В этот же ряд встает и душевное состояние Алеши после смерти старца Зосимы, неестественно быстрое тление которого воспринимается как незаслуженный позор, поношение праведника. Поэтому Алеша задает те же вопросы: ”За что? Кто судил? Кто мог так рассудить?” Это вопросы самого ветхозаветного страдальца, и, по крайней мере, на два последних из них напрашивается ответ прямой цитатой из “Книги Иова”: ”Если не Он, то кто же?” (Иов, 6:24).
Реальный ответ на все эти вопросы и в” Книге Иова”, и в “Братьях Карамазовых” дан по принципу ”доказать тут ничего нельзя, убедиться же возможно”. После неудачных попыток убедить друзей что-нибудь доказать Иову сам Господь предложил ему “убедиться”, предъявив творение во всей полноте, и Иов принял его. Об этом говорит и старец Зосима: “Любите все создание Божие, и целое, и каждую песчинкую”.
То же состояние снисходит на Алешу после сна о браке в Кане Галидейской, и на Митю: “За всех пойду, потому что надобно же кому-нибудь и за всех пойти”. В обоих случаях Достоевский определяет чувства героев словом “восторг”, которое он применял и к собственному впечатлению от “Книги Иова”. Вероятно, восторгом можно назвать и состояние самого Иова после разговора с Богом. Восторг испытывает и старец Зосима, вспоминая на пороге смерти свои первые детские впечатления от” Книги Иова”. Он на всю жизнь запомнил мгновение, когда вдруг совершенно неожиданно для себя понял смысл “Книги Иова”: Зосима интерпретирует “Книгу” не с точки зрения человеческой психологии (рассматривающей состояние невинно страдающего индивидуума), а как великую тайну: ”И великое, что тут тайна, — что мимоидущий лик земной и вечная истина соприкоснулись тут вместе. Перед правдой земною совершается действие вечной правды. Тут Творец... смотрит на Иова и вновь хвалится созданием своим. А Иов, хваля Господа, служит не только ему, но послужит и всему созданию его в роды и роды и во веки веков, ибо к тому и предназначен был”.
Развивая свои идеи на примере Иова, старец Зосима предлагает читателю ответ на вопрос о страдании, прямо противоположный принципам тоталитарного государства Великого Инквизитора, изображенным Иваном в поэме, государства, где нет страданий и лишений, но люди несвободны. Решение Зосимы основано на принятии и даже на признании необходимости страданий ради искупления, на признании красоты, морали и эстетики Божьего мира. В этом суть его ответа Ивану, который не удостоился “восторга” после бунта. Так, Иов оказывается существенным элементом того самого “непрямого”, то есть не “от лица к лицу” опровержения богохульства, о котором Достоевский писал К. Победоносцеву в мае 1879 года: ”С помощью авторитета Иова“ убедиться” там, где ничего нельзя доказать, предлагается читателю”.
Тема Иова входит в роман Достоевского еще в одной ипостаси — как тема многострадальности. В романе “Братья Карамазовы” страдальцы — это прежде всего члены семьи Снегиревых, не отдельный человек, а именно семья, в которой, кажется, сошлись все несчастья семейного свойства: смерть ребенка (Илюшечка), слабоумие (Мамочка), немощь (Ниночка), отчуждение детей от родителей (Варвара), общая для всех нищета. И все это вместе выпадает перестрадать штабс-капитану Снегиреву, на которого сверх того обрушивается еще одна казнь Иова — глумление.
“Даже малые дети презирают меня: поднимаюсь, а они издеваются надо мною... А ныне смеются надо мною младшие меня летами...” (Иов, 30:1; 19:18). Так говорит Иов. Характерно, что и над штабс-капитаном Снегиревым глумятся мальчишки. Тему многострадальности в “Братьях Карамазовых” дополняют и Митя, и выставленный на посмертное поношение старец Зосима. Если же добавить сюда и приснившихся Мите погорельцев, и страдальцев из коллекции Ивана, то круг этот расширится практически до бесконечности.
Итак, все основные мотивы “Книги Иова” — санкционированное искушение, страдание, бунт и примирение — присутствуют в романе Достоевского, но присутствуют дискретно: они не сосредоточены в каком-либо герое, но распылены среди множества персонажей. Дело тут в том, что ветхозаветная религия V – IV веков до нашей эры (то есть в эпоху создания “Книги Иова”) была религией личного благочестия и индивидуального воздаяния. Человек предстоял перед Богом один на один. В художественном мире Достоевского тема Иова попала в сферу православия с присущей ему соборностью, что повлекло за собой закономерную трансформацию древней легенды. “В Православной Церкви человек не одинок, и не в уединении проходит путь спасения, а является членом Тела Христова, разделяет судьбу своих братьев во Христе, оправдывается праведниками и несет ответственность за грехи грешников. Православная Церковь — это не одинокое стояние перед Богом, а соборность”, — писала мать Мария, ссылаясь при этом на Достоевского как на авторитет именно в этом вопросе [Левина Л. “Новый Иов” в творчестве Ф.М. Достоевского и в русской культуре XX века// Достоевский: Материалы и исследования. — СПб, 1994. Т.11. С. 209].
