- Надо же и спать, - лениво сказал Леша.
И вдруг ему стало лень, и он подумал, что неприятно и ни к чему рано вставать, и не захотелось идти. Надя быстро и горячо возражала:
- Вот еще! Спать. Ничего не надо спать. Я совсем сегодня не буду спать.
- И ужинать не будешь? - поддразнивающим голосом спрашивал Леша.
И вдруг всем им стало казаться, что нарочно долго не дают ужина, и забеспокоились. Часто смотрели на часы. Приставали к отцу.
Надя ворчала:
- Что это, сегодня, как нарочно, часы у нас отстают. Ужинать давно пора. Этак немудрено и проспать завтра, если за полночь ужинать не дают.
Отец угрюмо говорил:
- Ну, чего пристаете? То один, то другой.
И смотрел на детей не различающим взором, словно он видел в них только то, что их трое. Равнодушно вынимал часы и показывал. Было еще совсем рано. Никогда так рано не собирались ужинать.
Между тем в дом к Удоевым с разных сторон приходили вести о том, что на Опалиху уже собираются, - идут толпами, - что там уже толпа, - целый лагерь, с ночлегами и чуть ли даже не с палатками. И ухе начали догадываться дети, что утром поздно будет идти на Опалиху, - уже тогда не добраться будет. И от этого настроение в доме Удоевых делалось тревожным не в меру.
Мимо дома Удоевых шли. Все больше и больше народа проходило. В толпе были и плохо одетые. Было много мальчишек. Было шумно, весело и празднично.
IV
У ворот дома Удоевых остановилось несколько человек. Слышался оживленный говор, спор, смех.
Леша и сестры опять выбежали за ворота.
Стояли кучкой несколько мужиков и баб. С ними несколько мещан из здешних. Разговаривали громко, недружелюбным тоном, словно переругивались.
Пожилая бойкая мещанка с остреньким и хитрым лицом, одетая в ситцевое платье, яркое от праздничной нарядности и шумящее от накрахмаленной новизны, с розовым платочком на масляно причесанной голове, говорила высокому, степенному крестьянину:
- Да вы бы на постоялом остановились. Старик крестьянин отвечал неторопливо и вдумчиво, словно подыскивая точные слова для выражения значительной и глубокой
мысли:
- Дерут больно ваши дворники. Дерут, слышь. Никак, значит, ты с ними не сообразишься. Обрадовались. Креста на вороту нет у людей. Дорвались, слышь, до добычи. Дерут больно. Разбогатеть, знатко, охота.
Добродушный паренек, белолицый и светлоголовый, с вечной улыбкой на пухлых губах и с кроткими ясно-голубыми глазами, сказал:
- Есть добрые люди, что и даром пускают.
На него все посмотрели насмешливо. Заговорили:
- Есть, да не здесь.
- Поищи-ка таких, да и нам скажи.
Смеялись, почему-то злорадно, хотя, по-видимому, для злорадства не было никакого основания. Паренек ухмылялся, поглядывал вокруг невинными глазами и уверял:
- А меня пустили. Правда. Одна тут пустила.
- Гладок ты больно, - сказал рыжий и корявый мужик.
Подошли две сестры Шуткины, Елена и Наталья, во всем похожие очень одна на другую, так что странно было смотреть, что одна из них рыжая, а другая черноволосая, и их старший брат. Слушали и лукаво улыбались, и почему-то казалось сегодня, что улыбки у них скверные и сами они нечистые.
Подмаргивая сестрам Удоевым, старший Шуткин сказал:
- Рано вставать будете завтра?
- Да, - живо заговорил Леша, - встанем пораньше, до восхода, раньше всех придем.
И вдруг вспомнил, что никак невозможно прийти раньше всех, и стало досадно.
- Ну да, встанете, где вам! - сказал Шуткин. Сестры его смеялись нагло и лукаво. И непонятно было, зачем и чему они смеются. Старший Шуткин сказал:
- Что рано ходить! Это выйдет, как мы в прошлом году в монастырь ходили к заутрене.
- Вот то была потеха! - с хохотом крикнула Елена. И видно было, что и ей, и ее рыжей сестре все равно было, над
чем смеяться, и вовсе не казалось странным и непристойным
издеваться над собой же Шуткин рассказывал:
- Это еще в прошлом году было. Легли мы рано, без огня. Выспались, встали. Часов у нас в те времена не было, они в ученье залежались по той простой причине, что у нас тогда было превышение расходов над доходами, и была необходимость прибегнуть к выпуску облигаций внешнего двенадцатипроцентного займа. Ну вот, мы и пошли. Пошли, пошли да и пришли. Видим, еще заперто все. Думаем, еще рано пришли. Сели мы на скамейку у врат обители святой. Сторож к нам подошел, спрашивает этак с довольно натуральным удивлением: - Вы что тут расселись? Ай дома, говорит, скучно стало? - А мы говорим ему очень даже непринужденно, - к заутрени, говорим, пришли; монахи-то ваши, говорим, разоспались сегодня. А он нам: эк вас, говорит, принесло ни свет ни заря! - да ведь еще только одиннадцать часов недавно било. Неужели, говорит, дожидаться будете? Пошли бы, говорит, домой. Ну, мы послушались разумного совета, пошли себе к дому. Было смеху.
И Шуткины, и Удоевы смеялись.
В это время прибежал, запыхавшийся и потный, младший Шуткин, Костя. Радостно кричал:
- Я уже слетал на Опалиху.
- Ну что? Как? - спрашивали его и свои и Удоевы. Костя с радостным хохотом говорил:
- Мужичья привалило видимо-невидимо. Все поле чисто запрудили.
