Бак н изготовил все тот же незаменимый наш кум, стекло я, надевши очки Ария, измолотил в крошку. Кирпич, купленный в ОКСе, окончательно подорвал наши капиталы, но я все же выставил на разогрев печи полагающу- юся чнику бутылку водки и получил от него неожиданную похвалу:
- А ты хоть молодой, но умный хозяин. Вот попросил я у тебя пятьсот рублей, ты пятьсот и дал. Но если б стал рядиться, я тебе б полсотни ус- тупил, но, етит твою ети, на четыреста пятьдесят и печку бы сложил, а эдак ты ту полсотскую за зиму оправдашь - на дровах. - Он схил к печи, пощупал и погладил ее сзади, будто бабу, по пути отвернул кран у вделан- ного в дымоходы бака - вода текла, хозяйски оглядел свое сооружение, оно работало ровно и глубоко дыша, начинало обсыхать от чела и пестреть спе- реду.
Крупный, с виду неповоротливый мужик, за которым , две бабы и му- жик, едва поспевали на подхвате, любовался своим творением. Мы любова- лись им, поэтом своего дела, под печи начинал малиноветь - это д слоем кирпича расплавлялось в горячую массу стекло, бак, нагреваясь, сперва заскулил по-щенячьи, потом зашумел паровую горячую песню, и мы поверили, что щи в загнете печи будут три дня горячие, бак не остынет и за четыре дня.
Рассказав историю своей жизни, очень путаную и мантичную, наполови- ну, как я теперь понимаю, им сочиненную, он на прощанье присоветовал, чтоб я заглянул на Чунжинское болото, где ремонтируются бараки и валяет- ся много всякого добра. Ночью, отдыхая через каждые сто метров, отхарки- вая мокроту с кровью, я принес с болот половину бухты рубероида и сам закрыл крышу, за что получил втык от кума, так как крыша у избушки полу- чилась пологой: экономя материал, я не запустил с запасом края руберои- да, в большие дожди и ливни, которые тутна склоне Урала, на исходе гольфстрима часты и дурны, мы волокли чердак корыта, тазы, всякую по- суду, потому что в экономно мной заданные края и прогибы захлестывало.
На сени и на кладовку не хватилматериалу, я отправлялся по старому адресу в вагонное депо, выбирал в отходах две-три доски, мужики совали мне в карман горсть гвоздей, и, протопав три километра по линии, приби- вал принесенные доски. На этом роты замирали. Зато уж моя архитектур- ная мысль не знала предела, работала не только напряженно, но и с выдум- кой. Туалет я разместил по крышей сенок, уличную лестницу встроил внутрь тех же сенок, в кловке пропилил окошко в досках с буквами, зна- ками, цифрами, означающими железнодорожную казуистику, вставил в дырку стеклышко и еще соорудил в кладовке топчан, что позволило называть сие сооружение верандой. Зн наших, поминай своих!
* * * Незаметно надвинулась зима. Подспорье наше - походы мои в лес за рябчиками - кончилось. Капиталы наши и здоровье оказались надорванны- ми. Но мы еще как-то волокли жизнь, вытягиваясь в балалаечную струну. Главное, все выдержала и не ушла от нас наша няня Галина. Девочку нашу приняли в детский садик, в тот же, куда ходил внук тещи. Видимо, она, теща, в округе почитаемая женщина, замолвила словечко и за наше полуго- лодное дитё.
У жены заболела нога. Бегучая, стремительная, порой до бестолковости прыткая, она с трудом ходила на работу. Строившаяся по соседству заведу- ющая тубдиспансером, к территории своего заведения усадьбой примкнувшая, в отличие от старшего брата жены, расположившеся чуть выше по улице Партизанской, нас по-соседски навещала и уволокла жену на рентген.
И удар, страшнее не придумать: туберкулез костиколенный сустав по- ражен болезнью. Следом за женою соседка заставила и меня "провериться на рентгене". Нервотрепка, бесхлебица, тяжелая работа на стройке не прошли даром - туберкул мой успешно развивался, легкие гнили напропалую.
Жену завалили в бдиспансер. Я остался один с двумя детьми, потому как братец Галиныновь женился, сотворил свежей, молодой жене свежего ребенка, ему снова понадобилась нянька, и он затребовал домой сестру.
Мы начали погибать. И кабы мы одни. Мое вновь возделанное жилье рас- положилось на пути к Красному поску, стало быть - к кладбищу, и, под- нимаясь в гору, духовой оркестр делал последний до кладбища проигрыш по- хоронного марша аккурат подкнами нашей хоромины, в конце огорода духо- вики брали под мышку умолкнувшие трубы и следовали дальше. Но с музыкой хоронили мало кого, гроб за гробом на подводах, на грузовых машинах, когда на домашних тележках, детей под мышкой с деловой поспешностью во- локли в гору. И чем дальше шла жизнь, тем чаще везли женщин. Молодых.
Самоаборты, подпольные аборты косили и валили советских женщин - пар- тия и правительство боролись за восстановление и увеличение народонасе- ления России, выбитого на войне. По приблизителым подсчетам, за первые послевоенные годы погибли три миллиона женщин и столько же отправились в тюрьму за подпольные дела, сколько погибло детей - никто не составил се- бе труда сосчитать и уже не сочтет никогда.
О-о, русская доля, которую в старину называли точнее - юдолью, где же тот, кто наслал ее нам? И за что он ее нам наслал и насылает? Ведь без причины ничего на этом свете не происходит.
