- Надя? Я не приду сегодня. Да так вот, свистит аппарат. Если что - позвони мне в цех. Ну как здоровье? Ничего, говоришь? Не врешь? Ну, так ложись сейчас же спать. Спокойной ночки.
Надя вздохнула и с грустным видом побрела в спальню. "Вот и ответ на все вопросы, - подумала она. - Да разве может он разорваться, чтоб все были довольны!" В последнее время Леонид Иванович часто оставался на работе до утра, а если приходил раньше, то сразу же падал в постель, отмахиваясь от еды, и во сне сдавленно стонал. "Сердце надо иметь в грудях", - мысленно передразнила Надя Агафью Сьянову и усмехнулась, как бы защищая мужа. Тут никакое сердце не выдержит. Расхныкались! Вы попробуйте вот так по пять ночей.
Она легла на свое место на квадратной деревянной кровати и долго не могла заснуть, тревожно вздыхала, внимая то частым, то сильным, то еле ощутимым, толчкам ребенка, который уже начал в ней свою отдельную жизнь, уже был таинственным самим собой.
Утром, открыв глаза, она увидела на соседней подушке голову мужа. Леонид Иванович спал, крепко зажмурясь, припав к подушке, как ребенок к материнской груди. Только у ребенка этого был серый, седой висок и усталое, желтое лицо с высоким лбом.
Надя оделась и вышла, неслышно прикрыв за собой дверь. Она пила в столовой чай, и вальдшнеп прокаркал уже одиннадцать часов, когда Леонид Иванович в домашних туфлях на босу ногу, в галифе и подтяжках, улыбающийся и свежий после умывания, вошел к ней.
- Налей-ка мне покрепче, - сказал он, садясь возле Нади.
- Я тебе уже говорила, - она взглянула на него серыми печальными глазами. - Ну зачем ты так надрываешься? Неужели это нужно?
- Финиш, Надя. Финиш... Финишируем!
- Не понимаю...
- Надо дать перед отъездом такой удар, чтоб Ганичев никогда до меня не дотянулся. Это будет прощальный свисток Дроздова!
- Зачем ты это говоришь? - в глазах Нади засверкали слезы. - Ты же лучше, чем то, за что выдаешь себя!
- Я то, что я есть.
Леонид Иванович встал и подошел к трюмо, поставленному между двумя окнами. Посмотрел на себя исподлобья, словно собираясь боднуть, потрогал виски и, подняв голову, заложив руку за пояс брюк, сказал:
- Вот он я. Стою перед с-самим собой. Сейчас буду дополнять свой портрет описанием внутренней сущности, - он закрыл глаза и медленно открыл их. - Я вижу в этом человеке очень много недостатков. Пережитков прошлого. Это человек переходного периода. Есть в нем остаточек того, что раньше называлось "честолюбие". И я не понимаю, как можно жить без него! Но человек будущего поймет. Я хочу работать лучше, чем Ганичев! И хочу, чтобы люди о моей работе были только хорошего мнения. Всегда с перевыполнением - это мое больное место. Еще радуюсь повышениям и заслуженным наградам. Они суть свидетельства моих качеств. И в Москву еду с радостью. И знаю, что я там буду на месте. И еще много во мне есть слабостей - потому что жизнь люблю! Куда ни ткни - везде живое, нежное, чувствительное. Поэтому мне нужен панцирь, как улитке. Этот панцирь - твердая воля, которая в человеке есть положительное качество. Она его обуздывает. И я себя держу в рамках. Конечно, я никому не скажу, что я хочу дать боевой прощальный салют. Только жене дозволено знать такие вещи. Как видишь, я еще молод и не чужд человеческих страстей. В коммунизм мне, конечно, нет хода. Я весь оброс. На мне чешуя, ракушки. Но как строитель коммунизма я приемлем, я - на высоте. Таково место этого человека в жизни.
Взглянув на себя еще раз, Леонид Иванович медленно вернулся к столу и, высоко поднимая брови, стал громко прихлебывать чай с ложечки.
- Или ты хочешь, чтобы я по-христиански? - спросил он и вдруг улыбнулся Наде, как ребенку. - А? Может, хочешь, чтобы я свою работу заваливал, получал выговора? Не-ет. Пусть это делает какой-нибудь рыцарь... Дон Карлос.
- Нет, зачем же... - Его рассуждения опять сбили Надю с толку. - Ты можешь работать просто. У тебя есть план и долг...
- Просто работать нельзя, - Леонид Иванович закрыл глаза. Он уверенно отвечал на все вопросы Нади. - Просто так никто не работает. Всегда примешивается личный момент, не поддающийся никакому фиксированию.
И на этот раз муж как будто разъяснил Наде все. Она не могла больше ни о чем спрашивать Леонида Ивановича - не было вопросов. Но когда после чая она шла в свою комнату, брови ее были сдвинуты. Она силилась вспомнить еще один, решающий вопрос, но память наглухо закрыла его. 5
Вот над чем Надя думала все последующие дни. Она попала в странное положение. Ей нужно было обязательно, во что бы то ни стало, отыскать довод в защиту того человека, чью власть она мирно и даже с восхищением признавала вначале. В домике Сьяновых она узнала много нового, и Леонид Иванович, легко отвечая на тревожные вопросы Нади, все же не успокоил ее. Лучше бы вовсе не отвечал - она уже почти нашла ответ: муж ночами занят на работе, не жалеет себя, как всякий творческий человек, не спит, устал, за всем ему не усмотреть.
Лучше бы он вовсе не отвечал!
Она ждала нужного, точного ответа. В школе, встречаясь с разными людьми, она неумеренно хвалила или жалела мужа, ожидая сочувствия от собеседника. Но люди сразу замечали ложь в ее словах, смотрели на нее с интересом: чем же вызваны эти неожиданные восторги? Она поссорилась с Валентиной Павловной, которая с усмешкой сказала ей: "Не думаю, чтобы Дроздов так уж уставал". Правда, подруги вскоре и помирились. Но ни ссора с Валентиной Павловной, ни примирение не прояснили Надиного горизонта.
А затем произошло нечто совсем неожиданное и нелепое.
В конце января, как всегда, Надя пришла в школу, поднялась в учительскую и увидела знакомую, до мелочей, картину. Каждая учительница сидела на своем месте.
Надя, как всегда, подсела на диван к Валентине Павловне. И только лишь она собралась заговорить с ней на их постоянную тему - о чистой любви, как секретарша, сидевшая в глубине учительской, за столиком, сообщила торжествующим голосом:
- Граждане, знаете, кто к нам сегодня должен прийти? Дмитрий Алексеевич Лопаткин! У него какие-то сдвиги наметились, и он придет за справкой.
Это сообщение по-разному подействовало на учителей. Старушка Агния Тимофеевна просветлела, закивала удовлетворенно. Молодые учительницы младших классов смешливо переглянулись - слово "изобретатель" звучало для них странно и к тому же они знали, что Лопаткин - чудак: ни за кем не ухаживает и не бывает на танцах.
А Надя вдруг громко заговорила:
- Бедняга, я у него была недавно. Чувствуется все-таки, что он неудачник и основательно надломлен. Знаете, как всегда в этих случаях - все неправы, а он прав. Очень тяжелое впечатление. Со всех сторон на него нападки - и ученые и чиновники...
Что толкнуло ее на эти слова? Должно быть, то же самое, что привело раньше к ссоре с Валентиной Павловной. Надя говорила громко и неискренне и ждала, что ее вот-вот перебьют и скажут что-нибудь хорошее о Лопаткине, и тогда разрешатся все сомнения. И ребенок особенно часто постукивал у нее в животе.
Но никто не сказал ни слова. Даже наоборот, наступила тишина. Все слушали.
- Понимаете, меня удивило и даже заинтересовало это: живет этот наш Леонардо да Винчи у рабочего, отца девочки из седьмого "Б" Сьяновой. Не получает карточек на хлеб, похудел, курит и чертит с утра до ночи. Тысяча четыреста деталей, вы представьте себе! Двенадцать тысяч размеров! И главное - все впустую, потому что он не специалист.
Она неискренне засмеялась и опять почувствовала сильную тревогу. И на этот раз никто ее не перебил.
- Мне кажется, можно было бы все это сделать без этой трагической обстановки, - продолжала она. - Можно преподавать физику, не отказываться и от хлеба, и спокойно, главное - спокойно работать над...
Кто-то больно наступил ей на ногу. Она осеклась и увидела красный лоб и искаженное стыдом и злобой лицо Валентины Павловны. У нее сразу же вспотели руки. Она оглянулась и почувствовала, что бледнеет: в дверях, спокойно выжидая, опустив глаза, стоял Лопаткин. Подождав еще немного и увидев, что Надя кончила свою длинную речь, он четкими шагами прошел к столу секретарши, по пути с улыбкой кивал знакомым учителям.
А Надя привалилась к спинке дивана и глубоко вздыхала, раз за разом, молча протягивая руку к Валентине Павловне. Ей становилось все хуже - незнакомая теплота охватила верхнюю часть ее тела, и все громче и громче, наступая на нее, зашумели вокруг невидимые примуса.
- Товарищи, идите на урок! - сказал кто-то над нею. - А вы, Валентина Павловна, врача позовите. Андрея Илларионовича.
Кто-то занес ее ноги на диван. Кто-то в белом халате спросил: "Здесь болит?" - и коснулся ее живота. "Болит", - ответила Надя. Тот же голос спросил: "А здесь болит?" - и чья-то рука коснулась ее поясницы. "Ох, болит, болит! По очереди то тут, то там", - сказала Надя и заплакала со страха. "Дроздов машину выслал", - проговорил кто-то. И через некоторое время Надю положили на носилки, накрыли мягким манто и понесли на улицу, а потом повезли в дроздовском "газике".
В больнице ее осторожно и как-то незаметно переодели, внесли в коридор, тесно уставленный кроватями вдоль обеих стен. Высокий мужчина в белом халате и белой шапочке быстро прошел мимо нее, остановил женщину в халате, шепнул: "До сих пор не освободили? Сейчас же!" - "Полежит со всеми", - громко сказала женщина. "Вы что, распоряжений не знаете?" - испуганно и резко зашептал мужчина, схватил ее за рукав и втащил в ближайшую палату.
Вскоре Надю по команде молодой медсестры подняли две санитарки, пронесли по коридору, и она почувствовала направленные на нее со всех сторон взгляды больных. Передняя санитарка ногой открыла дверь, и Надю внесли в палату и переложили на большую кровать, мягко скрипнувшую пружинами. Медсестра, громко командуя санитарками, поправила простыни. Это, надо думать, была старшая сестра. Она оглядела всю палату и ушла, напоследок сказав: "Вот звоночек, если что..." Все затихло. Надя повернула голову, увидела шелковую штору и окно, сквозь которое уже синели зимние сумерки. Дверь открылась, и вошли два врача - высокий мужчина и женщина. Щелкнул выключатель, вспыхнул яркий свет. Врачи вполголоса поговорили у дверей и с озабоченным видом подошли к Наде. Начался осмотр.