Но вот, нахось в тубдиспансере, она, видать, нашла настоящих масте- риц, они опроали ее каким-то чудовищным способом аж на пятом месяце беременности.
Деваться мне было некуда. Сквозь землю я не провалился, но шибко вы- мок под капелью и замерз на ветру, на поднатужившемся к вечеру морозце. Почти крадучись я протиснулся в наше жилище, думая, что жена легла на кровать за перегодкой. Но она одиноко лепилась за кухонным столом. Обычно форсила а в синей телогрейке с двумя боковыми карманами, сшитой в знаменитой на весь город артели "Швейник", но как ей становилось худо, настигали ее черные дни, она откуда-то извлекала материно пальтишко, вы- данное однажды дочери для спасения от лютого мороза и из-за ветхости не востребонное обратно. И вот сидела она в этом пальтишке, взгорбаченном на спине, с заплатами на локтях, с рукавами, подшитыми не в тон пальто бурымиоскутками, зато имеющем меховой воротник, скатавшийся в трубоч- ку. Не узнать уже было, из какого зверя мех присутствовал на пальто - вятская ли кошка, африканский ли леопард.
Я постоял возле дверей.
Жена не оборачивалась, не произносила ни слова. Перед нею на столе была кучка размятой соли, кусок черного хлеба и горячая вода в кружке. Она тыкала перья лука в соль, откусывала хлеб, подносила кружку дрожащей рукой коту, в серое пятнышко соли пулями ударялись слезы и насквозь, до скоеного дерева, пробивали его, развеивая по столу серую соляную пыль. Прошлой весной такие же вот тяжелые, что пули свинцовые, слезы ро- нял соль пленный немец, и так же расплывались пятна в сером крошеве. Боль, осевшая в слезы человеческие, оказалась тяжелее поваренной соли.
Я сорвал с гвоздя шинель, бросил ее в комнате на пол и прилег - в этот день я как-то уж особенно сильно устал на разгрузке, но зато зара- ботал аж пятьдесят рублей, хотел обрадовать жену, да вот она опередила меня, обрадовала.
Зачем, зачем судьба нас свела в человечеом столпотворении на кривых послевоенных путях? Зачем лихие российские ветры сорвали два осенних листочка с дерева человеческого и слепили их? Для того, чтобы сгнили?
Удобрили почву? Но она и без того так удобрена русскими телами, что стон и кровь из нее выжимаются. Жена старше меня, она успела хоть нем- ножко отгулять молодость. До войны за ней ухаживал шофер иль даже меха- ник гаража, будто бы и сватался, будто бы и сговор с родителями произ- вел. На войне, в боевом походе, подшиб ее в качестве недолговременного мужа какой-то чин, даже и немаловажн. Вот бы ей с ним быть-жить, так нет - подцепила обормота пролетарского пошиба, мыкается с ним, здоровье рвет, жизнь гробит.
Пока лечила больное колено, пожирая хлебальной ложкой лекарство, по- хожее на известку, под названием "пасх", посадила сердце. Был уже сер- дечный приступвогнавший меня в панику, а сколько их еще случится.
На шинели былоестко и плоско лежать. Совсем она выносилась, шов на ней проступил, будто старая, давно, еще в войну, зашитая рана. Не держит шинель тепла, доступно мое тело холоду, проникает сквозь знаменитое сук- но даже и малый ветер, а мне простужаться нельзя, сказывали врачи. Но еще послужит шинель, хорошо послужит куму Санеиринкину. Скоро закроет- ся артель "Металлист", с хлебозавода его, подменного слесаря-нештатника, вытеснят более здоровые, напористые люди, ует старик Ширинкин, все сильнее хромающий кум мой со свищами в том месте, где соединены суставы вместо вынутой коленки, не осилит управляться на покосе и по хозяйству. Туго, совсем туго будет куму, и однажды, времена полегчания нашей жизни, на день рождения кума я отнесу ему в подарок нереализованный ко- вер с веселым рыбаком и мою заслуженную, бойкой бабенкой Анной изувечен- ную шинель. Кума тоже на все руки от ску, как и моя супруга, - обрежет ту шинель, подстежит, и получится из нее тужурка, которую донашивать бу- дет уже мой крестник, бегая в школу.
"Ах, шинель моя военная... на-на, шинель, у костра, в бою прожженная, кому не дорога", - зазвучало в моей расшумевшейся башке. Под лопатками каменья.
Ломит, гнетет мое нутро, преют, гниют мои легкие. Нельзя, нельзя мне ломить тяжелую работу, фершала категорически запретили. Сдохнуть они не запрещают.
Скорее бы освободить себя от себя, всех, ех избавить от моего ник- чемного присутствия на земле. И забыться бы, забыться.
Прошлой осенью, в октябре, когда пробрасывало уже снежок, брел я с ружьем, норовя обмануть повзрослевших и поумневших рябчиков. Заманили они меня в разлом каменного распадка, глубокий, заросший мелким густым ельником.
Рысаком себя есь чувствующий петушок, перепархивая в густолесье, затащил меня в такую непролазную глушь, что я, упарясь, сел передохнуть на серую каменистую осыпь. Из осыпавшегося каменного останца когда-то выходил ключ, выбил в камнях глубокую ямину, намыл вот эту осыпь, на ко- торой я сидел, и куда-то делся, иссяк, другую щель нашел иль промыл, провалился ль в истоке, но не стало его - и все. Ложе глубокое наносное осталось, в него осыпался и осыпался рыхлый курумник. Красная смородина, путаные кусты жимолости, ломкого таволожника и всюду проникающего шипов- ника теснил со всесторон уверенно наступающий ельник. Я мимоходом от- метил, что если здесь, втой каменной выемке, застрелиться, вовек никто не найдет. И прежде, чем вороны налетят, зверушки набегут точить зубами падаль, засыплет труп мелким камешником, и в скором времени заволокет, укроет эту могилу темнолесьем.
