Мы оказались в низком кухонном полуэтаже с рыластой, внушительных размеров русской печью. Толстые скамьи, углом приделанные к стенам, и углом вдвинутый в них грубо сколоченный семейный стол с "подтоварником" внизу. За печью был проем в виде двери, на нем, раздернутая в спешке, качалась тусклая занавеска. Было тепло и сонно в этом бедном, просторном жилище, пахло умывальником, сохнущими на печи мазутными валенками или другой какой обувью; из печи доносило преющим скотским сбоем, но запах варившихся почек и кишок крыло тонким слоем сохнущей на шестке лучины, умело и тонко нащепанной, да беременем чистых лесных дров, аккуратно сложенных на полу, перед шестком.
Продолжались объятья, поцелуи, возгласы, слез мимолетные уже слезы, смех возник: "Папа-то, папа перепугался! А Ванто, Ваня - за топор!" Я стоял, прислонив к порогу чужого мне дома чемоданчик, с совсем отощавшим за долгую и канительную дорогу синим сидором за плечьми, и размышлял на привычную уже тему: "Зачем это меня сюда черти принесли? И вообще, зачем они всю жизнь меня куда-то заносят?.."
- Дак ты чё, парень, стоишь-то возле дверей? Разриехал, дак проходи давай, проходи! - позвал меня возникший в моей жии человек с непривыч- ным наименованием - тесть. Но я все стоял, все стоял на месте, лишь пе- реступил с ноги на ногу, давая знать, что внял проявленной чуткости...
- Господи! Про парня-то забыли! - всполошилась маленькая женщина новым для меня наименованием - теща. - Раз ты теперь наш, проходи и не бойся народу.
Народу у нас завсегда много...
Тут спохватилась и супруга моя, успевшая когда-то сбросить с себя ши- нель и шапку - она, заметил я, и прежде сбрасывала их при первой возмож- ности с облегчением.
- Знакомьтесь! Все знакомьтесь. Мой муж. Сибиряк!.. - На эм ее красноречие иссякло, и она, обведя всех вопрошающим взглядом, добавила: - Приехали вот!.. Привезла с собой... Прошу... Вот... Прошу любить, ста- ло быть, своим считать... прошу любить и жаловать, как говорится.
Ох, как много было всякой всячины в этих словах и обидного для меня лишковато: "Привезла, видите ли! Теленка на веревке! Она! Привезла! Ха-ха!" Но опять же и предупреждение: привезла в людный дом, в обиду не дам, кривой на один глаз, зато человек хороший, может, и не очень хо- роши зато добрый, боевой! Не на помойке найден. С фронта! Там худых держать не будут!
Медаль худому не дадут! Тем более орден!..
В общем основном ее поняли, состояние ее почувствовали, начали со мной знакомиться ближе: Зоря, Вася - братья; Тася - сестра моей супруги; человек с залысинами архиерея - муж старшей сестры, Клавы, живут они где-то за городом, на лесозаготовительном участке, в поселке с вырази- тельным названием
- Шайтан. Он вернулся с войны в конце сорок второго года, и когда подал мне руку, вместо пальцев я сжал какие-то вислые, нетвердые остат. Звали его Иван Абрамович! Тещу - Пелагия Андреевна, тестя - Семен Афо- нович.
Зоря, Тася и Вася отправились по внутренней узенькой лестнице наверх, досыпать - им утром на работу. Теща на ходу наказывала ребам, кому и где расположиться, рассредоточиться, чтобы высвободить кровать молодым, сама в это же время орудовала ухватом в печи и довольно ловко и споро для ее вовсе усохшего тельца выворотила из темного печного чрева здоро- венный чугун и сковороду такого объема, что, ежели была бы она деревян- ная, в нее можно было бы садиться. Здесь, в этом доме, родилось и вырос- ло девять детей. Двое - Анатолий и Валерий - погибли на войне. Старший брат моей жены, Сергей, после госпиталя работ в лагерях для военноп- ленных. Еще одна сестра - Калерия - тоже двигалась с фронта домой.
В объемистой сковороде оказалась вечорошняя картошка, приправленная молочком и запекшаяся в загнетеВ чугуне была похлебка из требухи.
Мы достали из моего рюкзака кусек сала, яблок, луку и недоеденную в дороге краюшку хлеба. Хлеб наш был тут кстати. Теща, собирая на стол, все извинялась, что ни хлеба, ниыпивки нет. Тесть, глядевший на нее какое-то время с вожделением и надеждой, разочарованно буркнул: "Припас- ти бы..." Но он и сам понимал: припасать не из чего и не на что, закурил с удовольстви цигарку из мною предложенного табачку.
Мы с супругой в тепле быстро сомлели, чего-то сонно почерпали, в ско- вороду вилками потыкали. Теща тестем разрезали и бережно съели по яб- лочку. Иван Абрамович пытли разглядывал нас, покуривал, покашливал и, пока длилась трапеза, несколько раз выходил на улицу, вернувшись, сооб- щал, что все в порядке, что мороз кстати набирает силу.
