‑ Бог помощь! ‑ сказал барин, входя во двор.
Чурисенок оглянулся и снова принялся за свое дело. Сделав энергическое усилие, он выпростал плетень из‑под навеса и тогда только воткнул топор в колоду и, оправляя поясок, вышел на средину двора.
‑ С праздником, ваше сиятельство! ‑ сказал он, низко кланяясь и встряхивая волосами.
‑ Спасибо, любезный. Вот пришел твое хозяйство проведать,‑ с детским дружелюбием и застенчивостью сказал Нехлюдов, оглядывая одежду мужика.Покажи‑ка мне, на что тебе сохи, которые ты просил у меня на сходке.
‑ Сошки‑то? Известно, на что сошки, батюшка ваше сиятельство. Хоть мало‑мальски подпереть хотелось, сами изволите видеть; вот анадысь угол завалился; еще помиловал бог, что скотины в ту пору не было. Все‑то еле‑еле висит,‑ говорил Чурис, презрительно осматривая свои раскрытые кривые и обрушенные сараи.‑ Теперь и стропила, и откосы, и перемёты только тронь глядишь, дерева дельного не выйдет. А лесу где нынче возьмешь? сами изволите знать.
‑ Так на что ж тебе пять сошек, когда один сарай уже завалился, а другие скоро завалятся? Тебе нужны не сошки, а стропила, перемёты, столбы,‑ все новое нужно,‑ сказал барин, видимо щеголяя своим знанием дела.
Чурисенок молчал.
‑ Тебе, стало быть, нужно лесу, а не сошек; так и говорить надо было.
‑ Вестимо нужно, да взять‑то негде: не все же на барский двор ходить! Коли нашему брату повадку дать к вашему сиятельству за всяким добром на барский двор кланяться, какие мы крестьяне б 1000 удем? А коли милость ваша на то будет, насчет дубовых макушек, что на господском гумне так, без дела лежат,сказал он, кланяясь и переминаясь с ноги на ногу,‑ так, може, я которые подменю, которые поурежу и из старого как‑нибудь соорудую.
‑ Как же из старого? Ведь ты сам говоришь, что все у тебя старо и гнило; нынче этот угол обвалился, завтра тот, послезавтра третий; так уж ежели делать, так делать все заново, чтоб недаром работа пропадала. Ты скажи мне, как ты думаешь, может твой двор простоять нынче зиму или нет?
‑ А кто е знает!
‑ Нет, ты как думаешь? завалится он ‑ или нет?
Чурис на минуту задумался.
‑ Должен весь завалиться,‑ сказал он вдруг.
‑ Ну, вот видишь ли, ты бы лучше так и на сходке говорил, что тебе надо весь двор пристроить, а не одних сошек. Ведь я рад помочь тебе...
‑ Много довольны вашей милостью,‑ недоверчиво и не глядя на барина отвечал Чурисенок.‑ Мне хоть бы бревна четыре да сошек пожаловали, так я, может, сам управлюсь, а который негодный лес выберется, так в избу на подпорки пойдет.
‑ А разве у тебя и изба плоха?
‑ Того и ждем с бабой, что вот‑вот раздавит кого‑нибудь,‑ равнодушно сказал Чурис.‑ Намедни и то накатина с потолка мою бабу убила!
‑ Как убила?
‑ Да так, убила, ваше сиятельство: по спине как полыхнет ее, так она до ночи замертво пролежала.
‑ Что ж, прошло?
‑ Прошло‑то прошло, да все хворает. Она точно и отроду хворая.
‑ Что ты, больна? ‑ спросил Нехлюдов у бабы, продолжавшей стоять в дверях и тотчас же начавшей охать, как только муж стал говорить про нее.
‑ Все вот тут не пущает меня, да и шабаш,‑ отвечала она, указывая на свою грязную тощую грудь.
