Он повернулся ко мне; я повернулся к Ильдеверу и Изидору и сказал:
- Каково! А я вам что говорил?
Валантен, глядя на меня и сильно возвысив голос, продолжил:
- У Вергилия это третье лицо зовут Титир; это оно не умирает вместе с нами, оно живет помимо нас. - И, расхохотавшись в мою сторону, он добавил: - Поэтому все равно его не убить.
Ильдевер и Изидор, давясь смехом, тоже закричали:
- Так что, мсье, уберите Титира!
Тогда, уже не в силах сдержаться, я в свою очередь раздраженно сказал:
- Тсс! Тсс! Дайте скажу я! - И я начал говорить что попало: - Да, господа, да! Титир страдает манией!!! - Вся наша жизнь, жизнь любого из нас, - это как те минуты неуверенности, когда нас одолевает мания сомнения: закрыли ли вы этой ночью свою дверь на ключ? И вы снова идете взглянуть. Надели ли вы галстук сегодня утром? И вы ощупываете, на месте ли он. Застегнули ли вы сегодня вечером свои штанишки? И опять вы проверяете. Возьмите того же Мадрюса, который все не находил покоя! А Борас! -Достаточно, правда? И заметьте, что мы принимали данность как прекрасно сделанную; мы переделываем ее из-за мании - мании ретроспекции. Мы переделываем потому, что это было сделано; каждый наш вчерашний поступок как бы предъявляет иск нам сегодня; это похоже на то, как если бы мы дали жизнь ребенку, но отныне должны научить его жить...
Я выдохся и слышал сам, что говорю плохо...
- Все, что мы создаем, кому, как не нам, и надлежит поддерживать; отсюда опасение совершить слишком много поступков из страха стать чересчур зависимыми, - ибо всякий поступок, вместо того чтобы тотчас по его свершении дать толчок новому поступку, становится ловушкой, в которую мы проваливаемся, - ловушкой забвения.
- Все, что вы говорите, достаточно забавно... - начал Понс.
- Да нет же, мсье, это вовсе не забавно - и мне ни в коем случае не следовало бы это использовать в "Топях"... Я говорил, что наша индивидуальность больше не проявляется в образе наших действий - она скрыта в самом поступке - в двух актах нашего поступка (трель) - в трех. Кто такой Бернар? Это тот, кого по четвергам видят у Октава. Кто такой Октав? Это тот, кто по четвергам принимает Бернара. Но еще? Это тот, кто по понедельникам навещает Бернара. Кто такой... кто мы все такие, господа? Мы те, кого каждую пятницу принимает Анжель.
- Но, мсье, - сказал Люсьен из вежливости, - тем лучше, и это прежде всего; а потом, это же единственное место, где мы все встречаемся!
- Э! Черт возьми, мсье, - заговорил я опять, - я и сам думаю, что когда Юбер каждый день в шесть часов навещает меня, он не может в то же самое время находиться у вас; но что меняется в том случае, если Брижит вы принимаете каждый день? И так ли уж важно, если Иоахим принимает ее у себя не чаще, чем раз в три дня? Я занимаюсь статистикой? Нет! Но я предпочел бы сегодня ходить на руках, чем ходить на ногах, - как вчера!
- Мне кажется, однако, что именно это вы и делаете, - дурацки заметил Туллиус.
- Но, мсье, я ведь как раз на это и сетую; я говорю " предпочел бы", заметьте! Впрочем, если бы я попробовал такое проделать на улице, меня сейчас же упекли бы в дом для умалишенных. Вот это меня и раздражает - что все вокруг нас, законы, нравы, тротуары, как бы навязывает нам повторение и обрекает нас на монотонность, тогда как, в сущности, все это чудно уживается с нашей любовью к повторам.
- Тогда на что же вы жалуетесь? - воскликнули Танкред и Гаспар.
- Да вот именно на то, на что никто больше не жалуется! Терпимость ко злу усугубляет его - оно превращается в порок, господа, потому что в конце концов его начинают любить. На что я жалуюсь, мсье, так это на то, что мы не сопротивляемся; что делаем вид, будто похлебка для нас отличный обед, и ходим с сияющим лицом, поев всего на сорок су. Потому что мы не способны восстать против...
