Папаша обрадовал меня, сказав, что на подловке, на чердаке дома, ста- ло быть, в сарае мешка три моху насобирает, но надо мне прогуляться в лес, с ружьем, раз оно есть, надрать там моху, посушить его оставить.
- Потом сносим в мешках на себе, а это - вот, - кивнул он головой на штабелем выложенные вагонные доски и на гвозди, вынутые из них, которыми были наполнены деревянные ящики и старые ведра, - я как знал, что приго- дятся.
Ох, старый крестьянин, русский мужик, всегда-то он себе на уме, всег- да живет с заглядом вперед, я-то, пролетарский ветродуй, еще и негодовал про себя, что папаша мой крохоборничает, собирая старые гвозди, и доски, которые получше, присваивает, а они, крашенные, сухие, так хорошо горят.
* * * На колбасном заводике лицом к желдорлинии возвели дощаной ларек и начали в нем продавать жилку - мясную обрезь и кости. Очереди там выстраивались с раннего часа, торговлшла дотемна. К вечеру из цехов прямо на улицу выставлялись лари-носилки, и в них уж были самые дешевые кости, можно их было самим набирать в мешок и взвешивать в ларьке.
Шустряк мужик с белыми вихрами, торчащими из-под клетчатой кепчонки, набрал уже две сумки костей, норовил и третью набрать. При этом пиратни- чал, ловко, с хрустом отламывал, где и отвертывал ребра от сизой хребти- ны и ребра отбрасывал обратно в ларь, позвонки, из которых еще что-то может навариться, к себе в сумку заталкивал.
- Эй, ты! - прикрикнул я на ловкого мужика. - Чё делаешь-то?
- Чё надо, то и делаю, - окрысился он.
- Совсем обнаглел, падла, - гаркнул я на него, ослепленный внезапным гневом, ударил его илтолкнул, вспомнить потом не мог.
Мужичонка упал в носилки вместе с матерчатой, засохшей от сукровицы сумкой - давно сюда ходит, опытный стервятник. Он возился в костях и ни- как не мог взняться из ящика, мне же пришлось и помогать ему выбраться наружу. Нашарив кепку в костях, мужичонка насунул ее на голову и взял меня за грудки. Рука у него была крепкая, но на ногах стоял плохо, пра- вая нога его коротка, и он провисал на правую сторону всем своим некруп- ным, костлявым телишком. Я понял, что имею дело с фронтовиком, и как можно спокойнее сказал:
- Кончай.
А очередь уже завелась, заволновалась, и кто-то был за меня, кто-то сострадал мужичонке. Громила с оиком древнего каторжника, только что вернувшегося к отчему порогу, в красном, не иначе как бабьем, колпаке и в опорках от резиновых сапог, выше которых неумело намотаны обмотки, для тепла, видать, презрительно сказал:
- Оглоеды!
А пожилой товарищ в плисовой толстовке, в круглых очках, треснутых на обоих стеклах, излаженный грубо и топорно под Ленина,азноглазо глядя в найденную щель и картавя, как Ленин, начал речь:
Позорят честь советского человека.
- Че-эсть! - вдруг взъелся на очкарика мой супротивник. - Где была честь, там выросла шерсть.
Очкарик поджал губы и отвернулся, храня на лице несокрушимое величие. И вся очередь унялась, присмирела. Очередь моя подошла раньше, чем у вихрастого мужичонки. Прежде чем перевалить через линию с мешком, я ска- зал ему, кивая на набитый рюкзак и сумки:
- Не донесешь ведь? Далеко идти?
- На Трудовую. Как-нибудь, - непримиримо буркнул мужичонка.
Надо было искупать вину, всю-то ее когда искупишь, вечно перед всем и всеми виноват, вечно всем должен, но хоть частицу можно ликвидировать. Когда я вернулся к ларьку, мужичонка уже приблизился к весам, очередь, в конце которой он приклеился, почти рассосалась. Надвигались сумерки, продавщица торопилась и нецензурно выражала свое недовольство.
- После смены? - спросил я новознакомца, чтобы хоть о чем-то говорить и размягчить разгневанное сердце человека, он и размягчился, давно уж забыл обиду, потому как много принял их в жизни, и спросил в свою оче- редь, глядя на мою грязно завязанную руку:
- Где покалечился?
- Да ханурик один раздавил дъемником палец.
- На больничном? - что-то явно смекая, спросил мучонка.
- Вытурили уже и с больничного, и с работы.
- Загораешь?
- Загораю.
Я нес на спине дырявый рюкзак, набитый костями, новознакомец - две тяжелые сумки. Он часто останавливался отдыхать из-за ноги, и в пути я узнал, что зовут его Сана, фамилия у него довольно распространенная в здешних местах - Ширинкин, воевал он на Белорусском фронте, был в пехоте и навоевал недолго, подбили, вернулся домой еще задолго до Дня Победы, ныне работает в артели инвалидов "Металлист" жестянщиком, клепает хлеб- ные форми нештатно - пока - слесарит на хлебозаводе. Есть уже парнишка на третьем году, баба донашивает второго. Накопил немного денег, начал строитжилье, дело движется туго, в помощниках всего лишь один отец - довольно дряхлый, в горячем цехе поизносился, да и пил горячо и дрался пьяный, вот силу-то всю и израсходовал. Я понял так: узнавши, что я сво- боден от работы, Сана хочет привлечь меня на стройку в качестве помогай- лы, но, узнав, что я тоже начинаю возведение жилья, сказал откровенно:
- С паршивой овцы хоть шерсти клок, окрести тогда мне пар.