‑ Опять! ‑ с досадой сказал молодой барин, пожимая плечами,‑ отчего же ты больна, а не приходила сказаться в больницу? Ведь для этого и больница заведена. Разве вам не повещали?
‑ Повещали, кормилец, да недосуг все: и на барщину, и дома, и ребятишки все одна! Дело наше одинокое...
III
Нехлюдов вошел в избу. Неровные закопченные стены в черном углу были увешаны разным тряпьем и платьем, а в красном буквально покрыты красноватыми тараканами, собравшимися около образoв и лавки. В середине этой черной, смрадной шестиаршинной избенки, в потолке, была большая щель, и, несмотря на то, что в двух местах стояли подпорки, потолок так погнулся, что, казалось, с минуты на минуту угрожал разрушением.
‑ Да, изба очень плоха,‑ сказал барин, всматриваясь в лицо Чурисенка, который, казалось, не хотел начинать говорить об этом предмете.
‑ Задавит нас, и ребятишек задавит,‑ начала слезливым голосом приговаривать баба, прислонившись к печи под полатями.
‑ Ты не говори! ‑ строго сказал Чурис и с тонкой, чуть заметной улыбкой, обозначившейся под его пошевелившимися усами, обратился к барину: ‑ И ума не приложу, что с ней делать, ваше сиятельство, с избой‑то; и подпорки и подкладки клал ‑ ничего нельзя исделать!
‑ Как тут зиму зимовать? Ох‑ох‑о! ‑ сказала баба.
‑ Оно, коли еще подпорки поставить, новый накатник настлать, ‑ перебил ее муж с спокойным, деловым выраженьем,‑ да кой‑где перемёты переменить, так, может, как‑нибудь пробьемся зиму‑то. Прожить можно, только избу всю подпорками загородишь ‑ вот что; а тронь ее, так щепки живой не будет; только поколи стоит, держится,‑ заключил он, видимо, весьма довольный тем, что он сообразил это обстоятельство.
Нехлюдову было досадно и больно, что Чурис довел себя до такого положения и не обратился прежде к нему, тогда как он с самого своего приезда ни разу не отказывал мужикам и только того добивался, чтоб все прямо приходили к нему за своими нуждами. Он почувствовал даже некоторую злобу на мужика, сердито пожал плечами и нахм 1000 урился; но вид нищеты, окружавшей его, и среди этой нищеты спокойная и самодовольная наружность Чуриса превратили его досаду в какое‑то грустное, безнадежное чувство.
‑ Ну, как же ты, Иван, прежде не сказал мне? ‑ с упреком заметил он, садясь на грязную, кривую лавку.
‑ Не посмел, ваше сиятельство,‑ отвечал Чурис с той же чуть заметной улыбкой, переминаясь своими черными босыми ногами по неровному земляному полу; но он сказал это так смело и спокойно, что трудно было верить, чтоб он не посмел прийти к барину.
‑ Наше дело мужицкое: как мы смеем!.. ‑ начала было, всхлипывая, баба.
‑ Ну, гуторь,‑ снова обратился к ней Чурис.
‑ В этой избе тебе жить нельзя; это вздор! ‑ сказал Нехлюдов, помолчав несколько времени. ‑ А вот что мы сделаем, братец...
‑ Слушаю‑с,‑ отозвался Чурис.
‑ Видел ты каменные герардовские избы, что я построил на новом хуторе, что с пустыми стенами?
‑ Как не видать‑с,‑ отвечал Чурис, открывая улыбкой свои еще целые, белые зубы,‑ еще немало дивились, как клали‑то их,‑ мудреные избы! Ребята смеялись, что не магазеи ли будут, от крыс в стены засыпать. Избы важные! ‑ заключил он, с выраженьем насмешливого недоумения, покачав головой,‑ остроги словно.
‑ Да, избы славные, сухие и теплые, и от пожара не так опасны,‑ возразил барин, нахмурив свое молодое лицо, видимо недовольный насмешкой мужика.
