Где-то в зале слушала эти слова и Надя. Она должна была бы уже прийти. "Как бы пробраться в зал?" - подумал Дмитрий Алексеевич.
Стараясь не скрипеть половицами, он прошел за кулисы, открыл фанерную дверь. За дверью была лестница и по ней мелко и мягко семенил вниз Вадя Невраев. Он что-то жевал, лицо его было краснее обычного. Увидев Дмитрия Алексеевича, он будто остолбенел - затих, затем показал бутерброд с колбасой и молча несколько раз ткнул пальцем вверх. Потом подошел вплотную, дохнул винцом и опять настойчиво показал пальцем на лестницу и вверх.
- Только вам сообщаю. По дружбе. Идите скорей! - и он уплыл за фанеру, в президиум.
Дмитрий Алексеевич поднялся на третий этаж. Здесь тоже была маленькая, чуть приоткрытая дверь, но за нею виднелась не фанера. Там сверкали стеклом и никелем, белели камчатным полотном два длиннейших стола, приготовленных для юбилейного банкета. Вокруг них хлопотали люди в белых куртках - одну за другой приносили и ставили на столы вазы с апельсинами, словно зажигали один за другим уличные фонари.
- Можно пройти через зал? - спросил Дмитрий Алексеевич у одного из них и, получив разрешение, быстро прошел вдоль столов на тот конец, к главной лестнице.
Еще сверху он увидел все три входа в актовый зал с открытыми настежь дверями. "Дорогой Петр Бенедиктович! - звонко донеслось оттуда вместе с волнами теплого, обжитого воздуха. - В день вашего восьмидесятилетия мы, научные сотрудники и служащие института, с чувством глубокой благодарности шлем..."
Бесшумно ступая, Дмитрий Алексеевич сошел по лестнице, приблизился к центральным дверям и увидел Надю. Прислонясь к блестящему, крашеному откосу двери, держа под мышкой сумочку, она слушала оратора. На ней был ее темно-серый с сиреневым отливом костюм - уже не новый. Свои темные, с бронзовыми струями волосы она свернула на затылке в тугой и длинный пучок, и вокруг него, как и раньше, как и в юности, витала непокорная, золотистая дымка.
Дмитрий Алексеевич подошел к Наде и осторожно взял ее под руку. Она не вздрогнула, не оглянулась! Она порозовела чуть-чуть и прижала его руку. Целая минута прошла - и вот она медленно повернула к нему лицо. Оно было грустное, и в глазах был все тот же, знакомый Дмитрию Алексеевичу вопрос.
Вокруг них не было никого. Он спокойно подал Наде письмо Жанны. Она прочитала, подняла на Дмитрия Алексеевича глаза.
- Уехала?..
- Уехала.
И они замолчали. Стали смотреть на сцену. Там, на трибуне, негромко, но внушительно Вадя Невраев читал приветственный адрес министра и посматривал при этом на академика. Юбиляр слушал приветствия стоя. Сам министр неподвижно сидел в центре президиума, и был он в эту минуту больше чем когда-нибудь похож на портрет Бетховена.
Вадя дочитал адрес, сошел с трибуны, передал папку академику и хотел было пожать его руку и даже подался вперед, чтобы поцеловать заслуженного человека, но наткнулся вдруг на его несколько округлую, но все же крепкую спину. Академик, взяв красную, с золотыми буквами папку, торжественно направился к министру. Само собой очистилось в рядах президиума место для встречи двух больших людей. Они встретились, троекратно поцеловались. Тут же неожиданно вспыхнул магний фотографа, и весь зал загремел, загрохотал. "Очень хорошо, очень, очень хорошо!" - сказал кто-то неподалеку от Дмитрия Алексеевича.
- Я тут надумал одну вещь, - сказал Дмитрий Алексеевич в этом шуме, притягивая к себе мягкий, уступающий локоть Нади. Сказал и умолк.
- Ты что? - она оглянулась.
- Я надумал одно дело. Мы же все-таки с тобой не первый день... Надо бы к венцу, а?
Она ничего не сказала.
- Надюша... Я серьезно предлагаю. Руку и сердце, - он неловко улыбнулся.
Она закрыла глаза, губы ее чуть-чуть вздрогнули. Она словно бы перевела дыхание и тяжело посмотрела на Дмитрия Алексеевича.
- Мне, знаешь, что показалось? Мне показалось, что ты только сейчас это надумал... Она уехала, и ты... так у тебя получилось. Ты имей в виду, я не требую, не прошу. Ничем ты не связан. Ничем! Говори только со мной всегда правду, как ты до сих пор говорил... Я ведь и так твоя жена... Я же знаю, что ты меня... любишь, но не так...
И она уткнулась в уголок, между ним, и стеной.
- Надя! - зашептал он ей. - Надя! Успокойся, милый! Ты чего!
- Ничего, - шепнула она, копошась пальцами в его рукаве.
В эту минуту вдали на сцену поднималась делегация из трех человек, неся на полированной доске модель какой-то машины. Модель была установлена перед академиком на стол президиума. Один из делегатов наклонился над ней, что-то тронул, и машина не спеша задвигала своими рычагами и завертелись, замелькали ее колеса.
Зал ответил на это дружными аплодисментами, и в ту же минуту Дмитрия Алексеевича словно подменили. Рука его стала жесткой. Он изумленно замер, будто вдруг прозрел, не то улыбаясь, не то собираясь закричать.
- Что делается! - шепнул он. - Неужели ты не видишь?