Так у меня появился кум и на долгие годы друг и верный помощник. Он тоже сначала сделал ребятишек, уж потом догадался, что их надо кормить, обувать, одевать, но самое главное - не на улице держать, а в тепле Отец у Ширинкина был хоть и неказистым плотником, но многому научил парня в детстве, всему остальному этого удальца научила жизнь. Был он необыкновенно во всем ловок, ко всему уже приспособлен, тащил изартели "Металлист" и с хлебозавода все, что можно утащить. Купил вот по дешевке сарай на улице Трудовой, раскатал его и почти собрал избу на горе, по-над Усьвой-рекой.
Домик, весело глядящий с высоты двумя окнами на закат, был уже под железной крышей. В тесно застроенном дворе скулёмана кухонька об одно окно, где и обреталось пока что семейство Ширинкиных, в стайке топталась и звучно шлепала лепехи на пол корова, велись тут куры, хрюкал поросенок подле огорода, мелкозубая, злая собачонка катала цепь на проволоке.
Костей, и как можно больше, будущий мой кум добывал для обмена на зе- леные корма скоту, зерно же, отруби и прочее довольствие сгребал на хле- бозаводе:
выпишет пуд - увезет воз. Негодовать, презирать моего новознакомца иль восхищаться им? В моем положении ничего мне иного не оставалось, как восхищаться.
После крестин кум мой посетил мою новостройку, благо располагалась она неподалеку от единственной действующей бедной церковки,насупился, узнавши, с кем и чем я начинаю строиться, обложил меня крутым матом и поковылял на Железнодорожную улицу, чтоб осмотреть флигел Осмотревши хоромину мою, совсем помрачнел мой кум, однако на крестинах, где крепку- щая брага с водочным колобком лилась рекою, полюбив, как он говорил, с ходу меня и жену мою, кричал, что советские бойцы нигде не сдаются, нас- тоящие советские люди в беде друг друга не оставляют.
Бедны бедный мой кум, как и все прочие фронтовики, развеявшись по земле, был так же, как и я, как и все вояки, одинок, в одиночку и бился, выплывал к жилому берегу, но, истинно русский человек, он хол кого-то пустить в сердце, любить, жалеть, и тут подвернулись ему мы с женою, вовремя и кстати подвернулись. Мы пели песни военной поры, старый Ширин- кин пускался в пляс, младший тоже истово стукал об пол ногой, но скоро понял, что на одной ноге плясать - все же дело неподходящее. Изрядно захмелев, ине бы не решился, от обильной еды и крепкой выпивки, я ис- полнил соло свою заветную и вечную песню, сделавшуюся во мне молитвой, - "Вниз по Волге-реке", кум мой, целуясь и обливаясь слезами, кричал:
- Не было у меня брата, не было, ты мне брат, ты, хоть и по морде ме- ня...
* * * Кум мой вообще не давал пронать в себя унынию, явившись на мою стройку, встряхнулся и произне "И не таки крепости одолевали большевики", - хотя сам был беспартийным и в доме его никаких партийцев не водилось, книг он не читал, а вот поди ж ты, партийной идеологией проникся; кум велел разбрасывать свозить то, что называлось флигелем, что и было сделано с толковой его помощью в ближайшее воскресенье мной, тестем и Азарием. В разборке я показывал удаль, как-то будет в сборке. Кум подвез на стройку моху, лоскуток толя, мешок пакли, ведро гвоздей, каких-то железяк полный ящик. Я не понимал, зачем все это, потому как из железяк знал полезное назначение лишь шарниров, шпингалетов и дверного крючка. Еще подарил мне кум острущий плотницкийопор и умело насаженный фигурный молоток. Я радовался этим вещам, как моя девчонка редкостным в ее судьбе магазинным игрушкам.
В следующее воскресенье трое мужиков и я на подхвате скатали и поса- дили нмох два срубленных новых звена, и кум, который никогда не курил - Азарий тоже не курил, - следя за дымом, пускаемым мной и тестем, заме- тил:
- Легкими маешься, а смолишь!
Отпустивши тестя и Азария домой, кумще поколотился на стройке, и, как я понял, с умыслом, да не с простым.
- Тебе край надо до осени влезть в свое жилище. Никому мы с детьмие нужны, кроме самих себя да баб наших. Сруб собрать, окна вставить я по- гу, но дальше будешь колотиться один. У меня тоже работы с домом ещдополна, тоже надо до холодов в свою нору заползти.
* * * Я учился строить и жить в процессе жизни и стройки. Бил я мо- лотком, как и прежде, чаще по плотнику, чем по гвоздю, рука моя была разбита до кости.
Порешив, что мешает плотничать раздавленный палец, я попросил снять с него напалок, сооруженный женою из лоскута сапожной кожи. Она состригла налок.
Под ним оказался криво обросший розоватым мясом палец, из недр кото- рого робким лепестком восходил ноготь. "Какова жизнь, таков и пац", - глубокомысленно рассудил я.
В начале осени, в сентябре, мы оизвели "влазины" в недостроенную избушку с недокрытой крышей. Главной ценностью в избе была русская печь, которую сложил дядя Гриша, печнииз заводского ОКСа. Он был большой за- тейник и рассказчик, или баскойник, по выражению тестя, этот знамени- тый на весь город печник. Играл на скрипке, ну, это ему так казалось, на самом-то деле он пилил смычк по струнам, плакал от жалости к себе и от сочувствия к музыке. Печник приказал, чтоб бабы и я вместе с ними собра- ли все битое стекло со свалки, избегая при этом аптечных флакончиков, стекло то измельчить кувалдой в жестяном корыте, да еще прикупить хотя бы сотню новых кирпичей, деще сделать бак с "крантом" ведра на четыре, да запаять его.