По-настоящему! Конечно, и жена моя новоиспеченная тоже не святая. Да и я оскоромился в станице Хасюринской - приголубила меня там казачка удалая.
Любовь госпитальную пережил, тоже с переживаниями!.. Но чтоб в баню вместе!
Это очень уж серьезно! Это уж как бы в атаку идти, в открытую - страх, дым, беспамятство...
- Робята! Дак вы чё в баню-то не идете? Выстынет ведь, - раздался с лесенки голос тестя.
И я докумекал: отступать некуда. Надо принимать вызов. Рывками одел- ся, натянул сапоги, громко, тоже с вызовом, притопнул и с вызовом же ус- тавился на супругу, завязывавшую узелок бельишко и отводившую от меня глаза, да в забывчивости громкообиженно пошмыгивающую папиным носом.
- Куда прикажете?
- Что?
- Следовать куда прикажете?!
Напрягшись лицом, она молча показала мне на дверь, ведущую с верхнего этажа на другую, холодную, лестницу и пней, через сенки, во двор. Там вот и она, баня, - рылом в рыло.
Вышел и уперся. Не на задах огородов баня, не в поле, не на просторе, как у нас в селе, вот она, с закоптелым передом, с удобствами, с угарным запаом в предбаннике.
Еще больше разозлившись оттого, что нет к бане долгого и трудного пу- ти, некогда обдумать свое поведение и собраться с духом, решительно рас- пахнул я дверь в угоенную, чистенькую баню с окаченм полком, с приго- товленным на нем веником, с обмылком на широкой зытой скамье - этакое миротворно дышащее теплым полутемным уютом заведение с яростно накален- ной каменкой. В топке каменки все еще тлели угли, вздымаясь ярким светом в середке и медленно притухая под серой пленкой вокруг кипящего кратера. Тесть еще не знал, что я после контузии не могу быть в жаркой бане и ни- когда более не смогу испытать российской услады - попариться. Но человек старался. Надо уважить человека. Я сорвал с себя одежду, повесил грязное бельеа жердь - для выжаривания, сложил в сухой угол верхнее, поду- мал-подумал - и портянки повесил на жердь, бое никакой работы, никако- го заделья не было.
Супруги моей тоже не виднелось. В предбаннике, за дверьми, она не слышалась.
Я взял сапоги за ушки и, чтоб они не скоробились от жары, решил их выставить в предбанник. Предупретельно кашлянув, захватив грешишко в горсть, распахнул я дверь бани, уверенный, что супруга там разделась и ждет моей команды на вход, на холоду ждет и получит от меня за это взбучку. А она опять мне в ответ что-нибудь выдаст, и там уж в предбан- нике все как-нибудь само собой наладится.
она, сжавшись в комочек, опустив голову, сидела на дощечке, приде- ланной вместо скамьи, и теребила ушки узелка с бельем...
И тут я сорвался! Тут я рявкнул:
- Чё сидишь?! Целку из себя корчишь... - и ринулся в баню, оставив распахнутой дверь, загремел тазом. - Семерых родила - и все целкой бы- ла!.. - Солдатский фольклор, сдобренный оскорбительными присказками, хлесл из меня потоком. Увы, долго ему еще хлестать - исток-то уж очень бурноводный!..
Вконец перепуганная супруга моя тенью проскользнула в баню, принялась в уголке раздеваться. Я долбил себя каменным обмылком в голову, драл се- бя вехоткой так, будто врага уничтожал, казнил, снимал с го шкуру, продолжая, как ныне принято изъясняться, "возникать" до тех пор, пока мне в разверстую, срамное изрекающую пасть не попало вонючее мыло. Тогда я полез на полок и принялся хлестаться веником, в обжигающем поднебесье ча на жену: "Сдавай!
Еще!.." Когда я перестал рычать, смолк на полке, выронил веник - к кое-то время не могла бедная баба понять, что со мною случилось. Во мне весу тогда было не много, полок и пол были скользкими, бабенка хоть и мала ростиком, но ухватиста. Выперла меня волоком по мыльным половицам в предбанник, положила на что-то подостланное, прикрыла сверху своим хала- тиком. Я очнулся, пол глазом туда-сюда, узнал этот неприютный свет, попытался изобразить улыбку.
Жена чуть заметно улыбнулась и с облегчением выдохнула:
- Ну, воин сталинского фронта! Ну, фрукт с сибирского огорода! Отбу- шевал?
Отвоевался?
Я к чему так подробно про баню-то? Да потому, что потом очень уж мно- го читал и слышал, что на фронте мы "огрубели", и грубость та чаще всего преподносилась в том смысле, что мы разучились целовать дамам ручки, пользоваться столовым прибором, танцевать чарльстон...
Дело обстояло гораздо сложнее и тоньше.