- О! О! - загалдели кругом, - да ведь вы революционер?
- Да ничуть, господа, вовсе я не революционер! Вы не даете мне закончить, - я имею в виду, что мы не способны восстать... изнутри. Я сетую вовсе не на то, как мы распределились, а на нас самих, на нравы...
- Словом, мсье, - зашумело общество, - вы упрекаете людей в том, как они живут, - с другой стороны, вы отрицаете, что можно жить по-другому, и ставите им в упрек то, что они живут так, - но если это им нравится -но... но, в конце концов, мсье: что-же-вы-хо-ти-те???
Я растерялся и вконец ошалел; в исступлении я ответил:
- Чего я хочу? Господа, я - персонально я - хочу одного - закончить "Топи".
Тогда Никодем, отделившись от всех, подошел ко мне пожать руку с восклицанием:
- Ах! Мсье, как вы замечательно сделаете!
Все остальные вдруг повернулись к нам спинами.
- Как, - спросил я, - вы знаете?
- Нет, мсье, - сказал он, - но мой друг Юбер мне много рассказывал.
- Ах! Он вам сказал...
- Да, мсье, история рыболова, который находит настолько вкусными червей из тины, что есть их, вместо того чтобы наживлять на свои удочки, -в итоге ему ничего не удается поймать... Само собой. Но все это, по-моему, очень странно!
Он ничего не понял. В который раз все начинай сначала. Ах! Я устал! Сказать, что именно это я и стремился им объяснить и что приходится все объяснять снова, - и так без конца; голова кругом; я больше не могу; ах! все это я уже говорил...
Так как у Анжель я чувствую себя почти как дома, то, подойдя к ней, я вынул часы и очень громко сказал:
- Милый друг, но ведь уже страшно поздно!
Через мгновение все достали из карманов свои часы, и каждый воскликнул: "Как поздно!"
Только Люсьен из вежливости намекнул: "В прошлую пятницу разошлись еще позже!" Но его замечанию не придали никакого значения (только я обронил: "Это потому, что ваши часы ужасно отстают"); все бросились надевать свои пальто; Анжель пожимала руки, продолжала улыбаться и предлагала последние бриоши. Потом перегнулась через перила, чтобы видеть спускающихся. - Я ждал ее, сидя обессиленный на пуфе. Когда она вернулась:
- Настоящий кошмар этот ваш вечер! - начал я. - О! Эти литераторы! Эти литераторы, Анжель!!! Они невыносимы!!!
- Раньше вы этого не говорили, - возразила она.
- Лишь потому, Анжель, что я их не встречал у вас. И потом, кого только тут не было, это же ужас! Дорогой друг, нельзя принимать сразу столько людей!
- Но я пригласила не всех, - сказала она. - Каждый привел с собой несколько других.
- Вы казались среди них такой потерянной. Вам следовало попросить Лауру зайти; ее присутствие было бы для вас поддержкой.
- Но вы были настолько возбуждены, - сказала она, - я вас таким не видела; я думала, что вы приметесь ломать стулья.
- Милая Анжель, а иначе можно было бы сдохнуть от скуки... Уж и так чуть не задохнулись от духоты! В следующий раз пускайте к себе только по пригласительным. Скажите-ка, а что означал этот ваш маленький вентилятор? Прежде всего, ничто не раздражает меня так, как то, что вращается на одном месте; за столько времени вам следовало бы это запомнить! И потом, звук, который он производит, просто отвратителен. Стоило разговору прерваться, как этот звук тут же становился слышен откуда-то из-под занавески. И все переспрашивали друг у друга: "Что это такое?" Вы же понимаете, что я не мог им ответить: "Это Анжель установила себе вентилятор!" Вот - вот, сейчас вы слышите, как он скрежещет. О! Это невыносимо, милый друг; остановите его, умоляю вас.
- Но его невозможно остановить, - ответила Анжель.
- Ах! И его тоже! - вскричал я. - Тогда давайте говорить громче, милый друг. - Что! Вы плачете?