- Вот чудаки-то! - с досадливым смехом сказал Леша. - Ведь в десять часов раздача начнется, а они с вечера пошли. Старший Шуткин засмеялся, подмигнул сестрам.
- Кто вам это сказал? - крикнул он. - Начало в два часа будет, чтобы заморские гости успели посмотреть. Они рано не привыкли ложиться. И встают поздно.
- Нет, это неправда, в десять начало, - горячо возражал Леша.
- Нет, в два, в два, - в голос закричали все Шуткины. И по их наглому смеху и переглядыванию сразу было видно, что они лгут.
- Ну, я сейчас верно узнаю, - сказал Леша. Сбегал к секретарю городской управы, - его дом был недалеко. Вернулся ликующий. Кричал издали:
- В десять.
Шуткины посмеивались и уже не спорили.
- Да это вы нарочно придумали, - сказал Леша, - чтобы уйти пораньше, без нас. Ишь вы какие!
Оживленно пробежал гимназист Пахомов, тонкий и вертлявый мальчик. Наскоро поздоровался с Удоевыми. Шуткины смотрели на него недружелюбно.
- Ну что, идете? - спросил он и, не дожидаясь ответа, сказал: - Мы с вечера. Многие с вечера идут.
Торопливо простился. Глянул на Шуткиных, хотел было поклониться, но передумал и убежал. Шуткины злобно смотрели за ним. Смеялись. Удоевым неприятно странен казался их смех, - к чему он?
- Чистоплюйчик! - презрительно сказал Костя. Елена злобно и громко сказала:
- Хвастунишка. Где ему! Врет.
Вечер был такой тихий и прекрасный, что не нужно грубые слова Шуткиных звучали особенно режущим разладом.
Солнце только что зашло. На облаках еще отражался пламенный отблеск его прощальных, его багряно-мертвых лучей.
Такой прекрасный, такой мирный был вечер... А жгучий яд мертвого Змия еще струился над землей.
V
Удоевы вернулись домой. Было жутко и неловко, и не знали, что с собой делать. Из-за всякого пустяка вспыхивали ссоры и споры. Непоседливость обуяла всех.
И Леша сделался вдруг беспокойным и тревожным, как Надя.
- Придем к шапочному разбору, - громко и досадливо сказал он.
Как часто бывает, эти незначительные слова решили дело. Надя сказала:
- Так пойдемте лучше с вечера.
И с ней все согласились и вдруг зарадовались.
Весь вдруг покраснев, Леша кричал:
- Конечно, уж если идти, так теперь. Побежали все трое к отцу, - спрашиваться.
- Мы передумали, пойдем с вечера! - кричала Надя, вертясь перед отцом.
Отец угрюмо молчал.
- Ночь-то одну не поспать, - не беда, - говорил Леша, словно стараясь убедить в чем-то отца.
Но отец продолжал молчать, и лицо его было по-прежнему неподвижно-угрюмо.
Дети оставили его. Побежали к матери. Мать заворчала.
- Папа позволил, - кричал Леша. И сестры смеялись, и болтали весело, звонко. С радостным визгом бегали все трое по дому, по саду. Торопили ужин.
Вспомнили о Шуткиных. Почему-то досадно было воспоминание о них. Леша сказал сестрам:
- Только Шуткиным ни гугу. Сестры согласились.
- Само собой, - сказала Надя, - ну их! Катя нахмурилась, протянула:
- Такие противные!
И сейчас опять радостно засмеялась.
За ужином дети ели торопливо, и не хотелось есть, и досадно было, что старики так копаются, как будто и нет ничего особенного.
Когда уже кончали ужин, отец вдруг уставился на детей и долго смотрел на них, так долго, что они присмирели под его угрюмо-равнодушным взглядом, и наконец сказал:
- С пьяными толкаться, - большое удовольствие. Надя быстро покраснела и принялась уверять:
- Да нет пьяных. Никаких нигде нет пьяных. Право, даже странно, а только около нашего дома сегодня весь день совсем не видно было пьяных. Так что даже удивительно.
Катя весело засмеялась и сказала:
- Только о подарках и думают, и пить не хотят. Не до того. Наконец кончился ужин.
Побежали - одеваться. Девицы хотели было принарядиться по-праздничному. Но мать решительно восстала.
- Куда? Зачем? С мужиками толкаться? - сердито говорила она.
И видно было по всей ее внезапно насторожившейся фигуре и по ее серому, незначительному лицу, что она ни за что не допустит порчи праздничного платья. -
Пришлось девицам надеть наряд попроще.
Наконец выбрались из дому. Побежали по крутому съезду к реке. И вдруг, едва спустились, увидели Шуткиных.
Пришлось идти вместе. Было досадно.
Досадно было и Шуткиным. Ни те, ни другие не придут раньше. Потерян случай похвастаться, подразнить.
Шуткины придумывали разные насмешки над Удоевыми. Несколько раз по дороге чуть не поссорились.
Вечер был как день, оживленный и шумный.
Над городом тихо мерцали звезды, как всегда, такие далекие, такие незаметные для рассеянного взгляда, и такие близкие, когда вглядишься в их голубые околицы.
Ясное бледное небо быстро темнело, и радостно было смотреть на неизменно совершающееся в нем таинство открывающей далекие миры ночи.
В монастыре звонили, -отходила всенощная. Светлые и печальные звуки медленно разливались по земле. Слушая их, хотелось петь, и плакать, и идти куда-то.
И небо заслушалось, заслушалось медного светлого плача, - нежное умиленное небо. Заслушались, тая, и тихие тучки, заслушались медного гулкого плача, - тихие, легкие тучки.