‑ Он не старый на вид и собой лошадка плотная,‑ сказал Нехлюдов. Поймай‑ка его да покажи мне зубы. Я узнаю, стара ли она.
‑ Никак не можно поймать‑с одному, васясо. Вся скотина гроша не стоит, а норовистая ‑ и зубом и передом, васясо,‑ отвечал Юхванка, улыбаясь очень весело и пуская глаза в разные стороны.
‑ Что за вздор! Поймай, тебе говорят.
Юхванка долго улыбался, переминался, и только тогда, когда Нехлюдов сердито крикнул: "Ну! что же ты?" ‑ бросился под навес, принес оброть и стал гоняться за лошадью, пугая ее и подходя сзади, а не спереди.
Молодому барину, видимо, надоело смотреть на это, да и хотелось, может быть, показать свою ловкость.
‑ Дай сюда оброть! ‑ сказал он.
‑ Помилуйте! как можно васясу? не извольте... Но Нехлюдов прямо с головы подошел к лошади и, вдруг ухватив ее за уши, пригнул к земле с такой силой, что меренок, который, как оказывалось, была очень смирная мужицкая лошадка, зашатался и захрипел, стараясь вырваться. Когда Нехлюдов заметил, что совершенно напрасно было употреблять такие усилия, и взглянул на Юхванку, который не переставал улыбаться, ему пришла в голову самая обидная в его лета мысль, что Юхванка смеется над ним и мысленно считает его ребенком. Он покраснел, выпустил уши лошади и, без помощи оброти открыл ей рот, посмотрел в зубы: клыки были целы, чашки полные, что все уже успел выучить молодой хозяин,‑ стало быть, лошадь молодая.
Юхванка в это время отошел к навесу и, заметив, что борона лежала не на месте, поднял ее и, прислонив к плетню, поставил стоймя.
‑ Поди сюда! ‑ крикнул барин с детски раздосадованным выражением в лице и чуть не с слезами досады и злобы в голосе. ‑ Что, эта лошадь старая?
‑ Помилуйте, васясо, очень стара, годов двадцать будет... которая лошадь...
‑ Молчать! Ты лгун и негодяй, потому что честный мужик не станет лгать: ему незачем! ‑ сказал Нехлюдов, задыхаясь от гневных слез, которые подступали ему к горлу. Он замолчал, чтоб не осрамиться, расплакавшись при мужике. Юхванка тоже молчал и с видом человека, который сейчас заплачет, посапывал носом и слегка подергивал головой. ‑ Ну, на чем же ты выедешь пахать, когда продашь эту лошадь? ‑ продолжал Нехлюдов, успокоившись достаточно, чтоб говорить обыкновенным голосом: ‑ Тебя нарочно посылают на пешие работы, чтоб ты поправлялся лошадьми к пахоте, а ты последнюю хочешь продать? а главное, зачем ты лжешь?
Как только барин успокоился, и Юхванка успокоился. Он стоял прямо и, все так же передергивая губами, перебегал глазами от одного предмета к другому.
‑ Мы вышему сясу,‑отвечал он,‑не хуже других на работу выедем.
‑ Да на чем же ты выедешь?
‑ Уж будьте покойны, вашего сяса работу справим,‑ отвечал он, нукая на мерина и отгоняя его. ‑ Коли бы не нужны деньги, то стал бы разве продавать?
‑ Зачем же тебе нужны деньги?
‑ Хлеба нетути ничего, васясо, да и долги отдать мужичкам надо‑ти, васясо.
‑ Как хлеба нету? Отчего же у других, у семейных, еще есть, а у тебя, бессемейного, нету? Куда ж он девался?
‑ Ели, вашего сияса, а теперь ни крохи нет. Лошадь я к осени куплю, васясо.
‑ Лошади продавать и думать не смей!
