Калерия была старше двумя годами моей жены. Самая красивая и стропти- вая. Она еще в детстве уразумела, что в такой семьище если урвешь, не выплачешь - в тряпье находишься, да и хлебать всегда толо под своим краем будешь, с краю же, известно дело, пожиже, чем в середке. Еще школьницей она одевалась-обувалась получше других брать и сестер, хотя и спала под общим большим одеялом вместе с братьями иестрами на полу, хлебала из общей чашки...
Жена моя до сих пор хорошо вспоминает, что если хлебали молоко с крошками из общей чашки, то от нее, как лучики от солнца, к каждому едо- ку тянулись белые дорожкиА ведь стояли времена, когда изба еще не построена была, семья еще жила в старой избушке, называемой теперь фли- гелем, что задумчиво уперся покривившимися окнами в сугроб, в нем обре- тались не только дети, отец и мать, но жили какое-то время и дедушка, тетушка-бобылка, грамот и красавец богатырь дядя Филипп, после раску- лачивания приехавший к старшей сестре из родной вятской деревни, обучав- шийся на шофера...
"Лучей" тех от общей чашки и в самом деле было, что от наоящего солнца.
Но жили, росли, учились, работали на огороде, на покосе дружно, умели не только стежить одеяла, но и вязать чулки, носки, варежки, шить, почи- нься, пилить, колоть дрова, доить и обихаживать корову, жилище, стай- ку, двор. Отец после работы засиживался на сапожной седухе, упочинивая соседскую стую обувь, подшивал валенки, что придется всей ближней ок- руге, всем соседям по улице Железнодорожной услуживал сапожный спец. Ро- дители придумывали всякие выдумки, уловки ли, чтоб дети не отлынивали от труда, прилежно бы им занимались. Пелагия Андреевна самопрядную шерсть наматывала непременно на спичечный коробок, в который прятала что-ни- будь, что шебаршило или перекатывалось, позвивало ли, - вот ребята и стараются ударно вязать, чтоб поскорее довязать клубок, открыть коробок и радостно обнаружить в нем то конфетки-горошинки, то триопейки - как раз на карандаш хватит - или щепотку орешков, и пойдут разгово- ры-расспросы: "А чего у тебя?!", "А у тебя?", "У-ух ты-ы!"...
Калерия в этих трудах вроде бы и не участвовала, все как-то сбоку, все чтоб себе получше да полегче. Вязала она хорошо, петелька к пе- тельке, но вязанье оставляла непременно на виду, чтоб мама или тетя при случае повязали бы.
Обновки ей покупали чаще, чем другим, и мать это объясняла: мол, вы- нудила, пристала как банный лист; то выревет, то больной прикинется - и ее пожалеют.
Она и на танцы ходила чаще и нарядней сестер, иногда, как бы из ми- лости, брала с собою и мою будущую жену, котоя первую обновку - новые галоши - получила в пятом классе.
Вторым по вредности и причудам в семье был Азарий. Но этот страдал всерьез и по совсем иным причинам. У него была огромная башка. Когда с ним познакомился, она достигала шестьдесят второго размера! И вот -за такой, видать, башки, которая его все время "передоляла", он час па- дал, ушибался.
Ища развлечений в своей небогатой забавами и не очень разнообразной жизни, ребята за какую-нибудь безделушку или на спор просили или принуж- дали братана открыть башкой разбухшую, тугую и тяжелую дверь в сенки. И он с разбегу открывал головой дверь настежь, пое чесал покрасневший лоб, но терпел за вознаграждение или за победу в споре. Чаще ему же и попадало, Пелагия Андреевна ругалась: избу выстудил!
Разеется, каждый парень или девка в этой семье имели не только свои, лишь в чем-то схожие, характеры, лица, росточки, но и причуды свои. Но не время рассказывать о них. Надо вернуться к той зимней ночи, к возвращению Калерии с фронта.
Еще с детства Калерия и Азарий - два самых плаксивых и вредных, я уже говорил, существа в этой большой семье - не то чтоб невзлюбили, но неп- риязненно друг к другу относились, с возрастом и нетерпимо.
Вот они-то, Азарий и Калерия, с ходу, с лету, несмотря на ночной час и долгую разлуку, схватились ругася - отчего и почему, я не знаю. Ду- маю, ни отчего и ни почему, просто давно друг друга не видели и не руга- лись. Ругань длилась до рассвета. Никакие уговоры-сетованья матери, Пе- лагии Андреевны, не помогали, не помогли и очуранья отца. В доме этом, как я уже говорил, не прино было материться. Я представил себе свою родимую деревню, как дядья, да затем и братцы, и сестры быстро разогрели бы себя матюками, давно бы пластали рубахи друг на друге, но к утру по- мирились бы.
Тут делоакончилось визгливым рыданием Калерии: "Нечего сказать, встретили!.. Уеду! Сегодня же уеду!" Что-то умиротворительное бубнил Се- мен Агафонович; часто и мелко звякала пузырьком о край кружки Пелагия Андреевна, наливая "сердечное" - "капли датского короля". Несколько раз встрял в свару чей-то незнакомый мужск голос. Тася и Вася спали - или делали вид, что спят, - в боковушке, за печкой-голландкой. Азарий упорствовал, нудил что-то, собираясьа работу.
