Мы ели картошку молча. Иоганн брал со стола не складывающимися в ще- потку, вздутыми в суставах пальцами соль и посыпал картошку и дул на ту картоху, дул, обхватывал рассыпчатую плоть ее потрескавшимися, обвеен- ными губами. Я тоже дул, но губы мне меньше жгло, и, по деревенской еще привычке сыпанув перед собой на стол щепотку соли, я макал в нее облуп- ленную картофелину.
Дела у меня шли проворней и ловчее.
Я набрал в щепотку соли и почти сердито сыпанул ее перед гостем.
- Ешь. Так ешь. Стол чистый.
- По-русску ешь! - сказал гость, макнул картошку в соль, возвел лицо к потолку, затрясся головой и весь затрясся, всем туловищем, всем тряпьем, даже полуоблезлой крупной головой затряс. Бьшой, неуклюжий в тряпье, неуклюже, по-мужицки и плакал он, роняя в серую соль прозрачные слезы, простуженно выкашливая в горсть разжеваню картошку и соль, пы- тался выговорить: - Что... что мы наделаль? Я, я ест фашист, слюга Гитлёр, слюга фатерлянд... Пес... пес... - поправился он.
- Да ладно, хули теперь каяться, скулить, рубай знай картошку. Дай тебе Бог до дому доаться и в живых свою семью застать. Англичане, чи- тал я и слышал по радио, всю Германию с говном смешали. Народу тьму с воздуха истребили Тоже вот в Бога веруют, кресту поклоняются.
- Бог отвернулся отюдей, отвернулся, - утираясь тряпкой, вынутой из недр лоскутья, потупился Иоганн и, поднявшись с табуретки, начал мне кланяться и, как дочь моя, без первой буквы говорить: - Пасибо! Большо, гросс пасибо.
Я взял у него котелок и высыпал в него из кастрюли остатки вареных картошек, подумал-подумал, махнул рукой и, изматерившись от злости на себя, вынул из-под чугунка кусок хлеба и ополовинил его.
- Не над не надо! - слабо протестовал Иоганн. - Фрау, киндер... я понимайт. Последний кусьок. Брот, брот... - И снова начал клохтать, что курица, заглатывая рыдания, и пятился, пятился спиной к двери, толкал, толкал ее задом, пока наконец не отворил.
Еще бы немножко, и я толкал бы его, но дверь наша, "самозакрывающа- яся", вошла в притвор и тихо прошептала: мудило ты! И я вслух добавил: "С мыльного склада!" - и принялся намывать картошек для нового варева. Вспомнил вдруг, что еще не переоделся, не умылся и за девкой не сходил. Придет с работы жена, я ей расскажу о своем благородном поступке, и она вздохнет тихо и кротко, обнаружив, что я и ее половину пайки отдал, вздохнет еще протяжней, громче и, может, скажет: "До чего же ты у меня жалостливый!.." А радио на стене все пело, все заливалось голосом Алек- сандровича:
"Тиритомба! Тиритомба! Тиритомба, песню пой, ое-е-ей".
Кастрюля вновь закипела, запузырилась, заплевалась через край. Я на- кинул шинель и пошел за дочкой.
Состав еще стоял против окон. В раскрытых дверях, свесив ни, тесно сидели пленные и что-то ели из котелков. Не один я такой жалостливый жил в здешней местности. В России любили и любят обездоленных, сирых, арес- тантиков, пленных, бродяжих людей, не дает голодная, измученная родина моя пропасть и военнопленным, последний кусок им отдаст. Воеще бы нау- читься ей, Родине-то моей, и народу, ее населяющему, себяалеть и лю- бить.
Мне показалось, что из вагона, стоящего противашей избушки, кто-то мне помахал, и я, разом на что-то озлясь, сквозстиснутые зубы выдавил:
- Да поезжайте вы, поезжайте вы все отсюда поскорее.
Когда я тащил завернутую в старую шаль дочку, она, в папу рвная и чутливая, уже каким-то наитием научившаяся угадывать мое настроение, не тараторила, не рассыпалась стеклянными бусами смеха. Она крепко держа- лась за мою шею, горячо дышала мне в ухо.
Состава на путях уже не было. Уехали немцы. Домой уехали. Горя на земле убыло...
* * * Спустя год после рождения дочери появился у нас сын. Если дочь была, что обезьянка, резва и хулиганиста не по возрасту, то сын рос ху- деньким, плаксивым, тихим.
Когда он рождался, на этот раз в родильном доме железнодорожной больцы, я сохранял это дело в тайне, прежде всего в школе: молодой ещ за партой сижу, а уже отец-героиня!
Ребята и девчонки в нашем классе были в большинстве вчерашние школьники, поступившие на работу или не желающие уться в нормальной, дневной, школе оттого, что там "строже". Ко мне они относились как к дядьке - почтительно и в то же время насмешливо. Помогали мне с физикой, математикой, геометрией и прочими тонкими науками, я же их выручал по гуманитарным предметам, давал списывать диктанты. Хотя я и кончил шесть классоверт-те когда и многое забыл, но вчерашние школьники, беспечные и безботные, знали литературу, историю, географию хуже меня, продол- жавшего запойно читать книги. Самый веселый урок у нас был анатомия: добрые молодцы, в основном семнадцатилетнего возраста, приносили в класс "шкелет", как они называли наглядное пособие, устанавливали его возле доски то в хуланской, то в сексуальной позе, и хотя слово это в те го- ды было неизвестно, девчонки все равно догадывались, "об чем это", и ко- торые хихикали, которые плевались, но все ждали учителку, как она-то от- реагирует. Попалась нам учителка строгая, обстоятельная. Она молча ста- вила "шкелет" в нормальную позу и только после этого произносила: "Здравствуйт товарищи. Начнем урок". Иногда, работавшая еще и в днев- ной школе, учительница по привычке говорила: "Здравствуйте, дети!" - и в классе тоже становилось весело.