‑ Что ж, васясо, коли так, то какая же наша жизнь будет? и хлеба нету, и продать ничего не смей,‑ отвечал он совсем на сторону, передергивая губы и кидая вдруг дерзкий взгляд прямо на лицо барина: ‑ Значит, с голоду помирать надо.
‑ Смотри, брат! ‑ закричал Нехлюдов, бледнея и испытывая злобное чувство личности против мужика,‑ таких мужиков, как ты, я держать не стану. Тебе дурно будет.
‑ На то воля вашего сясо,‑ отвечал он, закрывая глаза с притворно‑покорным выраженьем,‑ коли я вам не заслужил. А кажется, за мной никакого пороку не замечено. Известно, уж коли я вашему сиясу не полюбился, то все в воле вашей состоит; только не знаю, за что я страдать должен.
‑ А вот за что: за то, что у тебя двор раскрыт, навоз не запахан, плетни поломаны, а ты сидишь дома да трубку куришь, а не работаешь; за то, что ты своей матери, которая тебе все хозяйство отдала, куска хлеба не даешь, позволяешь ее своей жене бить и доводишь до того, что она ко мне жаловаться приходила.
‑ Помилуйте, ваше сиясо, я и не знаю, какие эти трубки бывают,‑ смущенно отвечал Юхванка, которого, видно, преимущественно оскорбило обвинение в курении трубки. ‑ Про человека все сказать можно.
‑ Вот ты опять лжешь! Я сам видел...
‑ Как я смею лгать вашему сиясу!
Нехлюдов замолчал и, кусая губу, стал ходить взад и вперед по двору. Юхванка, стоя на одном месте, не поднимая глаз, следил за ногами барина.
‑ Послушай, Епифан,‑ сказал Нехлюдов детски‑кротким голосом, останавливаясь перед мужиком и стараясь скрыть свое волнение,‑ этак жить нельзя, и ты себя погубишь. Подумай хорошенько. Если ты мужиком хорошим хочешь быть, так ты свою жизнь перемени, оставь свои привычки дурные, не лги, не пьянствуй, уважай свою мать. Ведь я про тебя все знаю. Занимайся хозяйством, а не тем, чтоб казенный лес воровать да в кабак ходить. Подумай, что тут хорошего! Коли тебе в чем‑нибудь нужда, то приди ко мне, попроси прямо, что нужно и зачем, и не лги, а всю правду скажи, и тогда я тебе не откажу ни в чем, что только могу сделать.
‑ Помилуйте, васясо, мы, кажется, можем понимать вашего сяса! ‑ отвечал Юхванка, улыбаясь, как будто вполне понимая всю прелесть шутки барина.
Эта улыбка и ответ совершенно разочаровали Нехлюдова в надежде тронуть мужика и увещаниями обратить на путь истинный. Притом ему все казалось, что неприлично ему, имеющему власть, усовещивать своего мужика и что все, что он говорит, совсем не то, что следует говорить. Он грустно опустил голову и вышел в сени. На пороге сидела старуха и громко стонала,‑ как казалось, в знак сочувствия словам барина, которые она слышала.
‑ Вот вам на хлеб,‑ сказал ей на ухо Нехлюдов, кладя в руку ассигнацию,только сама покупай, а не давай Юхванке, а то он пропьет.
Старуха костлявой рукой ухватилась за притолоку, чтоб встать, и собралась благодарить барина; голова ее закачалась, но Нехлюдов уже был на другом конце улицы, когда она встала.
IX
"Давыдка Белый просил хлеба и кольев",‑ значилось в записной книжке после Юхвана.
Пройдя несколько дворов, Нехлюдов при повороте в переулок встретился с своим приказчиком, Яковом Алпатычем, который, издалека увидев барина, снял клеенчатую фуражку и, достав фуляровый платок, стал обтирать толстое, красное лицо.
‑ Надень, Яков! Яков, надень же, я тебе говорю...
‑ Где изволили быть, ваше сиятельство? ‑ спросил Яков, защищаясь фуражкою от солнца, но не надевая ее.