- Вовсе нет, - ответила она, раскрасневшись.
- Тем хуже! - И , охваченный лиризмом, я крикнул, стараясь перекрыть шумок трещотки: - Анжель! Анжель! Время пришло! Уедем из этих невыносимых мест! Неужели мы с вами, милый друг, однажды услышим на пляже вольный морской ветер? Я знаю, среди какого мелкотемья вам приходится жить, но этот ветер иногда все сдувает... Прощайте! Мне нужно пройтись; думайте, но не дольше, чем до завтра! А затем путешествие. Думайте же, дорогая Анжель, думайте!
- Ладно, прощайте, - сказала она, - идите спать. Прощайте.
Я оставил ее. Я почти бегом вернулся к себе; разделся; лег; но не для того, чтобы уснуть; когда в моем присутствии пьют кофе, это возбуждает меня. Однако сейчас я чувствовал себя подавленным и говорил себе: "Чтобы убедить их, все ли я сделал, что мог, надо было найти для Мартена несколько аргументов посильнее. А Густав! Ах! Валантен любит только сумасшедших! Назвать меня "благоразумным" - мыслимо ли такое! Меня, кто весь день совершал одни лишь абсурдные поступки. Это не одно и то же, конечно, я знаю... И что же, теперь так мне и жить с этой мыслью, что я, мол, редкая птица. Революционер. Если я и впрямь им являюсь, то, в конце концов, из чувства противоречия. Как жалок тот, кто перестал и мечтать им быть! Так и не заставить выслушать себя... Однако все, что я им сказал, правда - потому что я от нее страдаю. - Страдаю ли я от нее? - Честное слово, иной раз я просто не понимаю, ни чего хочу сам, ни почему у меня зуб на других, -тогда мне кажется, что я сражаюсь со своим собственным воображением и что я... Боже мой! Боже мой, так вот откуда такая тяжесть, и чужая мысль еще более инертна, чем материя. Любая идея, только коснись ее, похоже, оборачивается для вас карой; она подобна ночному вампиру, что, взобравшись к вам на плечи, пьет вашу кровь и наливается тяжестью по мере того, как вы теряете силы... Сейчас, когда я начал искать иные формы для выражения мыслей, чтобы сделать их доступнее чужому восприятию, я не могу остановиться; ретроспекции; что за нелепые метафоры; я чувствую, что сам становлюсь одержим теми страстями, которые стремлюсь описать и порицаю в других, причем сам я замыкаюсь в страдании, не в силах им ни с кем поделиться. Мне кажется теперь, что чувство, с которым я живу, лишь обостряет мой недуг, в то время как другие, возможно, и не больны. - Но в таком случае понятно, почему они не страдают, - и у меня нет никакого права за это их упрекать; однако живу-то я, как они, поэтому и страдаю... Ах! Я весь в отчаянии! - Я хочу посеять беспокойство - прикладываю ради этого столько стараний - а рождаю это беспокойство только в себе самом... Ага! Вот фраза! Запишем-ка". Я вынул из-под подушки листок, зажег свечу и записал эти бесхитростные слова: "Упиваться своим беспокойством". Я задул свечу. "...Боже мой, Боже мой! Прежде чем заснуть, я должен еще кое-что обдумать... Если у вас возникнет маленькая идея, оставьте ее жить-поживать в покое... как!... Что?.. Ничего, сейчас говорю я; так вот, оставьте ее в покое... как!.. Что?.. Ах! Чуть не уснул... нет, я ведь хотел еще поразмышлять о той маленькой идее, которая становится большой; я и не заметил, как она выросла; теперь идея стала огромной - и овладела мной -чтобы мною жить; да, я для нее средство существования; она тяжела - я должен представить ее, и я вновь представляю ее миру. Она затем и овладела мной, чтобы я ее по всему свету таскал за собой. И весу в ней не меньше, чем в Боге... Беда! Еще одна фраза!" - Я достал новый листок; зажег свечу и написал: "Пусть она растет, а я уменьшаюсь". - "Это