Папаша, Семен Агафонович, начал хвалитьеня на всю округу, звал спе- цом по сплаву и, выпивши, все повторял: "Не-э, я ноне с зятем, с варна- ком-то этим, токо с ним сплавляться буду..." На сенокос и на сплав я отправлялся с болой охотой, а вот от рытья могил устранился, перестал вообще ходить на кладбище.
А между тем на нас надвигались новые события - родился ребок, снова дочь.
* * * Вскоре после смерти первой и рождения второй дочери произло мимоходное происшествие. Так уж в нем, в этом шатком доме, повелось: кто раньше приход с работы, тот и печку затоплял, намывал картошек, ставил их варить, чайник старый, железнодорожный, машинисты коим пользовались, тоже водружался на печку. Паровозы сменились электровозами, машинисты, лишившись топки, не кипятили больше чай в дороге, вот кто-то из старых дружков и подарил историческую посудину папаше, он передал ее нам. В чайнике том медном не вдруг закипала вода - предназначен-то он для бушу- ющей угольной топки паровоза, но уж накалившись, чайник в недрах своих долго сохранял подходящую температуру.
В тот день бригада завальщиков в литейном цехе досчно управилась с вагранкой. Плавка ж назначена была на следующую ноч Я примчался домой и с ходу включился в домашние дела. На стенке пел-надрывался репруктор - жиденький тенорок любимого в то время певца Александровича душевно из- ливался: "Скажите, девушки, подружке вашей, что я ночей не сплю". Я под- певал Александровичу и плановал дальнейшие действия: как потепл станет в хоромине, согреется чайник и закипит картошка, за дочкой сбегаю к на- шим, умоюсь сам и ее отмою. Вот она обрадуется, заковыляет по избе. От седухи, в которой она томилась на дощатой перечине, у девчушки начали криветь ноги, но ничего, подрастет, бегатначнет, еще такой ли востру- хой сделается, так ли стриганет за каварами! Может, и они за ней. "Что не-ежной страстью я к ней давно пылаю!" - орал я.
Избушка наша была уж тем хороша, что жилье отдельное, зде можно до- поздна не ложиться, читать, петь, починяться, ковры рисовать, стучать, выражаться некультурно, браня самого себя за разные прорухи, что я и де- лал частенько.
Вот только плясать нельзя -азвалится халупа, да и не тянуло пля- сать-то с картошки.
Избуш содрогнулась, крякнула, со стенок посыпалась известка, с по- толка в щели заструилась земля, в печке затревожились дрова, метнули искры трубу, в дырку дверец, на пришитую к полу пластушину жести выпал уголек.
Понятно: под окном тормознул состав. Они, следуя по горнозаводской линии из Соликамска - с минералами, из Кизела - с углем, из Березников - с удобрениями содой, часто тут тормозили, тяжело скрежетали железом, дико взвизгивали, высекали из металла рельсов синее пламя с белым дымом, выплескивали из-под колес веера крупных искр. Тормозили для того, чтобы по обводной линии миновать тесную, всегда перегруженную станцию Чусовс- кую, вдернуться изогнутой ниткой состава в ушко железного моста и направиться в Пермь.
Я хлопотал по дому и ухом, привычным к железнодорожным звукам, отме- чал, что состав идет нетяжелый, что он не просто затоозил, но вроде бы и остановился. Не переставая мыть картоху, выглянул в окно, которое от тепла, наполняющего избушку, начало оттаивать меж пекрестьев покосив- шихся рам, подсунул ногою поближе таз и услышал, как в него закапало из переполненных оконных желобков, изопрелых и треснутых.
Состав наполовину состоял из двухосных теплушек, вторая же его поло- вина сцеплена из платформочек, груженных удобрениями. Хвост поезда заго- раживали соседская изба и ограда того самого соседа Комелина, на коро- го мы когда-то с женой вертели дверной ключ. Из двухосных вагоновачали спускаться люди, к ним подошли два солдата с винтовками и сержант с на- ганом. Сбившь в кучу, вагонные люди о чем-то поговорили с охранниками и, прицепив котелки к поясам, рассыпались в разные стороны.
Что за народ? Заключенные, что ли? Дни и ночи везли их на шахты, руд- ники и в лесные дали. На полпути не открыли бы, но если б и открыли, ни- куда б отходить не разрешили. И конвоя с собаками было б дополна, и чин в офицерской шапке, да и не один, повелительно указывал бы рукой ту- да-сюда.
Пленные! - догадался я, домой возвращаются. Ну что ж - ауфидерзейн, фрицы!
Вот вы и побывали в России, посмотрели на нее, насладились русским пейзажем, изучили загадочную русскую землю изнутри, в рудниках иль шах- тах. Не скоро вам небось снова захочется сюда, на экскурсию.
В дверь раздался стук, заглушенный обивкой. Заметив в окно человека, свернувшего к задней калитке, думая, что он понимает, что поживиться в таком убогом жилище нечем, минует его, направится в дом к нашим, я все же отчего-то желал, чтоб зашел какой-нито немец сюда, к нам, в эту из- бушку, насладился б зрелищем, окружающим вояк, его уделавших и спесивый фатерлянд на колени поставивших. "Битте!" - весело крикнул Дверь дер- нулась раз, другой, нехотя отворилась. Внутрь метнулся клуб морозного пара. На пороге, сутулясь, остановился крупный жик, одетый в многос- лойное тряпье, заношенное, грязное, украшенное заплатами. В одежде едва уже угадывалось военное обмундирование. Спецовка с короткими рукавами лепилась по туловищу, вся одежда какая-то легкая, вроде бы случайная, на свалке подобранная. Но на голове гостя глубоко сидела пилотка, еще та, фронтовая, с саморучно подшитыми наушниками из меха, скорее всего ко- шачьего. В таких пилотках Кукрыниксы и прочие резвые карикатуристы смеш- но изображали врагов.