"Зачене застрелился? Зачем? Забздел! Скиксовал, так вот теперь нас- лаждай жизнью, ликуй, радуйся ее прелестям!.." Но у запоздалой осени есть одно мало к воспетое и отмеченное состояние - полный покой отшу- мевшей, открасовавшейся природы. Птицы улетели в дальние края, зверь не бродит, не буйвует, дожди прошли затяжные, инеи еще не звонки. Как бы приоткрывается ненадолго загадка вечности, простая и никем почти не за- меченная загадка. Суета, тревоги, заботы, страсти, дурные предчувствия и все-все прочее, земное, как бы отодвигаются иль вовсе куда-то исчезают. Ты остаешься наедине с ровно и умитворенно дышащей природой, с обле- тевшим лесом, с покорно ждущим снега молчаливым уремом, который в тишине кажется не просто бесконечным, нкак бы уходящим в молчаливое мирозда- ние, в его непостижимую и оттого совсем не страшную тайну.
Сердце твое, доверясь таежному покою, тожуспокаивается, дышит ровно и глубоко...
Ему сладко и печально.
чется остаться здесь, в уреме, навсегда и жить, жить, просто жить для себя, просто наслаждаться природой.
Я и жил до самого вечера. Сварил чаю, запарил его смородинником, на- доил с кустов остатных ягод смородины, еще не сморщившегося шиповника и в ладони сминающейся черемухи.
Для задумчивых, к разным чувствиям склонных людей дн проведенного в добром месте, где нет зла и тревог, достаточно, чтоб укрепиться и жить дальше.
Я вслушивался, не упадет ли с табуретки моя спутница жизни, тогда на- до ее волочить в постель и отваживаться с нею. Врача вызывать нельзя. Не тот клинический случай. Даже и к начальнице тдиспансера не побежишь - она справедлива, милостива, но строга. Баба моя, если не свалится в лужу крови, перешагнет через меня, следуя к кровати. Я, если даже и усну, все равно услышу ее.
Мысль едва велится, вытягивается в тонкую нить, начинает рваться, я щиплю себя за руку - на кухне ни звука, ни движения.
Умерла моя жена-мученица? Иль жива еще? Жива! Шмыгнула носом, втянула слезы.
Да что же это такое? Чего ж она не определяется на место? Не успокаи- вается?
Уже и ребятишки, что-то неладное чувствующие, присмирели, за печь уб- рались, в постель залезли, уснули, должно быть, а она все сидит и сидит, плачет и плачет.
А чего плакать-то, чего скулить?! Сами добывали себе эту жизнь. Сами!
Почему, зачем, для чего два отчаянных патриота по доброй воле пода- лись на фронт? Измудохать Гитлера? Защитить свободу и независимость на- шей Родины?
Вот она тебе - свобода и независимость, вот она - Родина, превращен- ная в могильник. Вот она - обещанная речистыми комиссами благодать. Так пусть в ней и живут счастливо комиссары и защищают ее, любят и бере- гут. А я, как снег сойдет, отыщу тот распадок, ту ключом вымытую ямину. Оты-щу-у, отыщ-щуу...
Решение, конечно, толковое, своевременное, да, как всегда, сгоряча и непродуманно принятое. Больная баба, еще молодая, но вконец изношенная, останется тут с двумя ребятишками и с виною вечной передо мной, обормо- том, - она ж умная, если не умомто сердцем допрет, что не без вести я пропал в тайге, не улетучился царство небесное, а ушел от них, испу- гавшись трудностей, поддавшись психу, ослабнув духом. Бросил их! Бросил!
Ар-рр-тист! Н-на, мать! Из погорелого театра. Все хаханьки да ху- хоньки, шуточки да смехуечки тебе. Как приперло к холодной стене, при- жулькнуло, так и повело наперекосяк мысли, свихнуло куцые мозги.
У меня ж через неделю день рождения, мне ж стукнет всего двадцать пять лет, и что ж, на курок нажал - и все? Х-х-эх, мудило, мудило! Был вертопрахом, как бабушка говаривала, вертопрахом и остался.
Я вскочил с шинели, решительно вошел в кухню. Жена лежала ухом на вы- тянутых руках и спала. Я подхватил ее, губами сдул с запястий соль и, держа под мышки, безвольную, несопротивляющуюся, будто пьяную, уволок и определил на койку. Подумал и закутал ее ноги тем стареньким пальтишком, еще подумал и осторожно, вытянув ею же стеженное одеяло, укрыл, подотк- нул с боков и поцеловал в ухо. Она ни на что не реагировала. Я постоял средь отгороженной вагонкой спаленки, посмотрел на жену, на ребятишек, разметавшихсза жаркой печкой, и подмыло вроде бы как теплы- ми ополосками мое сердце: "Куда они без меня? Куда я без них?.." Потом долго стоял, прислонясь к горячему боку печи спиной. Такую вот процедуру я сам для себя придумал и заполз с другой стороны от умывальника за печь на постель шей няньки Гали, постель ту мы на всякий случай не убирали.