‑ Был у Мудреного. Скажи, пожалуйста, отчего он такой сделался? ‑ сказал барин, продолжая идти вперед по улице.
‑ А что, ваше сиятельство? ‑ отозвался управляющий, который в почтительном расстоянии следовал за барин 1000 ом и, надев фуражку, расправлял усы.
‑ Как что? он совершенный негодяй, лентяй, вор, лгун, мать свою мучит и, как видно, такой закоренелый негодяй, что никогда не исправится.
‑ Не знаю, ваше сиятельство, что он вам так не показался...
‑ И жена его,‑перебил барин управляющего,‑кажется, прегадкая женщина. Старуха хуже всякой нищей одета; есть нечего, а она разряженная, и он тоже. Что с ним делать ‑ я решительно не знаю.
Яков заметно смутился, когда Нехлюдов заговорил про жену Юхванки.
‑ Что ж, коли он так себя попустил, ваше сиятельство, ‑ начал он, ‑ то надо меры изыскать. Он точно в бедности, как и все одинокие мужики, но он все‑таки себя сколько‑нибудь наблюдает, не так, как другие. Он мужик умный, грамотный и ничего, честный, кажется, мужик. При сборе подушных он всегда ходит. И старостой при моем уж управлении три года ходил, тоже ничем не замечен. В третьем годе опекуну угодно было его ссадить, так он и на тягле исправен был. Нешто как в городу на почте живал, то хмелем немного позашибется, так надо меры изыскать. Бывало, зашалит, постращаешь‑он опять в свой разум приходит: и ему хорошо, и в семействе лад; а как вам не угодно, значит, эти меры употреблять, то уж я и не знаю, что с ним будем делать. Он точно себя очень попустил. В солдаты опять не годится, потому, как изволили заметить, двух зубов нет. Да и не он один, осмелюсь вам доложить, что совершенно страху не имеют...
‑ Уж это оставь, Яков,‑ отвечал Нехлюдов, слегка улыбаясь,‑ про это мы с тобой говорили и переговорили. Ты знаешь, как я об атом думаю; и что ты мне ни говори, я все так же буду думать.
‑ Конечно, ваши сиятельство, вам это все известно,‑ сказал Яков, пожимая плечами и глядя сзади на барина так, как будто то, что он видел, не обещало ничего хорошего. ‑ А что насчет старухи вы изволите беспокоиться, то это напрасно,‑продолжал он,‑оно, конечно, что она сирот воспитала, вскормила и женила Юхвана, и все такое; по ведь это вообще в крестьянстве, когда мать или отец сыну хозяйство передали, то уж хозяин сын и сноха, а старуха уж должна свой хлеб зарабатывать по силе по мочи. Они, конечно, тех чувств нежных не имеют, но уж в крестьянстве вообще так ведется. То и осмелюсь вам доложить, что напрасно старуха вас трудила. Она старуха умная и хозяйка; да что ж господина из‑за всего беспокоить? Ну, поссорилась с снохой, та, может быть, ее и толкнула ‑ бабье дело! и помирились бы опять, чем вас беспокоить. Уж вы и так слишком все изволите к сердцу принимать,‑ говорил управляющий, с некоторой нежностью и снисходительностью глядя на барина, который молча, большими шагами шел перед ним вверх по улице. ‑ Домой изволите? ‑ спросил он.
‑ Нет, к Давыдке Белому, или Козлу... как он прозывается?
‑ Вот тоже ляд‑то, доложу вам. Уж эта вся порода Козлов такая. Чего‑чего с ним не делал ‑ ничто не берет. Вчера по полю крестьянскому проехал, а у него и гречиха не посеяна; что прикажете делать с таким народцем? Хоть бы старик‑то сына учил, а то такой же ляд: ни на себя, ни на барщину, все как через пень колоду валит. Уж что‑что с ним ни делали и опекун и я: и в стан посылали, и дома наказывали ‑ вот что вы не изволите любить...