Глухой ночью что-то грузно упало на меня - я трудно проснулся. Вне- уклюжей деревянной качалке, сработанной папашей, Семеном Агафоновичем, еще своим детям, тепло укутанная, чихала и плакала девочка. Поперек кро- вати на мне без памяти лежала моя жена. Сверхусилием - мать же! - не да- вая окончательно померкнуть сознанию, она едва шевелила губами, еле слышно повторяя: "Угар...
угар..." Я отбросил ее, резко вскочил и туже возле кровати упал на пол. Девочка все плакала и чихала. Я потом узнаю, что дети малые устой- чивей взрослых к угару.
Я на карачках выполз на кухню и, хватаясь за все еще горячую плиту, потянулся, чтобы открыть вьюшку, но не открыл - старая вьюшка заклини- ль в щели, я обрушился на плиту, разбил лицо, рассек губу и, увидев кровь, заливающую мою грудь, пополз к корыту, в котором мокли детские пеленки, видимо, чтоб умыться. Поути к корыту я наполз на старую за- падню, на которую мы старались не наступать обеими ногами, если возможно было, обходили ее. Западня провалилась, вместе с нею в подполье свалился и я.
Подполье было старое, обвалившееся, до пояса мне. В добротном под- полье я бы погиб, следом погибли бы жена и дочка, но из этого я как-то выбрался и снова полез к корыту, упал в него лицом, замочился весь, стя- нул с себя мокрое, солдатское еще белье и сообразил, что надо открыть дверь на улицу. Но дверь была внаклон флигелю, разбухшая, снаружи обши- тая старьем. Я забавлялся тем, что, неся беремя дров, приостанавливался на пороге, дверь, кряхтя, дшибала меня аж до самой печи. И сейчас, распахнувшись, выпустив меня, успевшего натуть шинель на голое тело, дверь медленно притворилась - запечатала жену и дочку.
В эту ночь, сказали мне потом, на дворе было за тридцать градусов мо- роза.
Нагой, мокрый, на мерзлом полу сенок я скоро очухался настолько, что прямо босиком по тропе ринулся в родительский дом, застучал, забренчал. Узнав мой голос, Семен Агафонович открыл дверь и отшатнулся - перед ним, в распахнутой шинели, с залитым кровью лицом, грудью и животом, шатаясь и в горсть воя, стоял, как потом окажется, любимый зять. Короткий пере- полох, беготня, крики:
- Робята! Робят наших во флигеле вырезали!.. Робята!..
И вот уж Пелагия Андреевна несет, прикрывая шалью, ребенка. Семен Агафонович волоком тащит по двору родную дочь.
Не стало нашей спасительницы, нашего первенца, нашего ангелочка, яко- ря, державшего нас возле берега жизни, двигавшего против течения наш шаткий, дырявый семейный корабль.
Голодом уморили ребенка в больнице. Жена с распластанной грудью лежа- ла в палате, где было несколько кормящих матерей. Поскольку врачи не разрешали кормить ребенка, заболевшего диспепсией, ничем, кромгрудного молока, она просила, умоляла женщин хоть разок покормить девочку. Никто из женщ не откликнулся на ее мольбу. Робко, со слезами просила жена врачей привезти молока из родильного дома - некоторые женщины сцеживают лишнее молоко. "Вот еще!" - было ей ответом. "Ну хоть с детской кухни бутылочку принесите!" Девочка хотела жить, тащила больничную пеленку в рот и сосала ее, жамкала деснами. Когда умерла девочка, жена долго пальцем выковыривала из ее рта, запавшего, будто у старушки, обрывки ни- ток трухлой ткани.
Пройдет сколько-то лет, и нашего первого, конечно же обожаемого, вну- ка настигнет та же, что и Лидочку, болезнь. Вместе с матерью его завалят в инфекционную больницу, где он сразу же намота клубок переходчивых болезней. И, как в давние, послевоенные годы станут лечить ребенка прежним, нестареющим методом - голодом. Парень уродился крупный, жоркий, голод реносил совсем тяжело. Но у него было уже два зуба и мужицкий хараер.
Однажды он схватил кусок черного хлеба и, давясь, принялся рвать его и жевать, а ночью, когда мать задремала, просунул руку сквозь шетку кровати, спер с тумбочки соленый огурец и иссосал его до кожуры - мужик, боец не сдавался, боролся за свою жизнь.
Утром его, завернутого в пуховую шаль, вынесли "подышать", и, увидев меня, он протянул руки и, когда я его принял, упал мне на плечо лицом и горько-горько, по-взрослому, разрыдался. Мужик жаловался мужику, мужик у мужика искал защитуИ я велел дочери, высказавшей намерение выкрасть ребенка ночной порой из больницы: "Действуй!" -умая, что если ребенок и помрет, то хоть не в казенном месте, а дома.
И дочь ушла с ребенком из пощады не знающего в борьбе за жизнь меди- цинского заведения.
Было это уже в другом городе, не до конца утратившем отцовские заве- ты, чувства братства и сострадания.
Знакомый врач осмотрел, ощупал ребенка и громко, по-деревенски грубо выругался: "Дуболомы! Так их мать! Они ж заморили парня. Он же с голоду умирает!" - и тут же велел дать ребенку ложечку сладкой воды и ложечку же рисового отвара.
Вырос высокий, красивый, с виду совершенно здоровый парень, но... чуть чего
- схватится за живот. Все свое детство любивший пожрать, он глотал таблетки без сопротивления, и с лекарств, не иначе, мучается аллергией, часто носом идет кровь, и порою вызывает все это психоз, да какой!..
Вот и перед ним у бабки с дедкой вина постоянная. Всевечная вина пе- ред его рано угасшематерью и давняя вина перед первенцем. Ныне ей, Ли- дочке, было бы уже за пятьдесят...
