- Дом на берегу пруда.
- Охо! Это уже кое-что!
- Но на каком берегу - не помню. Бега-то два.
Да, как это я не сообразил сразу, что у всякого водоема бывает два берега, только у обители небесной нет никаких берегов, и у моря, гово- рят, их не видать, но на морях я не бывал. У нас же, в России, куда ни хвати - где вода, там тебе и два берега. Правда, озера круглые бывают, но в данный момент нас никакие озера не интересовали. Мы находились на плотине пруда, перед нами два берега, и на одном из них жет тетя моей жены. Живи она не у пруда - вовсе не за что было бы ищущему ацепиться. Узнать бы еще, на каком именно берегу живет тетя - на правом иль на ле- вом?
Жена моя, стоя лицом к свинцово под луною светящемуся пруду, перемен- чиво покрываемому тенями, реденько вструенными в него отголосками чьих-то огней, тыкала рукой то влево, то вправо. Тут я с изумлением вспомнил: да она же левша! Ей же трудно ориентироваться вообще на свете, т более у водоема.
Взял и повернул ее на ход воды, спиной к пруду, лицом к пустыне ночи, - вот теперь давай действуй смело и наверняка: с правой руки у тебя пра- вый берег, с левой, значит, левый.
Она постояла, постояла и, поскольку была левшой, подняла левую руку:
- Однако, здесь.
- Х-хэ! - взбодрился я. - Конечно же на левом, мирном, сельском бере- гу живет наша тетя. Чё она, охерела снимать квартиру на правом берегу, в дыме, в копоти, на самом бую, в гтолюдье, на грязном, разъезженном месте! Она - проводник вагона, ей люди да дороги надоели.
Хозяйка ее, по рассказам жены, занималась садом-огородом, драла с на- родишка копейку за овощ и фрукты. Самое тете тут место, здесь, где гуси живут, ласточки вьются в небе, голуби под засехой воркуют, скворцы веснами свистят, сама же говорила, что тетя - человек неунывный, очень трудолюбивый, из вятской деревни. А они, вятские, хоть мужики, хоть ба- бы, - ох какие хватские!
Я вилял хвостом, льстил, ободряя супругу, лал вид, что вовсе никого не материл, не бросал каменьями в кромешнуюьму, и что-то оптимистичное беспрестанно болтал. Привел жену на левый берег пруда - он и в самом де- ле оказался ликом деревенский. Строения вдоль него все одноэтажные, зап- лотами один к одному слеенные, индивидуальные, свои ряды сомкнувшие, до конца не покоренные все сметающей силой большевизма.
- Теперь бы мне хоть какую-то примету дома, двора, палисадника, во- рот?..
- А-а! - пикнула моя жена. - В палисаднике тети Любы растут рябина и черемуха! Может, две черемухи и рябина или одна черемуха и две рябины, да еще, кажется, береза.
Если б был день, а не ночь, пусть и огрызком луны, уже норовящей укрыться в мохнатую постельку облаков, спутница военных дорог прочитала бы на моем лице укоризну: ну в каком сском палисаднике, тем более при- городном, где живет и плодится межклассовая прослойка - не то рабочие, не то крестьяне, по-бабушкиному просто - межедомки и пролетарьи, по-де- душкиному - "советские придурки", - каком палисаднике этих межедомков не растет черемуха и рябина?! Они ж, эти межедомки, из села нарезали, но в город не вошли, прилепились к ну, потеснили его. Они ж впросак попа- ли, а что это такое, я уж объяснял. И здесь они тоскуют по отеческому уголку и тоску выражают посредством русских печек, бань во дворах, чере- мух, рябин в палисаднике, березок у ворот, свиньями, курами и коровами во дворе, гусаками на пруду.
Дети этих, умеющих еще трудиться и плодиться, межедомков со временем подчистую сведут скотину, сделают в избах паровое отопление, поставят чешский или румынский гарнитуры, заведут магнитофоны и запрыгают вокруг них.
А дети этих уже деток наденут брезентовые или вельветовые штаны с иностранными нашлепками на заду и станут, тоскуя о чем-то, петь под собственный аккомпанемент песни на собственные слова, в которых мелодия и голос совсем не обязательны...
Но полно, полно, в другое время, в другом месте об этом.
Я показал жене на несколько палисадников, она, обреченно вздохнув, предложила посидеть на ближней скамье у ворот и успокоиться. Мы присели на холодную, росой иль инеем увлажненную скамью и молча смотрели на воду пруда сквозь тополя, до того пообрезанные, что только прутья и росли на обезглавленных пнях, не отражаясь в воде. И вообще в пруду уже ничего не отражалось: слабый свет все дальше и выше уходящей, даже вроде поспешно и радостно улетающей в варево т и облаков, в небесные бездны луны едва уже достигал поверхности пруда со все более и более густеющей водой. Смола уж прямо, не вода, дажегусток огней какой-то артели или фабри- чонки на противоположной стоне пруда, ввинчиваясь штопором, не оживлял эту черную, густую жижу, все в ней увло. Бледный свет в вышине, в ку- полах соборов, звонниц был потаен, высок, смешивался с отблесками небес- ных светил.
В этот таинственный час ночи наше с супругой горе и вообще ничто зем- ное, бренное их не трогало и не волновало. А нас и подавно не касалась высота соборов и церквей, соединившихся с тьмою мирского. Бог давно уж отдалился от нас, а может, и забыл про всех, и про эту сиротскую пару - тоже: нас много по земле бродит после такозаварухи, Он же один - где за всеми уследишь.