Когда молодой, да и не молодой человек тоже уходит из-под устоявшего- ся "духовного контроля", о наблюдений тяти-мамы, от постоянного нравственного "гнета", от шл, от учителей, от "хорошо" и "плохо", от надоедных "можно-нельзя", от младших братишек и сестренок, которым надо подавать "пример", от дедушки с бабушкой, от их ворчанья и поучительного ремешка, от того, как естпить, сидеть и лежать, вести себя среди людей и в лесу, на пашне и в ороде, на деревенской вечерке и в клубе, во Дворце культуры, на тцплощадках, а то и в церкви, окруженному со всех сторон то Богом, тоушкиным и Лермонтовым, то Толстым и Некрасовым, то Суриковым и Нестевым, то Петраркой и Дантом, то Сервантесом и Шекспи- ром, то Чайковским и Бахом, то Бетховеном и Мусоргским, то просто дере- венским грамотеем и гармонистом или уж на весь городской двор известным шахматистом, футболистом иль математиком, уходя или вовсе уйдя от всего этого как бы раворенного в воздухе человека, постоянно дышащего спер- тым "кислородом", который в окопах выгорает, заменяется непродышливо-за- разной атмосферой, - кровь постепенно начинает чернь, густеть, закупо- ривать вены и извилины в башке. Вернуть изначальный состав крови, стано- виться самим собой очень трудно - для немалого числа фронтовиков это де- ло оказалось непосильным. К зверю ближе, а к человеку, веками трудно пестуемому, при его-то упорном сопротивлении, - леко, и очень, вот часть фронтовиков и подались к зверям. Я тут не имею в виду тех, кто в собственном мнении, в глазах своих, выглядит ил точнее, хотел бы выг- лядеть лучше, чем есть на самом деле.
Но яоже не кадетский и не царский и не "тюр-люм-тюм-тюм-тюм...", как виртуозно пел питерский бильярдист Дымба в не менее виртуозном ис- полнении любимого всеми артиста Жарова. Увы, я насквозь советский по рождею, по воспитанию и гонору. Привык вот, и быстро привык, есть лежа на боку или стоя на коленях из общей, зачастую плохо иль вовсе не мытой посудины, привык от весны до осени не менять белье и прочую одежду, ме- сяцами не мыться, иногда неделями и не умываться, привык обходиться без мыла, без зубной щетки, без постели, без книг и газет, без клубов и те- атров, без песен и танцев, даже без нормальных слов и складных выже- ний: все слова заменены отрывочными командами, необходимым минимумом междометий для объяснения между собой и командирами, необъятного моря матерщины, грубостей, скабрезностей, военного жаргона, во многом за- имствованного у подзаборников, урок и всяк тюремной нечисти, - все это как раз и соответствовало тому образу существования - жизнью это назвать нельзя, преступно, постыдно, античеловечно называть это жизнью.
Придет время, я приобрету для работы книжечки фронтового немецкого жаргона и фольклора, по-ученому - сленга, и поражусь, что он, несмотря на разницу наций, чопорность и культуру европейск, по поганству и сра- моте капля в каплю совпадает с нашим "добром", акопленным на фронте. Разница лишь в том, что все у нас виртуозней, забористей, но по сраму, пакости пришельцы оттуда все же нас превосходили!
Чтобы не запятнать, точнее, не заляпать лик советского воина-победи- теля, ни окопный фольклор, ни жаргонные словари у нас долго не издавали. Несколько книжечек, писем с войны, фронтовых песенок, что просочились на свет сквозь нашу многоступенчатую цензуру и ханжество наше, - не в счет: слишком частое сито, уж не мука-крупчатка осталась и попала на бумагу, но ангельски чистый, почти серебрящийся бус и небесная голубая пы, ко- торою осыпали во дни торжеств королей и королев, блистательныхизбран- ниц, сиятельных вождей.
И вот нас, солдат-вшивиков, такой же дезинфекции подвергли: вонь-то и срам постыдства войны укрыли советскоблагостной иконкой, и на ней, на иконке той, этакий ли раскрасавец, акий ли чопорный, в чистые, почти святые одеяния облаченный незнакоц, но велено было верить - это я и есть, советский воин-победителькоторому чужды недостатки и слабости человеческие.
* * * Моя мирная жизнь началась с нелегкого, но привычного уже с фронта труда - таскания бревен.
В тот же воскресный день после обеда Иван Абрамович стро отторго- вался мясом, выставил по этому случаю бутылку самогонки, отдающей ржав- чиной, осушив которую мы все почувствовали себя родней и ближе дг к другу, поговорили о том о сем, больше о войне, о недавних делах и поте- рях, и с деньгами за голяшкой валенка он отправился в свой Шайтан зас- ветло, чтоб капиталы в потемках не отняли. Отправился он по реке Чусо- вой, которая была в заберегах, вставала на зиму, сонно уже шуршатесни- лась по стрежи взъерошенной шугой и вот-вот должна была засты. Мы с братом жены, Азарием, подались в другой конец города, на другую реку, на Усьву, в которую чуть выше железнодорожного моста впадала ещодна кра- сивая река - Вильва.
Все их мне предстояло увидеть, проыть, познать и полюбить.
Выйдя на берег, я увидел железнодорожный ст в один пролет; меж още- тиненным льдом чернела вода рек Усьвы и Вильвы, на плесах уже схваченная стеклянистой перепонкой. Но меж гор, на перекатах, от дурости характера реки-сестры все еще брыкались и парили. Под горбатой Калаповой горой, подле моста, соединившиеся Усьва и Вильва впадали в реку Чусовую. Разбе- жавшийся по берегам трех рек, по логам карабкающийся в косогоры городиш- ко, в котором мне предстояло жить и прожить почти два десятка лет, был чем-то итягателен и даже родственен, несмотря на свой чумазый индуст- риальный облик. Много я тут горя переживу, много испытаю бед и несчас- тий, но место это уральское, городишко этот, открытый бесхитростным ра- бочим ликом всем непогодам и невзгодам, всем грозам, градам и ливням, прирастет к сердцу. Навечно. Здесь, именно здесь, завихряясь над ним, занчивается течение Гольфстрим. Кроме погрома и несчастий, сия причуда природы ничего другого городу не принесет.