Что Надя видела? Вдали на столе президиума что-то, поблескивая, вращалось, и весь зал и президиум дружно аплодировали.
- Машина-то! Это же револьверная! Шестистволку преподнесли академику! Урюпинскую! Миллионы, понимаешь? Миллионы с того света вышли на стол. Угробленные!
Ничего не подозревавший директор какого-то далекого завода старательно готовил этот дар. До него еще не дошли из Москвы вести о машине Лопаткина, и он, наверно, не прочитал еще приказа "три двойки". И вот поднес академику как раз то, о чем полагалось сегодня молчать!
Модель продолжала свое дело - поворачивала барабан и целилась в президиум по очереди всеми шестью патронами. Петр Бенедиктович побагровел, посмотрел на нее боком, потом с ядовитой благодарностью взглянул на Авдиева, и усы его начали дрожать. Дроздов чуть заметно улыбался, но аплодировал. Авдиев хлопал своими толстыми руками, наклоняясь к соседу, и что-то говорил ему, гневно кивая на блестящую машинку, встряхивая желто-седыми кольцами волос. А в общем, понимали все это немногие - восемь или десять человек. Еще человек двадцать догадывались об ошибке директора, но эти не подавали виду - усердно хлопали. А весь зал гремел. Что ни секунда, то громче: потому что имя академика было известно каждому, минута была торжественная, машина занятно мерцала на столе, работала сама, без посторонней помощи, олицетворяя собой технический прогресс. В зале почти никто не видел горькой стороны этого торжества.
"Ну, а я? - думал Дмитрий Алексеевич. - Что же, и мне закрыть глаза? Вот я наконец вижу невидимый град Китеж. Видят его только сами китежане... и вот я. Если я выйду сейчас туда и скажу: вот что это за машина, - меня никто не захочет слушать! Будут смотреть на меня, как Заря тогда смотрела, - и он почувствовал на миг, что краснеет. - Что же, выходит, что после такой долгой борьбы я победил только для одного себя? Значит, верно, "эгоист"? Неужели для _них_, сидящих здесь, я не сумел разогнать тумана, не вооружил хоть чье-нибудь зрение?"
А Надя смотрела на него и качала головой. Потом осторожно взяла его за руку, вывела из невидимого города.
- Может, вернемся к первому вопросу? - сказала она, тихо смеясь.
- К какому? - Дмитрий Алексеевич встрепенулся.
- Ты уже забыл... Ты ведь предлагал мне руку и сердце. Руку я вот держу, а сердце где?..
- Вот сердце, - сказал Дмитрий Алексеевич, прикладывая ее руку к своей груди. - Вот оно. Слышишь, как колотится?
- Да... - задумчиво проговорила Надя. - Придется принять это сердце... Оба мы с тобой такие. Сломанные, как говорит Дроздов. Сломал он нас с тобой. Куда же мы денемся друг от друга?
- Слома-ал? - сурово вдруг пропел Дмитрий Алексеевич. - Ну нет. Он только нас высоко настроил, как две струны. Он нас свел, показал друг другу. Спасибо ему...
- Ты правду говоришь?
- Ну, конечно, правду! Ну верно, герой романа во мне как-то устал или заболел... Я сам чувствую, что не похож на юного де Грие... Один только изобретатель, драчун во мне сейчас...
- Ах ты, беда моя... Вот и хорошо! Значит, я буду уверена, что ты мне не изменишь. Милый Дмитрий Алексеевич! А _мне_ можно будет любить тебя?
Она думала, что он этого не видит, и быстро прижалась губами к его рукаву. Но он увидел это. Слезы бросились ему в голову, закипели в глазах. Он схватил ее за локоть, вытащил из зала за дверь и прижался щекой к ее мокрой щеке. И она засмеялась.
- Пойдем? - и за руку повела его вниз по лестнице.
Внизу он подал ей пальто, оделся и сам, и они, чувствуя необыкновенную легкость, держась палец за палец, выбежали на улицу. 7
И опять они тихо прогуливались по каким-то переулкам, под какими-то деревьями, уходящими в зимнюю ночную высь - как в тот вечер, на Ленинградском шоссе. И Надя, держась за его локоть обеими руками, смотрела вниз, сравнивала его шаги со своими. Минутная необыкновенная легкость оставила их, оба далеко ушли в свои мысли. "Что же дальше!" - думал Дмитрий Алексеевич, начиная ненавидеть свой нынешний тихий и спокойный плот - именно за эту бестревожную ясность будущего. Раньше, в дни борьбы, он был не то чтобы счастливее, но моложе. И сегодня, с этой своей спокойной позиции, он вдруг полюбил бесконечную суровую дорогу с ее верстовыми столбами, - к сожалению, уже пройденную.
И Надя думала почти о том же. Она посматривала на Дмитрия Алексеевича и твердила себе: вот наконец он отдохнет. Тревожный человек станет спокойным, его нервная зоркость, его готовность к схватке - все это теперь ни к чему. И, может быть, даже оттенок сожаления проникал в эти мысли: "пробужденье на мглистом рассвете", - это уже никогда не повторится...
Так они прошли весь центр - сначала наобум, по запутанным московским переулкам, потом через три площади, словно через Азовское, Черное и Средиземное моря, - и где-то около Манежа вспомнили о том, что вечер еще не кончен: у Дмитрия Алексеевича в кармане лежали два билета на юбилейный банкет. Шел уже одиннадцатый час.