"Дети" и я на второй год уже сделались не разлей вода. И хотя учиться и работать в горячем цехе мне было все тяжелей, я школу не бросал - она мне была доброй отдушиной в этой все более и более мрачнеющей жизни.
Урожай наш - картошку из Архиповки, а это шесть километров от города - мы весь переносили на себе по горным козьим тропам: три ведра в рюкзак мне, два ведра - бабе. Шли мимо моей школы по шатким деревянным тротуарам. Жена дохаживала последние недели, но декретный отпуск не брала, бо- ясь лишиться зарплаты, говорила, что заменить ее некому.Едва уж она плелась с грузом.
Пытаясь взбодрить бойца, я нес что-то высокое про "мою" школу. Спут- ница заслушалась, споткнулась и сорвалась с высоко поднято, досками, будто клавишами, играющего тротуара. Я заторопился снимать с себя мешок, но в это время вниз спрыгнул лейтенант с серебряными погонами юстиции и поднял вверх мою жену с мешком.
Тонко, по-щенячьи скуля, жена навалилась грудью на штакетник. Лейте- нант придавил меня, вконец растерянного, мигом потом покрывшегося, к ог- раде:
- Как же вы можете заставлять?..
Понял я его, понял: как это я, сознательный советский человек и муж, могу заставлять таскать грузы такую маленькую женщину, с таким большим брюхом, готовую не сегодня-завтра родить.
Прежде я что сделал бы? слал бы его на три буквы, как говорят ин- теллигентно себя понимающие дамки. Но был я уже такой усталый от жизни и от груза, навешанного на тощую спину, взмыленную под мешком, что не было сил у меня на гнев и ругань. Я начал сердито снимать мешок со спины жены. Она, слабо соптивляясь, бормотала: "Ничего, ничего, я донесу. Как-нибудь донесу"Лейтенант помог мне снять с жены мешок и вдруг сра- женно воскликнул:
"Вы-ы! Так это вы!.." Это был тот самый Радыгин, который ехал с нами в тамбуре соликамского поезда, когда мы возвращались с войны. Забросив мешок жены с картошкою за плечо, поддерживая ее под руку, он помог нам добраться до дому, до нашего знатного флиля, по дороге рассказав, что очень трудно складывается мирная жизнь.енат тоже, уже двое детей. Жи- вут они в этой самой школе, в кладовке с одним окном. И жена у него не кто иная, а та самая учительница, чтореподает нам анатомию. Пристально оглядев снаружи наши хоромы, затем и изнутри, лейтенант коротко вздох- нул:
- У нас и такого жилья нет... Надо бы вызвать врача.
- Не надо врача. Ничего не надо, - как всегдв минуты беды или бо- лезни сердитая, мрачно обронила супруга моя, гла на койку в чем была и прикрыла локтем лицо.
Ссыпав картошку в отремонтированное подполье, я поставил на давно от- ремонтированную печку вот что значит угореть и чуть не умереть! - восстановленную из праха кастрюлю с овощами, сходил за дочкой к нашим. Она так и гнила в седухе, сделаннойз дупла, играла кружкой и ложкой. Иногда в седухе и засыпала. Теща тяжно болела. Тесть летом на покосе, зимой во дворе колотится, им не до нашей девчонки. Да и устали они от своих детей, от внуков, от своей жизни, очень сердились на меня и на дочь за то, что затеялся у нас второй ребенок, потому как и одним не управляемся.
Увидев меня, дочка запрыгала в седухе, протянула ко мне руки, залепе- тала:
"Папа! Папа!" - и смолкла, не увидев встречной улыбки. Она была мок- рая и грязная, преданно обняла руками в ниточках мою шею, дышала в ухо и не иначе как утешая меня вдруг сказала шепотом: "Слусай, папа".
Вода не успела нагреться. Я подмывал девочку почти под холным умы- вальником. Изнеженная нами, как говорила теща, девчонка захкала, нача- ла вывертываться из моих рук, и в беспамятстве, не иначе - контуженый же! - я звонко ударил ее по мокрой заднице.
- Лучше меня бей. Ребенок-то при чем? - раздалось из-за перегородки.
У дочки было прелестное платьишко из разноцветной ткани, принесенной женой с работы. Когда эта пигалица была совсем маленькая, все тянулао- дол платьишка в рот, принимая нарисованные цветочки за живые. В пльиш- ке чистом, сухом, не помнящая обид, не знающая горя, она уже сидела у меня на коленях и, сглатывая слюнки, ждала, когда я облуплю для нее кар- тошку; сложив гы трубочкой, дула и дула на нее. Любящая посмеяться, пошалить, порезвиться, поиграть со мною - маме все некогда, - лишь под мои песни засыпающая, а пел я ей все, что помнил, начиная с "Гоп со смы- ком" и кончая "Вставай, страна огромная, вставай на смертный бой", дев- чонка в этот з угомонилась послушно, разметалась крепким телишком и чему-то во сне улыбалась, катая по румяным щекам - в маму удалась! - ра- достные ямочки.