"Во какая у нас картошка питательная! - мрачно отметил я, любуясь здовым, жизнерадостным дитем. - У иных родителей с пряников дети хи- лобрюхи". Я так долго сидел и смотрел на дочку, что голова моя сама со- бой легла на брусок детской зыбки.
- Ступай ложись, - тронула меня за плечо жена в глухой уже час. Утром она, хоть и медленно, бродила по кухне, делала домашние дела и, провожая меня на работу, мрачно молвила, что все в поряе. А мы еще хо- тели, чтоб после этого всего и второй ребенок родился жизнерадостный и здоровый.
Но так бывает лишь в советских песнях и на плакатах.
Родился сын в марте, в хороший солнечный день. Привезли его с матерью в кошевке председателя артели "Трудовик" и на развороте к дому чуть было не вонили в снег.
Дочка топала ногой, кричала "анадо!", оттаскивала с колен матери но- ворожденного, как обезьянка, залезала с кровати в качалку и пыталась ос- вободить ее от непрошеного постояльца. И смех ирех.
Я начал овладевать живописным искусством. Принес три краски из депо и ловчился на мешковинах и клеенках ладить "ковры". Удавался мне лишь один, волнующий мое сердце, сюжет - на мотив с детства любимой песни "Сидел рыбак веселый на берегу реки". Лебеди, олени, пасущиеся на зеле- ном лугу, и прочая тварь моей кисти не давались, и вообще ковров на ба- заре красовалось много.
В воскресее уволокло мою жену вместе с ребятишками к нашим иль в детскую консультацию. Я сидел возле кухонного стола и в квадратных ба- ночках из-под американских консервов размешивал в олифе краски, корочку с которых ночами съедала зловредная крыса, - и внезапно увидел, как вдоль железнодорожной линии, перед самым окном, веселой гурой куда-то следуют мои одноклассники, неся за синюю ленточку нарядную картонную ко- робку.
"Куда это братва наша подалась?" - и вдруг замел, что парни и девки сворачивают к задним воротцам, возле которых и возлежал рылами окон на снегу наш живучий флигель. Не успел я пережить панику, как в дверь нас- тойчиво забухали кулаками, дружно заорали, врываясь внутрь помещения, соученики мои:
- Можно к вам?
И я по глупости растерянно молвил:
- Можно. Только осторожно.
В это время дверь с пыхтеньем вернулась на место и вышибла вперед Лю- сю Вербицкую, выбранную старостой класса за ум и красоту.
- Ой! - схватилась староста за задницу и громко рсмеялась. Предос- тережение было своевременно. - Ну, молодой папаша, от имени восьмого "бэ"...
И все вдруг подхватили весело, будто козлята на лужке: "Бе-бе, бе-э!" - и закружили меня в хороводе, целуя в щеки, в нос, в лоб, и вразнобой кричали:
"Скрыть хотел! Скрыть!.. Но мы в шле не зря сидели, того дожидали- ся!..", "Обмывать! Обмывать!", "Где мама? Где новорожденный?..".
Они выставили на кухонный стол две бутылки портвейна и, презрительно сдвинув мои художественные краски, водрузили на середку стола торт, вяз- ку сушек, пакет с конфетами! Я пригласил гоей в переднюю. Вваливаясь за перегородку, Вербицкая теребнула занавески:
- Какие милые! - а войдя в комнату, добавила: - И тут очень мило.
- Пировать-то у нас, ребята, не на чем - ни сидений, ни стола.
- А газеты есть? Какие-нибудь старые доски есть?
- Есть, есть! - оживился я.
И через десять минут иль через пятнадцать ребята, на двух наших табу- ретках поместив железнодорожную, дырявую от болтов доску, вытерли ее тряпкой, на пол постелили газеты, расставили чашки-кружки, два стакана, углядели на умывальнике стеклянную банку из-под консервов, вытряхнули из нее зубные щетки и наполнили посуду портвейном.
Парни сидели на полу, и я, молодой па-героиня, - среди них, девчон- ки на кровати, староста - посередке. Польского происхождения, уже в юности выглядевшая настоящей пани, в бордовом вышитом платье, она вели- чаво и вельможно гляделась в нашей убогой обители.
- Люська! Речь говори! - потребовал народ.
Вербицкая не жеманясь встала, задорно и высоко подняла стакан:
- Ой, как я рада! Ой, все мы как рады! - И, видно вспомнив, что она все же не хухры-мухры, все же староста класса, уже строго, со взрослым достоинством продолжила: - За мирную жизнь на земле! За ее воплощение в живом виде! За счастье ребенка, мужика! За всех за нас! Вот им! Вот им, фашистам этим! - показала она фигушку в перекошенное сикось-накось окош- ко.
И все вдруг заорали "ур-ра-а-а!", выпили до дна и, пользуясь случаем, начали целовать девчонок. "Только не кусаться!" - предупредила староста.
Меня тоже целовали - и девчонки, и парни. Я что-то пытался сказать, но не сказывалосничего, першило в горле, должно быть, от вина. Я от- вернулся к окну, чтобы смахнуть рукавом слезы. Гости было примолкли, но потом зашушукались. Парни в кухню утянулись - "покурить". Вербицкая за занавеской скрылась. В кухне шурши деньги и талоны. Парням понравилась наша игровитая дверь, и скоро под задницу шибануло и забросило в перед- нюю двух парней с бутылками портвейна, прижатыми к груди.
"Ур-ра-а-а!" - опять закричали гости. И пошли речи внеплановые, уже и я осилился, траванул кую-то складную хреновину. Все хохотали, в ладоши хлопали.
Когда жа моя с детишками приблизилась к нашему жилищу, в нем уже так реве буря и дождь такой шумел, что труба над избушкой шаталась, потоловверх вздымался.
"Ур-ра-а!" - снова заорали гости, отнимая детей у женщины и передавая новорожденного. А девица моя бойкая оробела от многолюдства, но скоро от папы передавшееся чувство коллективизма и в ней взялверх, и она уже ерзала у меня на ноге, смеялась вместе со взрослыми. Когда я дал ей кон- фетку с цветочной оберткой, она потащила ее в рот вместе с бумажкой. Я развернул конфетку, она спросила: "С" Я дал ей лизнуть конфету, и она сожмурилась:
"Сла-адко!" Жена моя выпила со всеми только глоток вина, сказала, что кормит ребенка, подержалась за голову и улыбнулась гостям:
- Какие же вы молодцы! Спасибо вам за доброту и ласку... А я думаю, с кем мой благоверный грамоте учится? А он вон каких хороших людей выбрал, вон в какую добрую школу попал... Дай вам Бог всем здоровья, дай вам Бог всем счастья...
Долго, очень долго мы провожали гостей, целовались у порога, хлопали друг дружку, плясать пытались, и я опасался насчет западни, не свалились бы гости в подполье, но староста хмельно прикрикнула: "Ребенок спит", - плясать пришлось во дворе, меж подтаявших сугробов снега.
Они ушли обнявшись, и вдоль линии по железнодорожной улице в ночи разносилось: "По муромской дорое стояли три сосны-ы..." Жена моя, ког- да мы улеглись спать, гладилаеня по голове:
- У нас все будет хорошо, все будет хорошо.
Но не может быть хорошо, тем паче все, когда кругом все так плохо.
* * * Начали продавать коммерческий хлеб и выдавать по карточкам са- хар и масло без замены какими-то диковинными конфетами иль желтым жиром, не иначе как собачьим, масла - селедкой.
И в это время во всю мощь заявила о себе тварь, сопутствующая людским бедам,
- крыса. Она прежде грызлкартошку в подполье, шуршала под половица- ми, являлась лишь ночами, забиралась на стол и царапала, грызла столеш- ницу, норовя влезть под чугунок и овладеть хлебной пайкой, бренчала ба- ночками с краской, по занавеске иль по выступам бревен взнималась в по- судник, застигнутая врасплох, рушилась оттуда комом, гулко ударялась об пол и мгновенно исчезала в ближней де под полом. Дыр в нашем жилище дополна, жилые углы промерзали, мых затыкали, чем могли, крыса прог- рызла затычки; и груди простудил мастит получила, оставив детей без материнского молока, моя супруга не без помощи этой твари.
Но вот пришла пора, и шмара, как я называл крысу, живущую в нашей из- бушке, обзавелась хахалем, не может шмара бехахаля, и пошла разгульная жизнь под полом, выплескиваясь и наружу. зня под половицами, визг, драки, дележ имущества иль выяснение отшений, завоевание жизненного пространства!
Хахаль нам угодил пролетарского посева, из бараков пришел, не иначе, с детства, видать, привык он к содому, дракам и разгульной жизни. Ходил на сторону, иногда сутками пропадал и от блудного переутомления потерял бдительность. Я шел из дровяника с беременем дров, а хахаль не спеша брел с поблядок и уж достиг было сенок, хотел поднырнуть под дверцу, как я обрушил на него дрова и оконтуженного втоптал в снег.
Шмара, лишившись мужа, совсем осатанела и в мое отсутствие - мужиков она все же побаивалась - что хотела, то и делала. Разгуливала по избушке, взбиралась к тазу под умывальником, на стол махом взлетала, все - гунок ей не давал покоя, и жена говорила - однажды застала ее в декой качалке, откуда она выметнулась темной молнией и злобно взвизгнула.
Возвращаясь ночью из школы, я услышал человеческий визг в избушке, и когда влетел в нее, увидел жену, сидящую с поднятыми ногами на кровати, к груди она прижимала ребенка. Обе мои женщины ревели и визжали - же от страха, дочка оттого, что мама ревет. Никакие ловушки, мною употреб- ляемые, шмару взять не могли, она каким-то образом спускала капка - плаху, излаженную вроде слопца, съедала наживку и надменно жила дьше, отраву, взятую с колбасного завода, умная тварь игнорировала. Но как бы ни была тварь умна и коварна, все же человек - тварь еще более умная и коварная.
Я отослал жену с ребенком ночевать в родительский дом, поставил кон- сервную бау к стене, в нее опустил хлебную корку, чуть раздвинул зана- веску наереборке и сел на кровать, упрятав заряженное ружье под одея- ло. Свет на кухне мы уже давно не выключали из-за крысы. И вот явилась она, обозначилась привычными звуками, взбираясь на стол, царапала ножки острымкогтями, оттуда - на подоконник, зазвякали баночки, - и к чугун- ку. Ах уж этот чугунок! Но о чем думала крыса, как проклинала она чугу- нолитейную промышленность, знать нам не дано, и со стола заметила на по- лу консервную бан. Всякий изредка возникающий в жилище предмет шмара немедленно обследовала, пробовала на нюх, на зуб, испытывала когтями.
Я разбил ее дробью так, что выплеснулось на стену. Я отскоблил пол и подтесал топорикомревно, но в полусгнившем дереве все зияла отметина со впившейся в нее дробью.