Я сам сделал из поперечинок и ножек выброшенного в сарай стола крес- тик. Жена сшила "красивый наряд" покойнице, из марли, собнной борика- ми, сшили капорочек. Домовинку грубо вытесал папаша, узлом завязали на мне полотенце, взял я под мышку почти невесомую домовинку и понес на го- ру. Сзади плелись жена и папаша, с крестиком и лопатой на плече. Когда зарыли девочку в землю, Семен Агафонович, опершись на лопату, сказал:
- Ну вот, Калерия, Вася и Лидочка при месте... и нам тут лежать- В бороде его дрожала слеза. Он был скуп на слезу и щедр на тихую ласку. Ни разу в жизни он не ударил никого из детей, ни разу не обматерился, а ме- ня звал ласково - варнаком...
Поминок по девочке не было. Ничего не было. Даже хлеба на ужин не ос- талось.
Карточка- хлебная одна на двоих. Как легла жена с дочкой в больницу - карточки у нее забрали...
Сварили картошек, круто посолили, молча съели. Легли спать. Жена в темноте мокро шмыгала носом, но не шевелилась, думала, что я сплю. Утром мне на работу, на тяжелую. Но нос-то у нее каков! Он уж шмыгнет так шмыгнет!
- Ты помнишь, я тебе рассказывал, как убил человека.
- То на войне. Фашиста. Не ты его, так он бы тебя...
- Какая хитрая! Какая ловкая мораль! Тыщи лет не стареет! "Не ты его, так он тебя..." А получается что?
- Лидочку мама твоя позвала... Ей там одиноко... много лет одиноко...
- Да-а, примета есть: нельзя называть ребенка именем погибшего. Они начнут искать друг друга.
- Вот и нашли...
Мимо нашей избушки загрохотал состав, протяжно и свирепо рявкнул электровоз.
Избушка зашаталась, зашевелилась бревнами. С потолка в щели посыпа- лась земля, из старой печи, щелкая в плиту, выпадали крошки кирпичей и запекшейся ины.
Ох уж эта печка! Спасительница и погубительница наша.
- Господи, Господи! Мы и молиться-то не умеем. Прости Ты нас, родите- лей...
- Говенных!
- Зачем ты так? Мы-то разве виноваты?
- Виноваты не виноваты. Все виноваты! - не щадил я свою половину. - Татарин-сосед что говорит: "Сила нет, так не брался бы".
- Он это про похабное говорит.
- А мы вот все про святое. Зачем спасаться на войне? Рожать детей? Зачем жить все время на краю? Все время в обвале, нищете, голоде, стра- хе? Зачем?
- Не знаю. Живет и живет человек. А зачем? Спроси его - и ответить не всякий сможет. Вот наша семья... все боролась за выживание, надрывались в работе...
и почти незаметно истребились...
- Истребили ее. Израсходовали, как сырье, как руду. Обогащение мате- риал- так, кажется, тут у вас это называется!..
- Кабы обогащение. Кабы обогащение... Дети бы не умирали...
- Родители - слабаки. Вон у вас девятеро выросли, ни один не пал.
- Каких э усилий стоило папе и маме!.. Я только теперь поняла. Они крепкие были, а ты изранен. Я тоже вроде бы как контуженая. Спи...
- И ты успокоя и спи. И мне дай покой.
- Не будет нам с тобой отныне покоя... не даст нам покоя эта святая малютка.
- Голос жены снова дрогнул, и вот-вот заширкает паровая лесопилка, зашмыгает этот знатный нос, втягивая слезы.
- Кончай давай! Ты видела, что делается на кладбище? Оно ведь при нас начато, и ему уже нет конца и края. Это в таком-то городишке... а взять по стране...
- Да-а, падает народ. Война ли подчистку делает как папа говорит, последние травинки в вороха сгребает. Так он крестьянином и остался - все сравнения у него земные.
- Не народ падает. Падают остки народа. Съели народ, истребили, из- вели.
Остались такие вот соееды, как мы с тобой.
- Кабы... соплееды... - Опустошенная горем, ослабелая от слез, жена засыпала, все ближе подвигаясь ко мне. Я ее обнял, придавил к себе. - Ты хоть... - Она не договорила, но я понял не первое ее предупреждение: мол, хоть на людях лишку не болтай, а то заметут такого дурака, сгребут с остатками народа в яму...
О том, что я очерствел, жена уже не говорила мне больше никогда.
* * * После похорон девочки напало на меня какое-то тихое беспогодье: мне ничего не хотелось, разве что спать, все время спать.
Встряхнула было поездка ко крестным, где главный распорядитель дома, крестная, накрыла стол. Мы за ним попели и поплакали. Крестный проникся ко мне дружеством и подарил ружье, много лет уже бездействующее. Крест- ная подарила два ведра, одно из которых наполнила мукой, вилки, ложк кружки, чашки эмалированные - в другое ведро.
Жена соорудила на кухне над столом посудник. У нас и на кухне сдела- лось приветливо. Я начал помогать Семену Агафоновичу на покосе, и когда наступила осень, со страхом и сомнением папаша дозволил мне сплавить се- но. Я уговорил его не вмешиваться в мои действия, исполнять мои команды, не перечить ни в чем, убеждал, что река умнее нас, сама несетуда надо. И когда сплавил сено, сам ни разу не забредши в воду и его е намочив, он настолько был ошеломлен, что не поверил в происшедшее. Иван Абрамович и все вокруг, считавшие меня шалопутным, заявили, ч нынче вода большая. Но следующей осенью я помог сплавить сено и ему по реке Чусо- вой, где воды было еще столько, что сама она несла и принесла плоты с сеном домой.