- Умывайся тихонько. Папа и мама недавно легли. Кружка молока с чаем и кусочек хлеба тебе на припечке. Рублевка на обед в кармане гимнастер- ки. Да не обмораживайся больше...
И отвернулась. Хотя был утренний зимний полумрак, я различил, что она заплакана. Догадываться я начал, что всякому горю она научена и умеет переживать "про себя", не то что я, чуть чего - и запылил: мать-пере- мать!
всераш-шибу!
- Ну чего так-то уж переживать? Ну, поскандалили... Ну, бывает...
- Иди, и!
Увы, жена моя была не только образованней, но и опытней меня во сех делах:
земных, житейских, служебных и всяких прочих; очень много всякого разного успела изведать как в личной жизни, так и в общественной, рабо- тая в "особых" войсках, даже под расстрел чуть не угодила. А что я, год назад начавший бриться солдатик, от ранения потерявший зрение правого глаза и по этой причине единственную свою профессию - составителя поездов, еще совсем недавно рядовая окопная землеройка с шестиклассным образованием, мог знать? Я даже род войск капитана не раз- личил по погонам.
Зато жена моя хорошо ведала, какого рода войск погы прикреплены к гимнастерке новоявленного нашего родственника.
* * * Ну вот, память моя - что кочегар на старом пароходе: шурует и шурует уголь топку, а куда, зачем и как идет пароход - нижней команде не видно, ей лишь бы в топке горело да лишь бы пароход шел.
Так ведь бывало во всех поворотах моей жизни: занесет меня черт-те куда и зачем, как и вылазить из препятствия, как очередную препону на пути преодолевать - соображай, умом напрягайся либо пускай все по тече- нию - авось вынесет.
Я и не спорю. Дурак я, что ли, спорить-то? Во-он сколько всякого на- роду до меня смелбо, и весь этот народ пытался оспорить судьбу, подпра- вить веселм течение жизни - ан выносило и дураков, и чудаков, и гениев все к тому же месту, где всякое сопротивление бесполезно, да и смешно. "У-ух и разумен же я!" Погоны у капитана оказались энкавэдэшные, он не- навязчиво объявил, что работал в СМЕРШе. слышал о такой организации, но где она и чем занимается
- ни снони духом не ведал, знал только те слова, которые знали все солдаты, даже национального происхождения, кроме "бельме", ничего по-русски не говорившие, - "Смерть шпионам!".
Наш капитан шпионов не ловил, состоял при каком-то хитром отделе ка- кой-то армии и словил на боевых путялишь сестру моей жены да накачал ей брюхо.
Калерия дохаживала последние сроки и приехала домой рожать. Кроме Ка- лерии капитан приволок из Германии множество всяких чемоданов, узлов, мешков.
Тесть, служивший когда-то, вернее, проходивший воинскую службу под городом Витебском, глядел на новоприбывших гостей исподлобья, почти ни о чем с ними не разговаривал, даже про город тебск не спрашивал, решив, что там, где город Витебск, такие не служат. Сам он когда-то явился с воинской службы в вятскую деревню с хранящим нехитрые солдатские пожитки девянным сундучком, с которым и отбывал на службу, в гимнастерке, ук- рашенной бантом за прилежную службу, - ребятишки-варнаки все цепляли его на свои рубахи, да и потеряли...
Зато теща, униженная бедностью, убитая горем: пятерых проводила на войну, двое вот уж убиты, один сильно изувечен; Азарий после всяких ко- миссий вернулся домой - из-за зрения, и он вот бушует; у младшего че- го-то с головой неладно, - теща эта, Пелагия Андреевна, когда-то полная телом и сильная характером, умевшая управляться с многоголовой семьей, вдруг залебезила перед Калерией и ее мужем-капитаном, отделила их с ед под предлогом, что Калерия в тягости, да и устали они от войны, пос- пать-отдохнуть им охота...
Кровать наша железная, до нас еще ребятней расшатанная и провокой перепеленутая, скоро оказалась за печкой. Семен Агафонович с пвычной теплой территории переместился на печь. Сама теща занимала мес с боку печи, около перегородки, возле низкого окна, на некорыстной деревянной кровати, на постеленке из старых пальтишек да телогреек, кинутых на гру- бую, соломой набитую матрасовку.
На печи было пыльно и душно, за печью темно и жарко. Я после контузии плохо переношу жару, вижу кошмарные сны. Но самое главе, я лишился са- мой большой отрады из всей моей пестрой жизни - возмности читать.
"Но надо было жить и исполнять свои обязанности", - к без обиняков и претензий на тонкости стиля сказал товарищ Фадеев, а вот сам-то всю жизнь исполнял не свои обязанности.
Оба мы работал реденько, украдкой, в час неурочный иль в воскресный день исполняли супружеские обязанности, и, выдам лучшую тайну - не без удовольствия, и вообще не унывали. С молоком и нас урезали, когда корова Девка дохаживал- молока вовсе не стало, и у соседей Комелиных стали занимать по банке - для Калерии, под будущие удои. Голодновато, беднова- то жили, однако ж бодро.
Я уж забыл, но жена запомнила и, веселясь до сих пор, рассказывает: когда капитан вывел Калерию на прогулку, она взялась мыть полы, я ж, на- дев ее военную юбку и цивильную шляпу с пером, сидел на лавке развле- кал ее матерщинными частушками. Шибко я ее порадовал, не частушками, ко- нечно, а тем, что при такой жизни, после такой войнищи сохранил в себе юмор и не терял присутствия духа, живя за печкой в доме, где напряжение все нарастало и нарастало.
