В старом желеом корыте я отвозил добро за железнодорожную линию, опрокидывал его в овраг - весною ручей все зимние накопления снесет в реку Чусовую. Пока папаша нагружал транспортную емкость, я любопытство- вал, что же означает это самое "кхе-кхе". Отвернувшись от сортирного жерла, Семен Афонович досадливо обронил:
- Не знаешь, што ли? Мужик ведь!.. - и, тяжело вздохнув, признался: - Виньцем я стал баловаться... А семья!.. С такой оравой не забалуешься, - и, опершись на лопатуустремив голубеющий взор в какие-то ему лишь из- вестные дали, исторгнул: -ыло делов! - но тут же опамятовался, прик- рикнул на меня, что полн уж корыто, а ты стоишь и стоишь, ротом ворон ловишь.
Когда я вернулся во двор и поставил под нагрузку транспорт, папаша, заглаживая нечаянную грубость, пообещал мне:
- Я ишшо тебе как-нибудь расскажу прослужбу в городу Витебску. Во-от, парень, город дак город!
Для паши это был самолучший город на свете! Так как других он почти не вид, не задерживался в них, городишко же Чусовой по естеству жизни плав перетек в деревенский лик - сельская жизнь тут не могла срав- ниться ни с какой стороны с городом Витебском. Воспоминания о городе Ви- тебске папаша мог поведать только в самые благостные минуты, будучи "под мухой", и только самым близким людям. Вот и я удостоился услышать от не- го те редкостные, захватывающие воспоминания, и за это мне хотелось об- нять и притиснуть к себе папашу, да весь он был в мерзлом крошеве - от него попахивало. Когда мы углубились на уровень лома в нужниковую яму, выломали, выковыряли и отвезли ходы человеческие за линию, папаша восстановил деревянный мерзлый трон и, как в прежние годы, после приве- дения "опшэственного места" в рядок затопил баню.
В этот раз мы мылись с ним вместе, чего удостаались тоже далеко не все, даже и сыновья. Ивана Абрамовича старик стеснялся. Я сдавал на ка- менку.
Семен Агафонович, ахая, хлестался веником, сочувствовал, что я не мо- гу париться: "Вот чево война делат с человеком..." Когда, уже изможден- ный, обессиленный, сел папаша на приступок полка, прикрыв исхлестанным веником причинное место - в этих делах, как и в словесном сраме, тесть мой был целомудрен, многому меня, не поучая, научил, - пытался он про- должить беседу про войну, но сил его даже на разговоры не хватило - ос- лаб могучий мужик за войну, на иждивенческих карточках, - попрол ока- тить его теплой водицей, загородив накрест ладонями свои мужские досто- инства.
Родив девятерых детей, последнего - сорока пяти лет, они, родители, не дали им никакого повода узнать, откуда они взялись, тем более, каким манером их мастерили.
Привыкший к массовому бесстыдству, богохульству и хамству на войне, и до войны кое-что повидавший по советским баракам, наслушавшийсвсякой срамотищи и запомнивший бездну мерзостей, декламировавший целые поэмы, подобные "Весне" Котляревского, невольно я подбирался, укорачивал язык, смягчал солдатские манеры поведения и придерживался насчет окопно- го фольклора. Многим современным, интеллигентно себя понимающим людям стоило бы поучиться у бывшего вятского крестьянина человеческим отнош ниям меж собой, в семье, на людях. Узнав, что у капитана в городе Росто- ве есть брошенная жена с двумя детьми, Семен Агафонович не мог понять, как это возможно - оставить ою жену, тем более робятишек, - оттого сразу невзлюбил блудню зятя, да и дочь осуждал за невероятный в эт семье поступок. Позднее он мне признался, что сразу решил: "Путной семьи у их не получится, ничего доброго не будет - на чужом горе счастья не строят, эдаким маневром. - Все же он был остался маневровым работником - составителем поездов. - Варначат людишки, жить-то по-людски не живут. Дитям судьбы калечат".
Калерия, удостоверившись, что муж ее не шутит - всерьез хочет обря- дить меня в падный костюм, поддержала супруга:
- Что ж, по-родственному полагается всем делиться...
А я ж, "язва болотная" - по выражению бабушки, сроду и болот-то не видавший:
горы у нас да скалы кругом, на родине-то, - я ж страшно раним, потому к в деревенском сиротстве хлебом корен, в детдоме беспрестанно попре- каем за то, что государство меня поит, кормит, одевает, день и ночь ду- мает обо мне, в окопах и госпиталях изношен до того, что нервы наголо, и начитан некстати, изображаю прическу на непутевой голове перед зеркалом- внятно так, раздельно произношу:
- Я до войны вором был - беспризорничество вынуждало воровать... И потому - ныне ворованным не пользуюсь.
Капитана будто ветром смахнуло с кровати, он закружил по комнате,а- качал половицы - они же потолок.
- Ты что?! - негодовал капитан и назидал в том духе, что все манатки - немецкие, есть трофейное имущество, которое брошенное, которое куплен- ное, которое просто бедителям отданное!..
Из вороха тряпок, лежавших на столе перед зеркалом, я брезгливо, дву- мя пальцами поднял миленькие детские трусики с кружевцами и, кривя глаз и рот, начал измываться над соквартирантами:
- Да-да!.. Прибежала немецкая девочка лет трех от роду, а то и годо- вая, сделала книксен: "Герр советский капитан! Я так вас люблю, что готова отдать в все!" - и великодушно сняла вот эти милые трусики...