‑ Неспорно, ваше сиятельство, избы важные.
‑ Ну, так вот, одна изба уж совсем готова. Она десятиаршинная, с сенями, с клетью и совсем уж готова. Я ее, пожалуй, тебе отдам в долг за свою цену; ты когда‑нибудь отдашь,‑ сказал барин с самодовольной улыбкой, которую он не мог удержать при мысли о том, что делает благодеяние.‑ Ты свою старую сломаешь,продолжал он,‑ она на амбар пойдет; двор тоже перенесем. Вода там славная, огороды вырежу из новины, земли твои во всех трех клинах тоже там, под боком, вырежу. Отлично заживешь! Что ж, разве это тебе не нравится? ‑ спросил Нехлюдов, заметив, что, как только он заговорил о переселении, Чурис погрузился в совершенную неподвижность и, уже не улыбаясь, смотрел в землю.
‑ Воля вашего сиятельства,‑ отвечал он, не поднимая глаз.
Старушка выдвинулась вперед, как будто задетая заживо, и готовилась сказать что‑то, но муж предупредил ее.
‑ Воля вашего сиятельства,‑ повторил он решительно и вместе с тем покорно, взглядывая на барина и встряхивая волосами,‑ а на новом хуторе нам жить не приходится.
‑ Отчего?
‑ Нет, ваше сиятельство, коли нас туда переселите, мы и здесь‑то плохи, а там вам навек мужиками не будем.
Какие мы там мужики будем? Да там и жить‑то нельзя, воля ваша!
‑ Да отчего ж?
‑ Из последнего разоримся, ваше сиятельство.
‑ Отчего ж там жить нельзя?
‑ Какая же там жизнь? Ты посуди: место нежилое, вода неизвестная, выгона нетути. Конопляники у нас здесь искони навозные, а там что? Да и что там? голь! Ни плетней, ни овинов, ни сараев, ничего нетути. Разоримся мы, ваше сиятельство, коли нас туда погонишь, вконец разоримся! Место новое, неизвестное... ‑ повторил он задумчиво, но решительно покачивая головой.
Нехлюдов стал было доказывать мужику, что переселение, напротив, очень выгодно для него, что плетни и сараи там построят, что вода там хорошая, и т. д., но тупое молчание Чуриса смущало его, и он почему‑то чувствовал, что говорит не так, как бы следовало. Чурисенок не возражал ему; но когда барин замолчал, он, слегка улыбнувшись, заметил, что лучше бы всего было поселить на этом хуторе стариков дворовых и Алешу‑дурачка, чтоб они там хлеб караулили.
‑ Вот бы важно‑то было! ‑ заметил он и снова усмехнулся. ‑ Пустое это дело, ваше сиятельство!
‑ Да что ж, что место нежилое? ‑ терпеливо настаивал Нехлюдов,‑ вед 1000 ь и здесь когда‑то место было пожилое, а вот живут же люди; и там, вот, ты только первый поселись с легкой руки... Ты непременно поселись...
‑ И, батюшка ваше сиятельство, как можно сличить! ‑ с живостью отвечал Чурис, как будто испугавшись, чтоб барин не принял окончательного решения,здесь на миру место, место веселое, обычное: и дорога, и пруд тебе, белье, что ли, бабе стирать, скотину ли поить, и все наше заведение мужицкое, тут искони заведенное, и гумно, и огородишка, и ветлы ‑ вот, что мои родители садили; и дед и батюшка наши здесь богу душу отдали, и мне только бы век тут свой кончить, ваше сиятельство, больше ничего не прошу. Буде милость твоя избу поправить ‑ много довольны вашей милостью останемся; а нет, так и в старенькой своей век как‑нибудь доживем. Заставь век бога молить,‑продолжал он, низко кланяясь,‑ не сгоняй ты нас с гнезда нашего, батюшка!..