитав эту записку.
С утра Дмитрий Алексеевич сходил в баню, побрился и надел "фундатора" - так называл он свой новый черный костюм. Надя завязала ему галстук. Застегивая пальто, он сбежал по лестнице вниз и вдруг вспомнил о Жанне. На миг остановился, перебирая пальцами, и тут же решил, не откладывая, заглянуть к ней.
На метро он пересек весь город. Вот и дом ее, вот и арка, и подъезд. На звонок вышла незнакомая женщина в несвежем переднике. Дмитрий Алексеевич поблагодарил ее и направился в комнату Жанны. Она была заперта.
- Товарищ! - услышал он за спиной повелительное. - Товарищ, я же говорю вам: она уехала.
- Куда?
- Она же в Кемерово...
- Ах вот оно что... Во-от что... - проговорил он, хмуря брови. - И ничего не передавала? Говорила что-нибудь?
- Вы Дмитрий Алексеевич? Она оставила вам письмо.
Дмитрий Алексеевич подошел поближе к лампочке, разорвал белый конверт, в два мгновения прочитал все письмо.
"Я уезжаю в Кемерово. Ты сейчас поймешь все. _Есть женщина, которая принесла для тебя жертвы, большие, чем я_. Она и любит тебя больше, только недавно я поняла, что это возможно. Я не смогу жить рядом с тобой и с твоими товарищами и подругами, из которых каждый и каждая лучше, чем я, и доказали это на деле. Прекрасно понимаю, что, глядя на меня и на Надежду Сергеевну, ты поневоле будешь сравнивать, потому что разница налицо. Береги свое счастье, она тебя любит. Я тороплюсь на поезд. Дорогой мой учитель, Дмитрий Алексеевич... - здесь она, должно быть, спохватилась, - времени у нее не было, - она написала: "Жан", гневно перечеркнула и расписалась рядом: "Анна".
- Когда?.. - спросил Дмитрий Алексеевич.
- Вчера... - ответила женщина.
Он не заметил, как вышел из подъезда. Письмо Жанны что-то в нем глубоко задело. Должно быть, потому, что душа ее еще не израсходовала сил, которые нужны, чтобы страстно любить и горько рыдать. Загадка! Никакой загадки - все ясно. _У нее открылись глаза_.
Через двадцать минут Дмитрий Алексеевич появился в Гипролито, в той комнате, где трудилась его группа, и его встретили Крехов и Антонович, которые были в новых коверкотовых кителях, с зеленым кантом. В этот день группа работала ровно и сосредоточенно, как всегда. В пять часов Крехов и Антонович вышли и минут через сорок вернулись, причем еще издали Дмитрий Алексеевич услышал их громкие, веселые голоса: эта сорокаминутная отлучка, как они пояснили, входила в программу чествования академика.
В шесть часов у институтского подъезда остановился большой желтый с красным автобус. Его заполнил рядовой состав института, и, так как чествование академика было уже начато не только Креховым и Антоновичем, в автобусе сразу же пошла громкая перекличка молодых и старых подвыпивших остряков, и грянули дружные взрывы смеха. Автобус загудел и тронулся, и к подъезду неслышно стали подкатывать запорошенные свежим снегом машины начальников.
Дмитрий Алексеевич позвонил Наде, Поторопил ее, посмотрел на часы и, выбежав из подъезда, остановил такси.
По дороге к Таганке, в Индустриальный институт, где должно было состояться чествование академика, Дмитрий Алексеевич думал о Жанне. Пожалуй, все сложилось к лучшему. В общем-то, конечно, дела сложились не очень счастливо, скорее, пожалуй, грустно. Он даже сказал вслух: "Грустно!" - и посмотрел при этом на часы - на много ли он опоздал. Он тут же увидел нелепость этой мелкой заботы перед лицом события, которое, он чувствовал, никогда не уйдет из его памяти. И он задумался: "Отчего бы это - этот земной взгляд на часы?
А люблю ли я Надю? Когда-то ведь я ее почти ненавидел! Да, я, должно быть, привык к ней. Но разве это - то? То было другим... Даже не вспомнишь толком, что это такое - все равно, что вспоминать молодость!"
И Дмитрий Алексеевич попытался припомнить свою молодость. Кое-что вспомнилось. Это было чувство здоровья во всем теле. Невольно на каждую девушку смотрел - в метро, в трамвае, на улице, - и ухо само слушало их голоса. И все они были красавицы. Даже те, что считались явно некрасивыми, и у них была своеобразная, нежная красота. Где они? А запахи? А постоянное ожидание неизвестного счастья! Готовность засмеяться, только был бы повод! А сейчас дают на десять лет больше - и не удивляешься...
"Можно было бы все вернуть", - подумал он. И ему показалось, что он слышит отдаленный зов сибирских тополей - то, что он когда-то слышал рядом. Бери ружье - теперь ты свободен - и уезжай на край света дикарем! Не послушаться ли этого зова, пока еще слышно? Хотя - зачем? Дуб потому и растет по тысяче лет - ведь ему время не нужно! Ему что десять, что тысяча лет! "А для меня время - это все. Могу ли я брататься с тополями? Жизнь нужна для дела". - И он усмехнулся, поймав себя на этой мысли. "Да, родной, у тебя появился любимый конек! А это говорит, что мы, дорогой товарищ, постарели!"
Тут как раз машина затормозила перед подъездом института. Дмитрий Алексеевич поспешно расплатился, пробежал в раздевалку, затем, причесываясь на ходу, раскланиваясь со знакомыми, поднялся по широкой лестнице, мимо старинных зеркал, наверх в ровно и весело гудящий актовый зал.
Академика еще не было. Президиум, который был намечен и оповещен заранее, собрался за кулисами - множество новых кителей и черных костюмов. Здесь был генерал - директор Гипролито, в стороне Дмитрий Алексеевич заметил желтое и умное лицо и новый китель Дроздова. От группы к группе переходил застегнутый на одну пуговицу Вадя Невраев. Он подошел к Дмитрию Алексеевичу и сердечно пожал ему руку, сказав: "Смотрите-ка, старик Флоринский не приехал!"
Потом в зале раздался жаркий грохот. Все встали. Это появился академик. Он медленно шел по центральному проходу к сцене. Свита - генералы с лампасами и ученые в черных костюмах, и среди них черная гора с желто-белой верхушкой - Авдиев; свита шла за ним, как взвод музыкантов, улыбаясь, шевеля губами, неслышно ударяя в ладоши. А сам академик - розовый здоровячок, с небольшой плешью и с остро торчащими вверх концами усов - раскланивался и улыбался направо и налево.
Президиум взошел на сцену. Дмитрий Алексеевич сел с краю, в третьем ряду. Кто-то далеко впереди него объявил вечер, посвященный чествованию академика Петра Венедиктовича Саратовцева, открытым. Кто-то еще дальше поднялся, прошел на другой конец сцены, к трибуне, и начался доклад о научных заслугах академика. Академик, оказывается, написал много трудов и еще в 1928 году разработал некоторые важные проблемы, которые до сих пор не утратили своей ценности. Кроме того, он заложил основы той теории, которая позволила затем прийти к решению...
- Петр Бенедиктович, славный наш юбиляр, - шамкая, с проникновенной дрожью читал докладчик на трибуне, - постоянно являл нам... да, благородный пример принципиальности и научной объективности. Он умеет понять ошибки молодых и, поправляя их, щедро раздает чистое золото своего драгоценного опыта...