Оказалось, что он привез из Шайтана на продажу тушу летошней телки. Тушу ту вывесили в сенках, и когда мы принись ломиться в дверь, обита- тели дома подумали, что их выследили и лут за мясом грабители. Оттого и поднялась паника. Похлебка сварена итребухи той убоины, которую при- вез Иван Абрамович. Она еще не успелупреть, свежо и резво отдавала на- варом. Мы переключились на чаёк. Чай морковный сна не лишал, но брюхо грел хорошо, и я скоро начал тыкаться носом в стол. Молодая моя супруга, по поводу и без повода разрумянивааяся, коей я чуть ли не на третьем свидании - всего их было семь - заявил, что, ежели она еще раз накрасит- ся, вытащу портянку из сапога сотру, - супруга моя, сияя румяным ли- цом, перескакивая с одного другое, говорила и говорила. Тесть в раз- говоре почти не участвова но вслушивался в то, что говорили, и, не пе- реставая дымить цигаркой, смотрел на дочь, приоткрыв успокоенно рот, ласково, дружелюбно и вде как-то жалостливо потеребливая реденькую, жиденькую бороду, помгивая небольшими серыми глазами с короткими выбо- левшими ресницами, и это его активное слушание было шибчее разговору.
Лишь один раз он встрял в беседу и спросил: далеко ли будет та мест- ность, где я воевал, от городу Витебску? Чуть заметно чему-то улыбнув- шись, жена моя за меня ответила, как я уловил, потрафляя отцу, что неда- леко, почти совсем рядом. Видя, что я хочу поправить ее, остановила меня предупредительно, погладив по рукаву, и я вяло подумал: да хрен их пой- мет, этих моих новых родственников, - плетут невесть что, впрочем, брех- ни почти нету: Украина, где я воевал, рядом с Белоруссией, и там этот самый Витебск вроде бы и находится.
Тесть, удовлетворенный ответом, птил из бороды облако дыма, шмыгнул носом, про который говорится, что он на семерых рос, да одному достался, отсюда вот и произошел и выдающийся нос моей супруги. И вообще, она - вылитый папа.
Говор оменя отдалялся. Народ тоже уплывал в пространство: как-никак я руководил путем-дорогой, оберегал молодую жену от дорожных напастей, заботился о воде, о пропитании, нес путевую нагрузку, да какую! До этого случая я никогда и никем не руководил, мне и потом, кроме жены, никем руководить и командовать не доводилось, да и это оказалось глубоким заб- луждением, которое рассеялось исходе моего пятидесятилетия, когда, как мне думалось, я поумнел и кое-что на свете понимать начал.
Сбросив с себя всякую ответственнос, потерял я бдительность, расс- лабился, засыпать начал. Тесть, выполняя поручение женщин, повел меня наверх, давая в темноте направление ками, велел раздеваться, похлопал рукою по подушке, ласково обронил:Вот здеся ложись и спи с Богом", - и деликатно удалился.
* * * Кда пришла в постель жена, ложились ли спать взрослые - я не слышал. Эту ночь я спал так, как и должен спать демобилизовавшийся сол- дат, оставивший вдали войну навсегда: без настороженности, без жутких сновидений, - спал, доверяясь большому дому с такой мирной тишиной, ус-оявшейся в его недрах, с печным, из недр выходящим теплом, со знакомыми с детства запахами коровьего пойла, половиков, полосканных в мерзлой во- де и сохнувших на морозе, с примолкшей на холодном окне, но все еще роб- ко, последним бутоном цветущей геранью, чистой, хранящей снежную све- жесть наволоой под ухом, с осторожными, сонными вздохами в темноте, мирным говором и приглушенным смехом подо мною, внизу на кухне.
Проснулся я позд. Солнце крупной, неспокойной звездою лучилось в морозном окне, на котором стояла не одна герань, а целый их ряд в ста- реньких посудах, но цвела одна. В желобках рам накопилось мокро и по тряпичкам стекало в старые недобитые кринки, подвешенные на веревочках к подушкам окон.
Рядом с моей головой, на крашеном, домашнего изготовления стуле, чтоб проснулся и сразу увидел, покоились мои аккуратно сложенные брюки-гали- фе, гимнастерка с беленькой каемочкой подворотничка была повешена на спинку стула так, чтоб кто ни войдет, сразу бы увидел на ней орден и ме- дали. Так супруга моя - усек я, - ставши спозаранку, может, и вовсе не спшая, хотела подчеркнуть мои заслуги перед отечеством и одновременно как-то выделить перед родней и людьми, вместе с тем и св старание и заботу показать. Не скрою, я был тронут, но когда она, уже в домашнем стареньком халате, взбежала наверх, присела на край кровати и спросила: "Ну, как ты?" - я вальяжно, с подчеркнутым равнодушием и ленью ответил: "Да ничего, окопался".
Заметив, что пригасил в ней радость, потрепал ее по голове, и она, удержавшись на высоком взлете бодрости, сообщила:
- А папа уже баню истопил! - И запнулась, покраснела: - Вот! - и пох- лопала ладошкой о ладошку, держа руки ребром на коленях.
Понял я, понял - не чурка ужовсем-то, да и выспался, соображать на- чинаю:
нам, молодоженам, пстарому российскому обычаю, идти в баню вместе. Вдвоем.
Родители ж не знают, что мы и ознакомиться друг с другом не успели, что мы еще никакие не муж и жена и расписаны лишь в крноармейской книжке, мы и не женились по-человечески, мы сошлись на ходу, на скаку, в военной сутолоке.
Было, конечно, кой-что, но тоже урывками, без толку и расстановки, все с опаской: вот войдут! вот застанут! А теперь вон - в баню! Вдвоем! Но там же в галифе, в гимнастерке с медалями не будешь. Там же разде- ваться надо, донага! Обоим! Мыться надо и, как загадочно намекали свер- хопытные вояки нашего взвода, "тереть спинку"!
А, батюшки-светы! Столь мало сроку прошло с рокового того дня, после похода в загс за прошлюбом, а переживаний, переживаний!.. Баню, пони- ешь ли, натопили! Это ж... Это ж в баню сходишь - и все! Это уж знат - муж и жена!