Немец, увидев меня в гимнастерке, замер на пороге. Сзади на него над- вилась дверь, наша тяжелая и каверзная дверь. Внутренне ликуя, я ждал, как она сейчас шибанет фрица по жопе, он окажется прямо передо мной и увидит, что на мне не просто гимнастерка, заношенная грязная, но на гимнастерке еще и дырки от наград. Во будет потеха! Во обхезается гость нежданный!
Ему и поддало. И он оказался передо мной и все, что надо и не надо, увидел.
Глаза его, в багровых отеках с красными прожилками, выпучились еще больше, рот, обметанный толстой медной щетиной, открылся. И так вот мы постояли друг против друга какое-то время, и, однако ж, я попробовал по-настоящему насладиться торжеством победителя. Но чего уж тут и чем наслаждаться-то - передо мной был в полн смысле поверженный враг.
- Битте! - повторил я и еще добавил: - З гут.
- Гут, гут, - торопливо и согласно закивал головой военноплеый.
- Что ты хочешь? Чего тебе надо? - по-русски спросил я гостя.
И он, быстро отцепив от пояса котелок, протянул его мне:
- Вассер! Вассер! Вбода! Вбода! - а сам косился на разбушевавшуюся плиту, на которой, полная картошки, кипела, выескиваясь, шипела, пузы- рилась, брызгалась наша знатная, из праха восставшая кастрюля.
Чайник начинал пока еще тонко, но уже нежно запевать медным начищен- ным носком. Скоро он даст так даст, запоет так уж запоет - куда тому Александровичу Михаилу!
Тепло и уютно делалось в нашей избушке. Она приветливо мерцала огоньками в дырки плиты, будто светофорами на станции перемигивалась, разрешая движение во все стороны света. И в лад разбушевавшейся печке, веселящейся кастрюле, подпрыгивающему чайнику во мне воскресло с детства дорогое: "На рыбалке, у реки, кто-то тырнул сапоги. Я не тырил, я не брал, а наа-са-ре стоял".
- Ладно. Вассер. Знаю я, знаю солдатскую тонкость: "Дай водички, хо- зяюшка, а то так жрать хочется, аж ночевать негде".
Немец не понял его юмора. Я подцепил ногой табуретку, пододвинул ее к дверце плиты и жестом пригласил гостя садиться. Он без церемоний под- сел к печке, на корточки - так ему было привычней, и протянул руки к дверце.
- У тебя есть время? - спросил я, и гость закивал головой:
- Я, я! Мост. Ремонт. Профилактик, герр саржант говорил, айн час. Сцелый час.
Русск речь давалась гостю трудно, но чтобы приспособиться и выжить, он всее многого достиг, рассудил я, и еще рассудил, что диспетчеру станции Чусовская товарищу Кудинову, а то и самому начальнику станции товарищу Чудинову за несогласованность в действиях с путейцами, за за-ержку поездов по важному направлению с интенсивным движением, как гово- рится в сводках, докладах и рапортах, крепко нагорит, могут премии л шиться иль того крепче - с должности слетят, в слесаря депо. Там вечно не хватает черных работяг.
Размышляя на производственные темы, я ырял мимо гостя, налаживал на стол.
Отлил в таз под умывальником горячую воду из картошки, размельчил бу- тылкой соль на столе, разрезал луковицу, поделил пополам остатки хлеба и половину его, для жены и дочки, засунул под старый чугунок, опрокинутый на столе, да еще и кирпичом сверху придавил.
- Крыса, - пояснил я гостю, - крыса, зверина, не дает нам жизни.
- О-о, крыс, - закивал головой гость, - много-много лагерем крыс, много-много рудник. Хищник... - сказал он и почувствовал себя если не ближе,о уверенней в этом доме.
- Ну, как тебя там? - оглядев накрытый стол, спросил я. - Фриц? Курт? Ганс?
- Больше я никаких немецких имен не помнил.
- Я есть Иоганн, - попробовал улыбнуться гость. - Иоганн Штраус, зна- ет вы?
- Знаю, знаю. Большой вальс, гросс вал - "нарай-нарай, там-там, там-там",
- запел я, и Иоганн снова через силу попробовал улыбнуться и, подви- гаясь к столу, по моему знаку заключил:
- Вы есть весь-олий зольдатен.
- Веселый, веселый, - подтвердил я и вспомнил, что девчушка-то моя ждет там, у наших, когда ее заберут, и какого хера, зачем я ломаю эту комедь? Чтоб упиться собственным благородством, доказать Европе, что наш, советский, гуманизм - передовой, а мы - самые душевные люди на све- те. Так мы уж это доказали немцам - ростовский капитан наглядно тот гу- манизм в Германии продемонстрировал. Был я и остался придурком, лучшим в мире придурком - советским, это уж точно, и этого у меня не отнять.