Автор: Астафьев В.П.
ВИКТОР АСТАФЬЕВ
ВЕСЕЛЫЙ СОЛДАТ
Повесть
Часть вторая
СОЛДАТ ЖЕНИТСЯ Служил солдат четыре года и холостым побыл четыре дни. Такая вот баллада на старинный жалостный лад слагалась в моей башке под стук вагонных колес и под шум встречного ветра. Путь с войны я довольно подробно описал в одной из повестей и повторяться не стану - противно все это не только вновь переживать, но даже и на бумаге описывать.
Катил я с незнакомой почти женщиной на ее любимую родину, на Урал, в ее любимый город Чусовой. Катил и все время ощущал томливое сосание под ложечкой. Куда меня черт несет? Зачем?
Но в той нестроевой части, куда я с отрядом искалеченных фронтовиков, у которых открылись раны, угодил после конвойного полка и госпиталя, была туча девок-перестарок, и взялись они за нас решительно, по ими же - тановленному суровому закону: попробовал - женись! Были, конечно, среди нас архаровцы с опытом, уклонялись от оков, выскользали из цепких рук, что налимы. Конечно, и девки среди девок были, которым все равно када- вать, по правилу иль без правил.
Я же сам добровольно отдался провидению - ехать-то не к кому, вот и пристроился, вот и двигался на восток, намереваясь в пути узнать арак- тер своей супруги. Наивняк! Проживши бок о бок с нею полсотни с лишним лет, я и сейчас не убежден, что постиг женский характер до конца. Знаю лишь доподлинно и твердо одно: баба есть бездна.
В пути, в народной стихии, баба моя присмирела, ужалась, в ть отод- винулась, и волей-неволей пришлось мне брать руководство семеой ячей- кой на себя. Хватили мы под моим опыта не имеющим предводительством столько мук, страхов и горя - в мой солдатский рюкзак не вошло бы. А рюкзак был уемистый, цвета неопределенного, сине-серого, бе всяких из- лишеств и затей, полубрезентовый мешок с крепкой удавкой - ни карманов, ни клапанов, ни внутренних перегородок.
Я назвал это сооружение сталинским подарком солдату-победителю. С тем рюкзаком моим и с чемоданчиком, вдетым в кокетливый чехол, застегнутый на пуговицы, да еще с узелком, в котором были женские нехитрые пожитки, добрались мы до станции - столицы нашей Великой Родины, только-только спасенной от фашизма. Как поется в пионерской патриотической песне, в столице я "ни разу не бывал", супружница ж моя посетила ее два раза - по дороге на фронт и когда-то ее отпускали в связи с бедой, постигшей семью:
украли корову, смыло огород вместе с урожаем.
По пути на Урал супруга моя останавливалась у тетушки - проводницы спецвагонов, квартировавшей в городе Загорске. И вот к эт самой тетуш- ке наладилась супружеская пара, чтобы передохнуть, набраться сил для дальнейшего продвижения в глубь нашей необъятной страны.
Жена моя, попав в столицу, воспрянула духом, расправа крылья, взня- лась во весь свой исполинский рост, ленинский, - метрятьдесят два сан- тиметра. Мощь эта, группа крови и прочие подробности были означены в красноармейской книжке. Она сразу дала понять, что столица имеет дело с бойцами, повалившими матерый фашизм, что человек онтолько с виду неза- тейливый, на самом же деле о-го-го какой разворотвый, прыткий и бедо- вый.
Для начала баба моя пихнула плечиком под задцу какого-то неповорот- ливого москвича, тот пошатнулся, но не упал, однако за очки схватился, отыскивая обидчика, уперся в меня взглядом и завел: "Поз-во-о-ольте!" Супругу мою, подлинную обидчицу, он и не заметил. Она ж, никого и ничего не признавая, никого и ничего не страшась, рвась сквозь толпу, вонза- лась в нее, будто остро откованный гвоздик в трухлую древесину. Но на мгновенье опамятовавшись
- не одна ж она движется с фронта, семейй ячейкой движется, - хва- танула меня за полу шинели и поперла впер и дальше, вместе с чемодан- чиком, с узелком, с полным брюхом отходов, так как мы оба давно уж не ходили до ветру, и я опасался, кабы из ня прямо в метро чего не выда- вилось.
Так вот, где несомые толпой, где самостоятельно, рубились мы в метро, проявляя истинный, не плакатный герои, жена моя таранила всякие на пу- ти преграды. И я еще успел мельком думать, что с такой бабой не пропа- ду и всего, чего надо в жизни, достигну.
В неловкий час, в неловком месте пришло ко мне это умозаключение. В неловкий час, в неловком месте возникла наша семейная ячейка, и много ей всяких испытаний и приключений еще предстояло изведать.
Одно из них уже подстерегало нас тут, в метро, через какие-то минуты. Потом уж, на индустриальном Урале, услышал я индустриальную поговорку: рад бы вперед бегти, да зад в депо.
Но существу женского рода плевать на то, что сзади, ее занимало только то, что спереди. Кроме всего прочего, коммунистка она у меня и, значит, должна стремиться только еред, только в борьбу, только к побе- дам. Народ в метро тогда, в сорок пятом, если садился, то выйти никто не успевал, и, наоборот, если выходил, то войти времени не хватало.
Пропустив несколько поездов, жена моя с моим полупустым рюкзаком, достававшим ей почти до пят, хотя я и убавил лямки в два раза против нормы, уцелилась для броска в вагон. А я стою с чемоданчиком и узелком жены, уныло глазею на приближаюйся поезд, в котором притиснуты, расп- лющены о светлые стекольные стены люди, и думаю: уж лучше бы нам пешком идти в Загорск, скорее добрались бы до тети...