Наша соседка, начальница тубдиспансера, спасая нас, прикрепила меня к столовой на бесплатное одноразовое питание. Жена лежала валате, меня к ней не пускали. Зараза ж кругом. Ужинал я вместе с тиками и много встретил знакомцев по военкомату в столовой, самая ошеломляющая встреча - Рындин, лейтенант, который меня узнал, а я его нет. Он недотянул до весны - дошбаял, будто слабая головешка во всепожирающей страшной печи социализма. И сколько моих знакомцев, фронтовиков, дошаяло в том не- большом тубдиспансере, знает только Бог и коновозчик тубдиспансера дядя Паша, крадучись ночной порой свозиий в казенных гробах иссохших туби- ков в казенные могилы на участок, специально для них выделенный, за кладбищем. От посторонних глаз подальше.
Съевши кашу или омлет, винегрет либо запеканку из картошки, я разми- нал кубик масла на ломте хлеба, клал в карман полагающееся на ужин яич- ко, кусочек сахару, когда и яблоко, уносил все это детям. Однажды тубер- кулезные бабы, заметившие мои дствия, подняли крик, заскандалили, что я не ем, где положено, таскаюайки с собой и, поди-ко, продаю их иль меняю на вино.
Соседка-нальница подавила бунт окриком и велела мне больше не при- ходить в столовую, а получать на всю неделю положенные мне продукты.
Сделалось чуть полегче мне с ребятишками. Появилась в одно воскре- сенье у нас кума. Посадив на салазки своих ребятишек, привезла их к нам, свалила в комнате на пол, и наш квелый, худенький мальчик охотно играл и спал вместе с ними, кума стирала, мыла, прибиралась в збушке, напевая при этом всякие разные песни, просила меня подпевать, но мне отчего-то не хотелось это делать, хотя, сколько помню себя, рот мой не закрывался от хохота и песен.
У хозяйки нашей сняли гипс с ноги, сделали тугую повязку на колено. Опираясь на палку, она, словно старуха, волоклась домой после обеда. По- гас веселый румянец на ее лице, она сделалась молчалива и сердита. Я ставил кото на две табуретки, наливал в него горячей воды, пристраивал жену рядом. Выкинув больн ногу на подставку, она принималась за стир- ку, потом мыла детей, ползком подтирала пол и отправлялась "к се", в тубдиспансер. Я смотрел в кухонное окно и по вздрагивающим плечам жены догадывался, что она плачет.
При детях, дома, она себе этого не могла позволить. Наша старшая дщерь в детсаде сделалась говливой, прыгучей, выучила стишки и все до- могалась, спрашивая: "Ты куда, мама, собилаесся? Ты посему от нас ухо- дис?" А потом приставала ко мне: "А куда мама посла?" - "В больницу мама пошла, отстань!"
- "А зам?" - не унималось дитя.
* * * Но как бы там ни было, перевалили мы ту очень длинную зиму. Глухой зимней порой, в каникулы, ученика, бросившего школу, навестила кссная руководительница с двумя моими соучениками, намереваясь, как я усек, уговорить меня не попускаться учебой. Посмотрели соученики и учи- тельница на м житье-бытье и намерением своим попустились. На прощанье спросили:
"Может, мы чем-то можем помочь?" - "Нет-нет", - поспешно ответил я и про себя подумал: "Нам только Бог может помочь", - но они и без слов все поняли.
С чувством облегчения проводил я гостей до калитки.
Дотянули мы, дотянули-таки до весны!
Поддержанный в тубдиспансере лекарствами и питанием, я настолько ок- реп, что, дождавшись жену домой, ринулся искь работу. Мне рекомендова- ли легкую. Но в городе с тяжелой промышленностью легкие работы были ред- ки и все нарасхват.
Дело кончилось тем, что я начал ходить на шабашки, разгружать вагоны в железнодорожном тупике и на товарном дворе.
Зарабатывал иногда даже тридцатку в день.
* * В конце апреля вытаял уголок нашего кормильца-огорода, тот, что был поближе к зашитому горбылем туалету, тушею выставившемуся наружу, но входную дверь имевшему из сеней. На кончике зачерневшей мокрой гряды вы- таял, пошел в стрелку лук-батун. Как-то под вечер, вернувшись с шабашки, я увидел жену свою, ковыляющую с огорода. Она опиралась о стенку правой рукой, а левой зажимала пучочек луковых перьев, еще не налившихся соком, кривых, но уже зеленых.
- Ты чё? Что с тобой?
Она посмотрела на меня глазами, заполненными таким глубоким и далеким женским страданием, торому много тысяч лет, и, дрожа посиневшими губа- ми, тихо молвила:
- Там, в огороде, в борозде, я сейчас закопала мальчика, нашего пяти- месячного мальчика. - И потащилась домой.
Надо было помочь ей подняться по лесенке, в сени, но я стоял, приг- вожденный к месту, в капелью одырявленном снегу, меня било крупными каплями по башке, но я не мог ни шевельнуться, ни слова произнести.
То-то, заметил я, последнее время зачастили к нам женщины с арес- тантскими мордами из пролетарских бараков. После их ухода жена моя как-то наполнила горячущей водой корыто, с отвращением выпила банку дрожжей и лежала, дожидаясь результата. Не проняло. Тогда она выпила че- тушку водки и, пьяная, чуть не утонула в корыте ее натура оказалась крепче всяких изгонных зелий.