Я тормошил супругуасспросами практического порядка, а она пыталась задремать на мокрой скамейке - валилась на мое плечо. Выяснилась еще од- на подробность: ворота и заплот тети Любиного дома крашены желтой крас- кой, - и это тоже мо чем могло нам помочь: в России на железной дороге с царских времен желтой краской крашено большинство построек, начиная от станционных сортиров и кончая бабушкиным коромыслом, не говоря уж о бар- жах, пароходах.
- Давно?
- Что - давно?
- Давно крашены тети Любины ворота, забор и палидник? Да не спи ты, не спи, т-твою... - начал я снова заводиться.
Когда я в сорок втором заезжала, краска уже выгорела...
"Э-эх, любови военных дорог, кружения голов и кровей - совсем недав- но, оказывается, в сорок второмбыла тут, мандаплясина, и все перезабы- ла!" И я язвительно еще поинтересовался, хлопая себя по заду:
- И скамейка небось есть?
- Есть! Есть! - откликнулась жена, зевая, и чтоб она не раскисла сов- сем, я ее нял за лямки рюкзака с отогретой скамейки - еще разоспится.
Мы побрели дальше. Редкие собачонки, с начала нашего пути подававшие голоса иза ворот и дворов, вовсе унялись, видно, привыкли к нашим нег- ромким гам и сдвоенным запахам. Переворачивая слова жены протопопа на самого протопопа Аввакума, спросить бы мне: "Доколе сие будет, супружни- ца моя?.." И она бы мне ответствовала: "До смерти, Петрович, до смер- ти...И я бы вздохнул: "Ну што? Ино поплелись..." Да ничего я тогда про протопопа слыхом не слыхал и не читал - запрещено было читать поповское.
нако ж начал я ободряться вяло зашевелившейся в башке мыслью: за- гские миряне покупали, а скорей всего воровали краску с той же самой фабрики, что светилась на другом берегу пруда, в основном зеленую и су-иковую. Фабричонка работала на железную дорогу, когда-то успела сооб- щить мне супружница, и сообщение это не сразу, но все же пало на душу бывшего железнодорожника, родственно в памяти держащего все, что касает- ся желдордел. Мысль моя заработала обрадованно, во всю мощь.
"Так-так-так!.. Та-ак-с!" Не давая радости разойтись, оглушить меня, разорвать грудь на части, я даже хихикнул и потер руки.
- Ты что? - испуганно спросила спутница, очнувшись.
- А ништо! Вон тот тети Любин дом! - остановившись перед воротами, я осветиих зажигалкой и убедился, что все тут крашено желтой краской, правда оставшейся больше уж только по щелям и желобам.
- Как ты узнал? Откуда?
- Стучи! Стучи, говорю! - повелительно приказал я, упиваясь могущест- вом своего мужицкого поведения и железнодорожного наития. - Ты думаешь, я зря на родине колдуном зовусь? Ты думаешь, приобрела себе в мужья Ваньку с трудоднями?! Эта голова, - приподн пилотку, я звонко постучал по ней, - способна только военный убор носить?!
Супруга обшарила, ощупала ворота, потрогала щеколду,поднявшись на цыпочки, заглянула в палисадник, на закрытые ставнями окна, велела выс- ветить зажигалкой номер и, упав на скамейку, сверно обмерла:
- Ой, я думала, ты дурачишься, когда говоришь о колдуне! Это и в са- мом деле тети Любин дом! - в полном уж потрясении заключила она - На загорские соборы перекрестись, хоть и коммунистка, и стучи, сту- чи вай
- убедишься, что есть еще люди, способные творить чудеса! Изредка, но попадаются... Вот и тебе в мужья угодил не человек, а клад... с гов- ном...
Я еще чего-то травил. Супруга моя, сперва робко, затем сильнее, нас- тойчивее, стучала в ворота, и со двора не откликнулась собака, которая, ожидал я, поможет разбудить хозяев.
В кухонном окне, запертом ставней, вспыхнул свет, выплеснулся сквозь щели старой ставни, вырвал кипу цветов или бурна из темноты под окном. Спустя время прогремел запор, приоткрылась дрь, сонный женский голос спросил, кого это черт носит в такой, уже всем Божий, час.
- Ой, правда тетя Люба! - прошептала моя спутница, все еще не до кон- ца поверившая в мое колдовство. - Тетя Люба! Тетя Люба! - звонко закри- чала она, об только ее услышали, не ушли чтоб. - Тетя Люба! Это я, Ми- ля! С фронта еду, тетя Люба!..
"Какая еще Миля?!" - промелькнуло в моем перетруженном сознании, но удивляться уже было некогда. Сразу ударившись в голос, тетя Люба запри- читала, хлопая галошами, прытко и грузнпоспешила к воротам.
- Милечка! Девочка ты моя! Да голубонька ты сизая! Да крошечка ты моя ненаглядная! - возясь с запорами, которых ох как много оказалос по ту сторону ворот, все причитала тетя Люба, между делом разика два матюкну- лась, и я почувствовал, как в груди моей потеплело: родственная душа встречала нас.
Уронив с белой рубашки шаленку, крупная женщина сгребла гостью в бе- ремя и куда-то ее дела, в грудях, в распущенных волосах, в рубахе иль юбке исчезла моя жена. Долго они целовались, плакали, наконец тетя Люба бережно выпустила гостью из объий и спросила, указывая на меня:
- Это кто?
- Да муж! Муж мой! отыскивая в потемках оброненную шапку, все еще шмыгая носом, обмоченным слезами, отозвалась жена.