"Ты уйдешь седня?" - возвысила голос Пелагия Андреевна. т и Семен Агафонович привычно поддакнул жене: "Айда-ко, айда-ко!.. Ступай..." Дверь бухнула. Мимо окон к штакетной калитке, все еще высзываясь, про- шел Азарий, хряпнул калиткой и удалился с родного подворья, пропал во все еще сонном, но уже начинающем дымить печными трубами городишке.
По лестнице вверх провели икающую Калерию и осторожно определили на вторую кровать, стоявшую в дальнем углу той же комнаты, где и мы с суп- ругой обретались. Пелагия Андреевна виновато и тихо сказала: "Спите, с Богом", - направилась к лесенке вниз и, проходя мимо нашей кровати, со вздохом обронила: "Парня-то, поди-ко, разбудили? А ему на работу, на ве- тер, на мороз... Ложись и ты, Миля. Чё сделаешь? Господь-батюшка, прости нас, грешных!.. Ох-хо-хо..." Жена моя осторожно не легла, прокралась под одеяло, вытянулась, затихла.
Возле другой кровати, скрипя ремнями и повторяя как бы для себя: "Черт знает что такое? Уму непостижимо! Сестра... Дочь с фронта, бере- менная, - и уже другим тоном: - Ты успокойся, успокойся..." - раздевался военный, долго выпутываясь из ремнеи пряжек, затем так же долго стяги- вал узкие сапоги - офицер! - усек я. На аккуратно развешенном обмундиро- вании на спинке стула блеснули в лутьме награды, свет в комнате сквозь задернутые подшторники проникал слабый, и я не мог разобрать: какие наг- рады, какого звания офицер?
Мне было неловко и жалко жену. Я ее нащупал с краю и без того узенькой, на одну душу рассчитанной кровати, придвинул к себе, подоткнул под нее одеяло - это все, что я мог для нее сделать, и давал понять, что я-то не такой, как Ванька за рекой, в случае чего...
- Спи! - благодарно прижимаясь ко мне, прошептала ена. - Тебе уж скоро подыматься... - И, чувствуя, что я не сплю и спать не собираюсь из солидарности с нею, хотя и очень хочется додавить предрассветный сон, добрать такие нужные моему усталому телу, в особенности ногам, которые начинали - со страхом слышал я - от рассолоделости ли, от мирной жизни иль от снегоборьбы мозжить, напоминая мне о давнем ревматизме, жена внятно, на всю комнату уронила: - До войны наша сем была не такой.
Но никто не откликнулся, никто на ее слова не среагировал. Было видно сквозь щели пола, который служил и потолком, как на нижнем этаже погаси- ли свет, старики укладывались, думая свои невеселые думы, потянуло снизу нашатырным спиртом и еще чем-то, все запахи перешибающим втираньем, ко- торым пользовался Семен Агафонович, наживший болезнь ног столько от железной дороги, сколько на реке Вильве, в которой о бродил каждую осень, сплавляя сено.
Скоро в боковушке зашуршал, рхними сенями спустился и ушел к себе в ФЗО, на раннее построение, Вася. В комнате сделалось серо, затем почти светло.
Надо было подниматься и мне, разминать кости, готовясь к борьбе за жизнь родного железнодорожного транспорта. И каково же было мое удивле- ние, когда я увидел, как на соседней кровати, в шелковом кружевном бель мирно, сладко и глубоко спит молодая женщина; уткнувшись ей в шею, не менее мирно и сладко спит не очень молодой, судя по седине на виске, мужчина, звание которого я разглядел на погонах - капитан. Погоны не полевые, новенькие, празднично сияющие - словно содрали золотую фольгу со святых икон и прилепили ее ровненькими пластушинками к гимнас- терке меж окантовкой, про которую однажды при мне много раз стриженный по тюрьмам человек, будучи в нетрезвом состоянии, сказал: "Не х..., не морковка, а красная окантовка!" - сказал и боязливо оглянулся.
* * * Жена моя поступила работать в промартель "Трудовик" Чусовского горпромсоюза.
По образованию-то она химик, окончила техникум химический. Кроме то-о, окончила курсы медсестер; кроме того, научилась разгадывать "госу- дарственные тайны", то естьаботала в цензуре. Да вот пренебрегла при- обретенными профессиями, где ей, наверное, больше бы платили и сытнее кормили, подалась в бедную артель инвалидов плановиком.
Я не расспрашивал ее - отче и почему. Я уже немного познал ее сильную, упрямую натуру и из рассказов ее запомнил, что после страшной, довоенной еще, аварии на домне, где она работала химлаборантом, она поп- росту завода боится; слабые навыки медсестры она за давностью емени и малого опыта утратила, цензуру и все, что с нею связано, ненавидела.
По моему бойкому, почти бездумному совету она не встала на военный учет, наслушавшись о военкоматской толкотне. И о ней забыли, об этом комсомольце-добровольце не вспомнили! Армии она более не надобна, и все тут.
Вплоть до вручения медалиукова, стало быть до старости, никто и не знал, что она была на войне. Я не хотел получать медаль имени браконьера русского народа, но, как всегда, подавая мне положительный пример, жена моя получила свою. Приехавшие с бутылкой на квартиру чины не знали, что они вручают награду злостному дезертиру, с сорок пятого года уклоняюще- муся от военх обязанностей.
На работу жена моя ходила к девяти, как человек интеллигентного тру- да.
Погладив меня ладонью по щеке, шепотом напутствовала: