- Пусть тут и спит. Больше ему негде. А вы, рета, по домам. А ты, - поднявшись с табуретки, сказал бригадир, - на тюрьму не нарывайся. Там и без тебя тесно. Завтра мы подошьем тесом нижние венцы твоей избушки и больше пока подкаваться не будем. Обойдем. И по-стахановски двинем дальше. Но тебесе равно надо что-то смекать. Канаву из-за тебя не ос- тановят. Хоромина эта подгнила снизу и сверху иструпела, но из нее, если подрубить двари венца, собрать еще кое-что можно. Вели бабе ставить лагуху браги, я, так и бы, приведу тебе стервятников из бэтэи горсове- та, ты их напоишь, они тебе место под застройку отведут. Все! - хлопнул меня по плечу бригадир. Не раскисай. И не воюй. Наша война кончилась.
- Н-нет, не совсем еще. Я эту тварь в милицейском картузе все равно достану.
- Ну и сгншь в тюрьме, а ребятишки твои и баба твоя здесь передох- нут.
Н-нет, не будет мне покоя, пока эта тварь ползает по земле!..
Но всемилосвейший Господь всегда был моим заступником и спасителем, не оставляет Он меня без догляда до сих пор.
В декабре того же года пошел дождь на мерзлую, снегом убранную землю. И склон Урала оледенел, а улицы и переулки, заулки, бугры и склоны в го- родишке превратились в катушку. И что меня в такую-то дурнопогодь понес- ло на рынок - не вспомню. Народу на рынке почти нету, лишь в павильах, под крышею, где еще местами сохранился тес, маячили неустанные продавцы табака, семечек, краденого барахла и подозрительно розового свиного мя- са, со скотомогильника, не иначе, увезенного. По деревянным рядам, све- сив ноги, сидели здешние завсегдатаи: картежники, щипачи, наперсточники и просто блатари и воры. К ним вязался, грозил пальцем милиционер Глуш- ков, как всегда пьяный, распоясанный. Должно быть, он в тот день дежурил по рынку и вот устанавливал здесь порядок. Был он при оружии, хватался за кобур из которой торчала наружу ручка пистолета "ТТ", того самого, которым стращал он мирнейшего человека, моего тестя, и мою жену.
- Хиляй-хиляй, мусорило, а то докорячишься, мы у тя пистоль отберем и положим тут баиньки, - услышал я, следуя по павильону мимоходом, и ника- кого значения тому не пдал. Город рабочий, буйный, тут и пьют, и бьют друг дружку трудящиесдавно и непрерывно.
Возвращался я с рынка задними, с петель сорванными воротцами, вмерз- шими в лед, и вдруг услышал: "Стой! Стой, твою мать. Стой, стлять бу- ду!.." Я обернулся - по грязному льду, скользя, бежал, но бьше катился парень в распахнутой суконной куртке, с закинувшимся с шеи на спину на- рядном кашне.
Обут он был в новенькие блестящие сапоги-джимми, должно быть, с необ- катанными еще кожаными подметками, и ход по льду у него не получался, скользящего же, его настигал товарищ Глушков, топая милицейски кованы- ми сапогами, с обнаженным пистолетом, с мерзло сверкающими тюленьими глазами, грозно раззявленным ртом. За задней калиткой стекленел не- большой спуск, по нему-то и катнулся вниз парень и, не сумев пойматься за створку ворот, упал, пробовал взняться, да фасонистые сапоги скользи- ли. И тут настиг беглеца Глушков, рыча и матерясь, он засунул пистолет в кобуру, навис над парнем, схватил его за горло и начал душь. Парень был верток, ловок, милиционеру не давался, все глубже закатываясь под распахнутую старую шинель.
И вдруг грохнуло. Глушкова подбросило вверх, он еще продолжал сжимать и разжимать пальцы, еще недоуменно смотрел расширенными глазами и шеве- лил ртом, ругаясь, но рот уже вело в зевоту - выстрел был смертелен, прямо в сердце.
Парень отбросил упавшего на него милиционера, вскочил и, видимо сам от себя не ожидавший того, что сотворил, тыкал перед собой пистолетом "ТТ" и панически визжал: "Н-не подходите! Н-не подходите! Убью-у! Убью-у-у-у!" Но в эту минуту никого, кроме меня, у задних ворот не было, из павильона на выстрел мчалась гулевая братва. "Убегай, парень! Уходи!" - громко сказал я, и с пистолетом в руке убийца побежал в одну сторо- , а я неторопливо почапал в другую.
Был некролог в газете со слова: "героически на посту", "достойный сын Родины", "верный закаленныйзержинец".
Парень-убийца был татарин, кажется, Хабибулин по фамили и он ночной порой на бакальском поезде уехал в Татарию, сумел там затеряться, но го- да через два попался на каком-то очередном деле, и тогда всплыло и чу- совское убийство милиционера.
Ни того, ни другого на земле уже никто не помнит.
* * * Пьяницы из горсоветского иль пэтэи отвели нам место под заст- ройку в устье оврага, возле дороги на Красную горку, на стихийной свал- ке.
По угощенью и угодья.
Я говорил и говорю, что Бог был за нас, все еще бросал всевидящий взор и на нашу нескладную семью, но уже начинал уставать, потом как много нас, жаждущих Его милостей, накопилось на русской земле.
Наследник ростовского капитана рос на руках бабушки и дедушки кре- пеньким, капризным и драчливым парнем. Наша боевая девица играла с ним и, ни в чем не желая ему уступать, ввязывалась с братцем в драку, он ее, конечно, одолевал, она ревела и, чувствовал я, копила силенки, чтобы со временем во что бы то ни стало побеждать этого папой брошенного бойца. ишла парню пора идти в детский садик, и первое, что он сделал, занес в дом конъюнктивит и заразил свою сестрицу. О-о, какая это дикая, мучи- тельная болезнь. Девчушка криком кричала дни и ночи, озорные глаза ее склеило гноем, лишь прижатая к груди моей или матери, она, измученная, вся завядшая, горячая, засыпала на минутку-другую, и снова взвивался ее уже слабеющий крик, к утру становившийся цыпушечьим писком.
Тем временем меня выдавили все же из вагонного депо, выписавши на прощанье в награду машину горбылей и два кубометра тесу. Мужики, узнав, что я начинаю строительство, погорбыль засунули с десяток бракованных плах. На деньги, полученные при расчете, и на декретное пособие жены я выписал в лесничестве шесть бревен. Возглавлял лесничество вернувшийся с теплого места старший брат жены. Привыкший обирать и объедать военноп- ленных, содрал он с меня такую плату, что впору было попускаться замыс- лом о строительстве своего жилья, но Семен Агафонович сказал: "На, па- рень, надо, иначе пропадете", - и помог мне огородить "нашу землю" вмес- те с мусором, стеклом: потом, мол, уберете, а сейчас главное, чтобы гор- быль не растащили и бревна не увезли.
Напротив нас с размахом строился его старший сын. Лесничий. Шныряли там машины, тянули бревна лошади, отец едва кивал сыну, мне говорил: "Он еще во школе эким был, в пионеры поступил, дак иконы хотел выбросить, стара ему:
"Вот те Бог - во те порог". На войне в чинах был, шибко оранетый вернулся, ну, думаю, теперя человеком станет, да, видать, горбатого и война не исправит..." Забегая вперед, скажу: всеми брошенный, больной, он только у своей средней сестры и найдет отзыв, только она ему и помо- жет, чем может, и схоронит его, алкоголика, туберкулезника, чудовищно в одиночестве кончившегоизнь, опять же она, сестра. Ну, да это к слову.
Именно в эти дни, когда я крутился на стройке и вокруг нее, жена с уже подсекающимися номи тетешкала дочку и всеми способами и силами сохраняла малого сынишку от конъюнктива, к нам в избушку зашла женщина не женщина, девушка не девушка, одетая в парусиновую юбку, старую стя- женную кофту, низко завязанная клетчатым полушалком, и не то спросила, то утвердила, прикрывая ладошкой рот:
- Вам няньку ната.
Да как же не надо, во как надо, но мы сейчас платить нисколько не сможем, и девочка у нас болеет, мальчик слишком еще малой, так едва ли ты согласишься на такие ловия, объяснили мы гостье.
- Кокта теньки путут, саплатите скоко-нибудь.
Она открыла лицо, и мы, повидавшие виды, не охнули, не ахнули, увидев два клыка, кончиками выступающие из-под вынесенной вперед верхней губы, желтое сморщенное лицо - в складках скорбных морщин, низкий ло сплю- щенный в переносице, и широкими ноздрями вздернутый нос, широкий рот с синюшными мягкими гуми. Ее можно было бы принять за ведьму, если б на ее лице не светились виновато и запуганно большие прекрасные глаза почти неуловимого цвета, что-то между голубизной и фарфоровой синью, лучистое, выпуклыми белками резко оттененное.
Мы ее приветили, покормили чем было. Она была голодна, но ела не жад- но, опрятно. Состояла она в няньках с раннего детств у многих людей, последнее время нянчила племянника, и, как довела его додетсадовского возраста, братец согнал эту домашнюю рабу со двора.
Через час она уже включилась в дела, нагрела воды, выкупала мальца в корыте, попутно что-то состирнула, забрала из рук изнемогшей хозяйки девчушку, начавшую расклеивать глаза и жалко улыбнувшуюся тетеньке, ко- торая назвалась няней. Засыпая на добрых руках, девочка с радостным ус- покоением, в лад шагов, повторяла, пока не уснула: "Ня-на, ня-на, ня-на..." Они подросли, дети-то, на ее руках, при ее догляде и никогда, никогда не замечали уродства своей няни, любили ее не меньше, чем маму, помнили и будут помнить всю жизнь.
За два или три выходных дня я, тесть и Азарий обожгли, вкопали дере- вянные стойки под углы избушки, срули и в углах скрепили два нижних новых венца - и стройка остановиль: у строителя не оказалось вспомога- тельных материалов
- моху, пакли, рубероида; гвозди, что притащил из вагонного депо, из- расходовали на ограду, и молотка путного нет, и топор тупой, и пила не разведена, ножовки так и вовсе нету.
- Руберойду-то клок и надо, застелить стойки, моху я на подловке пог- ляжу.
Сходи к брату, - кивнул головой тесть в сторону стройки через дорогу, где не по дням, а по часам рос сруб с обтесанными, ровно подобранными бревнами.
Азарий на предложие отца ответил, что он скорее пойдет к херу со- бачьему, чем к этому начальствующему хвату, вдруг обматерился и пошел, пошел валить, все громче и громче, чтоб на усадьбе братца слышно было.
- Не надо бы начить со скандала, - почти отцовскими словами, с его точной интонацией просила Азария сестра, убиравшая мусор на размечен- ной колышками площадке под дом.