Она, моя женушка, еще не знала: когда из помещения игарского детдома ребят перебросили в дырявый каркасный барак, отдав наш дом под военко- мат, так мы весельем да юмором только и спаслись от лютых заполярных мо- розов и клопов - как раз тогда вышла на экраны всех ошеломившая бесша- башной удалью картина "Остров сокровищ". Мы из нее разыгрывали целые сцены. Я изображал пирата Джона Сильвера, и когда вынимал изо рта у ко- го-то тиснутую где-то трубку с кривым длинным чубуком и тыкал ею в Петьку Заболотного, тупого и здоровенного дылду, изображавшего такого же тупого и громадного гренадера с "Испаньолы" и говор покровительствен- но: "Дик! Говори ты!.." - он громовым голосом оизносил знаменитое: "Когда я служил под знаменами герцога Кумберленого!.." - и, оборванный недовольным предводителем заговора, тут же брякался на по Я, Джон Сильвер, щупал его затылок и, не найдя шишку, снова заставлял его падать - чтоб "по правде было", чтоб хряпался исполнитель роли об пол без хал- туры. Ему приходилось повторять эту сну до тех пор, пока на затылке не появлялась шишка с мячик величиной...
Азарий приходил домой редко, обретался у Софьи и, отыскивая какие-то напильники, резцы и прочий инструмент, вел себя вызывающе.
- Выжили людей! - орал он. - За печку загнали! - И рыпался на нас: - А вы-то что? Зачем ушли? Пускай бы они жили за печкой! А то привыкли! На немецких пуховиках! А ты землю носом рыл!.. А они трофеями наживались! Иут им самолучшее место! - Он приносил мне книги из заводской библиотеки и, сунув том, ронял: - На! Читай! Может, когда и поумнеешь!..
Навер дребезжал голос капитана: "Не связывайся ты с ним! Пр-ро-шу тебя!
Пр-рошу-у!.. Ребенок... нервы..." Азарий, бухнув дверью, уходил. Мать крестила его вслед: "Прости его, неразумного, Мать Пресвятая Богородица! Не от ума, ото зла это, зло пройдет, схлынет..." - и какое-то время сто- а потерянно среди кухни, забывшаяся, сама себя потерявшая. Потом спохватится и, приподнявшись на несколько ступенек внутренней лестницы, на- помнит дочери:
- Каля! Я тебе молоко подогрела. Попила бы. Да и капель бы успокои- тельных...
расстроил тебя опять большеголовый...
апаша и жена моя, капля в каплю похожие друг на друга, отводили в сторону глаза. Семен Агафонович, хотя ему и запрещено было курить в из- бе, вертел цигарку, задымливал и приглушенно говорил:
- Робята! Ступайте наверьх, в боковушку, почитайте там, полежите или чё... тем ведь не обязательно заходить... Ну их...
В ту пору мы с супруй часто ходили в кино - искусство это было нам не только по финансамно и по расстоянию доступно: кинотеатр "Луч" был почти рядом, через дорогу.
В кинотеатре показывали сплошь трофейные фильмы, в большинстве кото- рых неземным, небесным голосом пел толстенький человек, про любов пел, катаясь на красивых яхтах с красотками, Беньямино Джильи - солой все- ленский. А перед сеансом, в холодном фойе, в полудекольтированном черном платье, продрогшая и рано увядшая голосом и лицом местная систка по фамилии Виноградова пела "Пусть солдаты немножко поспят" - и мне всякий раз сладкой горечью сдавливало рло, я заставлял себя думать, не от пе- сен военной поры, а оттого, что мне ее, Виноградову, жалко. На улице мо- роз, дверь в фойе распахивает и распахивается, несет холодом на низкую эстраду, на ноги, на голые ечи певицы. Иногда выступал чечеточник, он же куплетист, пел сочинен на слова писателей, попавших в Пермь в эва- куацию и дружной артелью поддерживавших боевой дух фронта.
На культурные мероприятия, как и на работу, я ходил в обмундировании.
Вернувшись с работы, я набрасывал на себя японскую шубу, раздобытую старшим сыном, Сергеем, видимо, в лагях военнопленных и подаренную от- цу. Жена моя тем временем приводила в порядок и праздничный вид гимнас- терку, брюки, если требовалось, стирала этот единвенный комплект одеж- ды, сушила его паровым утюгом, подшивала подворотничок, меловым порошком подновляла пуговицы, наряжала меня, оглядывала со всех сторон; по лицу ее я читал: она довольна мною. У меня сохранила карточка с первого мо- его, бессрочного, паспорта: в той самой гимнастерке, только уже без по- гон, - на карточке незнакомый, далекий уже е чернобровый, довольно симпатичный парень, успокоенно, с каким-то взрослым достоинством и за- метной печалью глядящий на этот бурный свет.
* * * Зеркало нерху было одно - большое, старинное зеркало в мас- сивной черной реой раме. Низ зеркала и бока его уже обработало время, места эти напоминали лягушечью икру, перемешанную со свежей мелко руб- ленной капустой, переплетенную серебряными нитями. Но середка была чис- та, и когда утрами делали в комнате уборку или поливали цветы, на зерка- ле появлялась испарина, ее протирали досуха, и тогда оно, зеркало, опять начинало отражать в себе то свет зимнего солнца, явившегося в заоконье, то пятнышко лампочки, упрятанной в старомодный абажур. И всегда в этом древнем зеркале свет то отражался, то ломался, крошился в стеклянки, ис- корки или вдруг вытягивался живымучом по всему его пространству, от угла до угла.