Капитан ушибленно дернулся, его скособочило, сломавшись в шее и пояс- нице одновременно, он рухнул задом на кровать, какое-то время глядел на опущенную голову Калерии. Она ни глядеть на него, ни шить не могла.
- В-во мерзавец! Во-о сволота!..
- Иди-ка сюда, капитан, - поманил я пальцем свояка. Он отчего-то за- вороженно пошел на мой голос - колдун же я, колдун! Распахнув дверь в верхние, холодные, сени, я показал ему на воткнутый в стену бритвенно остро наточенный столярный топорик и медленно, сквозь зубы проговорил со всей ненавистью, какую жил на войне, с бешенством, на какое был спосо- бен с детства: - Еще одно вежливое слово, я изрублю тебя на куски и собакам выброшу... - Осторожно, будто в больничной палате, я закрыл дверь и, обмерив взглядом оглушенного капитана - все это комфортное жи- лище, добавил: - Хотя такую падаль здешние саки жрать не станут, разве что ростовские, под оккупацией человечину потреблявшие...
* * * Выступление мое разбросало всех обитателей дома по углам и за- печьям. С Калерией и с капитаном одновременно началась терика. Капитан превзошел свою жену в визге, стенаниях, угрозах и жалобах, все напирал на то, что ни быть, ни жить ему здесь невозможно, чтоб все слышали и знали, как он страдает от поношений, как много терпит неудобств и несп- раведливостей.
Вылазка капитана не удалась - ему в Ростов хотелось, к деткам, к же- нушкеогоданной, не с пэпэжэ ему, в самом деле, вековать. Согрешил, накрошил, да не выхлебал товарищ капитан. Вспомнил, видать, что семейная каша погуще кипит. Бо-ольшим политиком за войну сделался капитан, со временем в генералы выйдет, и его непременно как патриота в селезневсю Думу выберут - там ему подобных уже с десяток воняет, дергается, пасть дерет, Россию спасает от врагов. А ее надо было нам спасать от таких вот капитанов и его покровителей. Тогда бы уж не очутились мы на гибельном краю...
Ну да лад, чего уж там...
Папаша залег на печи, мамаша пила за занавеской "пли датского коро- ля".
Тася и Вася привыкли уже тишком-молчком проскальзывать в свою квад- ратную комнатушку-боковушку с двумя топчанами. От средней комнаты эту боковушку отличал цветок ванька-мокрый на окнда самошивный коврик из лоскутков на стене.
Азарий дневал и ночел на заводе да у своей Софьи. Жена моя - на ра- боте, как раз приспелвартальный отчет, и она подолгу засиживалась в старом, хорошо натопленном доме, гд располагалась контора инвалидной артели "Трудовик". На выручку мужу, которому из-за занавески было пред- ложено "искать квартеру", не поспешала.
Поскольку "квартер" я никогда не имел, опыту их исть - тоже, жильем меня всегда кто-то обеспечивал: сперва родители, потом бабушка, потом все государство обо мне пеклось - детдом, общежити ФЗО, вагончик на желдорстанции, солдатская казарма, индивидуальнаяронтовая ячейка бой- ца, по-тамошнему - ровик, привычнее - щель в земле, изредка - отбитый у врага блиндаж с накатом, госпитальная палата с индивидуальнойкойкой, вагоны, вокзалы.
И вот прибыл, стало быть, на место, окопая!
Начал восстановление народного хозяйства, удивляя себя и мир тровы- ми подвигами. И чего я этого капитанишку топором не раскряжевал? Но это уж больно кровожадно даже для такого громилы, как я... ну хотя бобухом по его толоконному лбу...
Было бы у меня опять жилье. Казенное. С индивидуальным местом на на- рах, с номером. Из рассказов бывалых людей, ах у нас уже в ту пору ту- чи велось, я с точностью представлял то казенное помещение. По комфорту, обстановке и нравам, царящим там, не уступало оно бердской казарме, где мы топали и дружно пели боевые песни, а сталинградская пересылка, а вин- ницкая, а львовский и хасинский госпитали, а дорога с фронта, а кон- войный полк - это ж "этапы большого пи", как поется опять же в патрио- тической песне:
"Ту-упой фашистской нечисти заго-оним пулю в лоб!.." Прикончили. З- нали ему пулю в лоб и в жопу. Кого закопали. Кого рассеяли.
Сами тоже рассеялись. Пора браться за ум. Пора учиться жить. Биться в одиночку. За существование! Слово-то какое! Выстраданное, родное, расп- рекрасное - новорожденное, истинно наше, советское. На полкиловой пайке его и не выговоришь. А что пиздострадателя этого не изрубил, Бог, зна- чит, отвел. Хватит мне и немца, мною закопанного в картошке. Каждую поч- ти ночь снится.
Сложив в нагрудный карман документы, в томисле так и не обменянный проездной талон на железнодорожный билет, выписанный мною при демобили- зации до Красноярска, хлебную карточку, поместив в синий мешок, в неиз- носимый подарок Стала, тетрадку в ледериновой корочке, с песнями, сти- хами, фотографиями фронтовых и госпитальных друзей да совсем недавно пламенно любимой медсестры, запасные портянки, ложку и кружку, я потоп- тался у порога, подождал, когда прервется крик Калерии наверху.