“Одинокое стояние перед Богом” — это ветхозаветный Иов. У Достоевского же Иов соборный, то есть не отдельный человек, но общество, мир. Если же пересчитать страдания Иова с масштабов личности на масштабы общества, то получится прелюбопытный результат. В масштабе общества разбой — это война; гибель скота и разрушение дома — стихийное бедствие; смерть детей — мор; болезнь — эпидемия. “Картина получается вполне апокалипсическая, — пишет Л. Левина, — и это не умозрительное допущение” [Там же. С. 210].
“Каждый роман Ф. М. Достоевского — исповедь“, — утверждает Г. Померанц [Померанц Г. Открытость бездне. Встречи с Достоевским. — М., 1990. С. 302]. Как нельзя более это применимо к последнему роману писателя. Но чтобы глубоко, правдиво уловить и показать весь тот мучительный путь от помысла к преступлению, от заблуждения к вере, который проделывают его герои, Достоевскому нужен был тот адекватный язык, который бы дал возможность “прорваться через оболочку слов к сути” [Там же. С. 133].
Как истинный гений, он ломает аксиомы, делая свой слог “нарочито небрежным”, еретически неправильным, “злонамеренно” сталкивает “сырье”, сор быта, расхожий анекдот с обширными цитатами из Евангелия и вообще с высоким мифом, как бы настаивая на том, что вечное выступает в нашей жизни под маской буднего и случайного. В ”Карамазовых” герои очень часто цитируют библейские тексты, но задачи, которые преследует автор, вкладывая в уста героев библейские слова, могут быть различны. Остановимся на некоторых из них.
«Пусть он мне даст только три тысячи из двадцати восьми, только три, и душу мою из ада извлечет, и зачтется ему это за многие грехи!» — восклицает Митя об отце. Эти слова героя восходят к молитве пророка Ионы и вводят высокую библейскую параллель к настоящим и будущим страданиям Мити: “Отринут я от очей Твоих, объяли меня воды до души моей, бездна заключила меня... Но ты, Господи, Боже мой, изведешь душу мою из ада” (Иона, 2:5 – 10).
А вот в устах Федора Павловича Карамазова евангельские слова опошляются, характеризуя изначально “низкую” природу героя: “Блаженно чрево, носившее тебя, и сосцы тебя питавшие, — сосцы особенно!”. В Писании они обращены к Христу, прославляемому одной из женщин: “Блаженно чрево, носившее Тебя, и сосцы, Тебя питавшие” (Лк. 11: 27). Возникает и символическая параллель Христос – Зосима (Федор Павлович обращается к старцу).
Показывая страшное человеческое горе — смерть Илюшечки, — Достоевский патетичен и по библейски риторичен. “Аще забуду тебе, Иерусалиме, да прильпнет” — цитирует добровольный шут Снегирев стих из известного псалма, начинающегося словами: “При реках Вавилона — там сидели мы и плакали... Если забуду тебя, Иерусалим, — забудь меня, десница моя; прильпни язык мой к гортани моей” (Пс. 136: 5 – 6).
Эта речь, содержащая и библейскую интонацию, мгновенно преображает в наших глазах героя. Из юродствующего шута Снегирев превращается в героя высокой трагедии. Так, цитирование героями текста Священного Писания является важной деталью создания художественного образа в романе Достоевского.
Помимо собственно прямого воспроизведения в речи героев библейского текста, мы обнаруживаем здесь множество мотивов, образов, ассоциативно отсылающих нас к Священному Писанию. Обратимся, например, к словам Ивана, который пришел на суд, чтобы публично покаяться в идейно содеянном. «Есть у вас вода или нет, дайте напиться, Христа ради! — схватился он вдруг за голову». Здесь кроется символический мотив. В драматический момент герой “раскрывается” перед читателями: в противоположность “хлебу”, материальной силе мира, под “водой” здесь разумеется “живая вода христианской истинны и любви“ (Иоанн, 4:10 – 14). Это уже не тот Иван, что разговаривал со Смердяковым, это Иван, жаждущий (в прямом и переносном смысле) веры и спасения.
А вот пример использования в речи героя христианских образов-символов. «Он тебя испугался, тебя голубя. Ты “чистый херувим”, тебя Дмитрий херувимом зовет. Херувим... громовой вопль восторга серафимов. Что такое серафим?» (Иван – Алеше). Голубь в библейской символике означает Святого Духа — третью ипостась Бога. Уподобление Алеши Ангелу Господню тоже символично; спокойный внутренний свет, как в Ангелах Троицы или Спасе Рублева, обычно не дается Достоевскому. Жизнь его героев обычно пульсирует: собирание сил, прыжок, падение. Но в Алеше это ощущение иногда возникает. Писатель через использование христианских образов-символов как бы стилизует своего героя. Это касается и старца Зосимы, который очень часто цитирует Христа. “Кто меня поставил делить между ними?“ (Лк. 12:14). “Тогда создается впечатление, что в ответ на боль и крик мы слышим речи друзей Иова, что слишком четко ориентированный у врат рая герой отвечает на жизнь словами, взятыми из запаса памяти, следами истины” [Померанц Г. Открытость бездне. Встречи с Достоевским. — М., 1990. C. 204].