А поезд шик-пшик - и двери в обе стороны, рокоча, отворяются. Жена дерг меня за рукав и поперлась прокладывать дорогу, где-то кому-то под мешок поднырнула, меж двумя толстыми бабами протиснулась, обернув их, будто матрешек, бордовыми лицами назад, узлами к поезду. Я меж этих толстых баб застрял, в привязных за их спинами узлах запутался и поте- рял жену.
Показалось мне, видел, к она, наклонившись, юркнула меж ног како- го-то гиганта, несущего на груди своей кучу народа. Он и жену мою внес в вагон. Я же принялся в паке толкать плечом и грудью человеческие спи- ны, сдвинувшиеся одной неприступной стеной, не щадил вроде никого. Двери в вагон
- вот они, рядом, но воздушном пространстве раздался спокойный го- лос:
"Осторожно! Двери крываются!" - где-то шикнуло-пшикнуло, и сомкнув- шимися дверьми отсекло меня от народа, едущего вперед и дальше, отсекло и от моей законной жены, которую я под Жмеринкой "раздобув".
Как же так, товащи?! Катастрофа ж семейной жизни! Мы ж можем поте- рять друг дружку навеки! В последней надежде бегу следом за набирающим скорость вагоном, бью напропалую и беспощадно народ оставшимся от жены чемоданом и чувствую крах всех планов и надежд, а бегу, бегу и с каждой секундой все трагичней ощущаю бесполезность своих усилий: жена, вот она, рядом, за стеклышком, но вроде как ее уже и нету, вроде как она мне приснилась. Но нет, вон она, все еще живая, притиснутая к стеклу, что-то мне кричит, пальцем на стекле чертит...
Ушел поезд, огьки хвостовые в тоннеле погасли, в голове моей, в ду- ше ли, с детства песенной, вертится и вертится: "Вот умчался поезд, рельсы отзвенел милый мой уехал, быть может, навсегда, и с тоской не- мою вслед ему глядели..." - модная эта песенка в ту пору была, сочинил ее еще юный и тогда не толстый Коля Доризо. Ну, это про Колю-то и про то, что он сочинил и сочиняет, я узнал после. А тогда, в победном сорок пятом году, сял середь люду, темной, грозовой тучей кружащегося. В ды- ры, в двери, в преисподнюю, на эскалаторе уплывало человеческое месиво, в котором я не вдруг различил лица и не сразу вспомнил, что называется оно - народ. Но народ сам по себе, а я, бабой покинутый, сам по себе. Стою, значит, с чемоданчиком, с узелком, мешаю этому народу, очень мешаю ему течь, куда ему хочется, и вдруг в моей голове сверкнула мысль - употреблю заезженное выражение, - что сабля вострая, просекла она мою башку до самого отупелого мозга: "А если жена моя подумает, что я на ней подженился и нарочно отстал от поезда с ее манатками?"...
В долгом пути мы таких случаев навидались и еще больше наслушались. По теперешнему разумению, мысль нелепая, глупая и даже абсурдная. Но войдите в мое положение, вспомните, сколько мне было годов, какое шаткое время стоялна дворе, где кто что урвет, тут же и пропьет. Главное де- ло: при мне не только манатки, но и все документы жены, шмыргалки этой, которую нту минуту спереду я любил бы, а с заду убил бы! Вот они, до- кументына груди моей горячей, под сердцем, пристегнутые булавкой с ис- поду гимнастерке, в мешочке-кармане - у нас, в семье нашей новоявлен- ной, так уж повелось: по Божьему завету за главного выступал я и при многочисленных дорожных проверках документы предъявлял я надзорным и всяким прочим властям, потому как я мужчина, руковожу, стало быть, семй - распромать ее, перемать, - осуществляю правопорядки и направле- ние держу.
"Э-эх ты! Ах ты, в кожу, в рожу, в кровь, в печенки и в селезенки, если они во мне еще не сгорели. Женился, будто в говно рожей влепился! Зачем? Зачем?" И вдруг завело, запело во мне, с детства порченном, по утверждению бабушки:
"Ах, зачем эта ночь так была хороша, не болела бы грудь, н-не страда- ла душа". Ночь! Она, она, курва, во всем виновата. Тогда ведь не то что нынче: провел ночь-то, джинсы в беремя - и ходу. Нет, тогда, коли побла- женствовал, понаслаждался, - неси ответ, не отлынивай. Ан и тогда не в же так безответственно собой распоряжались, как я, рассолодел, раство- жился, мечтою вдаль простерся о семейном уюте и счастье... Вот и бла- женствуй, вот и наслаждайся - книжек начитался, по книжкам и живи,сам, один, но не смущай людей и судьбы их не запутывай, девок в ночь не уво- ди...
"Чё же делать-то, а?" "Ах, зачем эта ночь..." - привязалась песня, звучит и звучит, курва, башке.
Подниматься пожалуй что надо наверх, искать в Киевском вокзе комен- датуру - поди-ка не один я тут такой удалой, мечтой о счастье ушиблен- ный, и не одна такая на свете удалая баба?! Сдам ее документы и вещички в какой-нибудь отдел потерь и находок, пускай они ее ищут илона их, я же поеду дальше, в Сибирь, к бабушке, к теткам, к родне. Эк они мне, го- лому и голодному, сами голые и голодные, обрадуются! Рюкзак! Хер с ним, с рюкзаком! Увезла и увезла стрикулистка эта шалавая. Там и добра-то: пара белья, портянки, да в узелок завязанные альбомчик солдатский, да письма друзей и любимой медсестры.