из Святого Иоанна... Ах! Пока не забыл". Я извлек третий листочек... "Я уже не помню, что хотел сказать... ах! тем хуже; у меня болит голова... Нет, эта мысль наверняка забудется, - забудется... и я почувствую боль, как в деревянной ноге... в деревянной ноге... Ее уж нет, а ее все чувствуешь в мыслях... в мыслях... - Повторять слова - это ко сну; я повторю еще: деревянная нога, - деревянная нога... деревянная... Ах! Я же не погасил свечу... Нет, погасил. - Погасил ли я свечу?.. Да, ведь я сплю. Между прочим, когда Юбер добрался домой, она еще не была потушена; ...но Анжель уверяла, что да; ...в этот самый момент я и стал ей рассказывать про деревянную ногу; потому что она проваливалась в торф; я заметил ей, что никогда не смогу бегать довольно быстро; эта земля, говорил я себе, ужасно упруга!.. Болотодорога - нет, еще хуже!.. Стой! А где Анжель? Бегу чуточку быстрее. - Кошмар! Увязаю еще больше... никогда мне не побежать быстрей... Где же лодка? Это она? Надо прыгать? - уф! гоп! - Как я устал!" "Ну что ж, если вы не против, Анжель, мы с вами сейчас совершим на этой лодке увлекательную прогулку. Я хотел вам показать, дорогой друг, что там ничего нет, кроме осоки и плаунов - крохотных рдестов, - а у меня в карманах ничего - лишь самая малость хлебного мякиша для рыб... Что такое? Где Анжель?.. В конце концов, дорогой друг, почему сегодня вечером вы такая расплывчатая?.. Да вы же просто в воздухе растворяетесь, дорогая моя! -Анжель! Анжель! Вы слишком - эй, вы слышите? Анжель!.. Неужели от вас не останется ничего, кроме этого стебелька nymphea botanique (я употребляю это слово в значении, трудно оценимом сегодня) - которую я вытяну из реки... Но она же вся из бархата! Ковер, да и только; пружинящий покров!.. Только зачем же и дальше сидеть на нем? Обхватив руками ножки стула. Надо же когда-то выбираться из-под мебели! Скоро придет Монсеньор... К тому же здесь нестерпимо душно!.. Вот и портрет Юбера. Весь в цветах... Откроем дверь; здесь очень жарко. Кажется, эта другая комната больше похожа на то, что я думал увидеть; только вот портрет Юбера здесь очень плох; куда больше мне нравился другой; а этот похож на вентилятор; да-да! на заплеванный вентилятор. Почему он смеется?.. Уйдем отсюда. Идемте, мой дорогой друг... постой! Но где же Анжель? Только что я очень крепко держал ее за руку; должно быть, она убежала по коридору, чтобы собрать чемодан. Хоть бы какой указатель оставила... Да не бегите же так быстро, мне вас никогда не догнать. - Ах! Проклятье! Снова дверь заперта... Слава богу, все они легко открываются; и я их захлопываю за собой, чтобы Монсеньор меня не догнал. -Я думаю, что он направил по моему следу весь салон Анжель... Сколько их! Сколько их! Всех этих литераторов... Бац! Еще одна закрытая дверь. - Бац! Целая анфилада комнат! Совершенно не представляю, где нахожусь. Как быстро я бегу сейчас!.. Вот досада! Здесь больше нету дверей; портрет Юбера плохо повешен; он упадет; у него вид ухмылятора... Эта комната слишком тесная - я бы даже сказал: зажатая; она никогда не вместит всех. Сейчас они придут... Задыхаюсь! - ах! в окно. Я его закрою за собой; безутешный, я подлечу прямо к балкону, нависающему над улицей. - Вот как! Да это же коридор! Ах! Вот они: Боже мой, Боже мой! Я схожу с ума... Я задыхаюсь!" Я проснулся весь в поту; под туго заправленным одеялом ощущение такое, точно ты в коконе; казалось, оно тяжело давит на грудь; рывком, изо всех сил, я сбросил его с себя. Воздух комнаты коснулся меня; я размеренно дышал. - Свежесть - раннее утро - белизна за окном... нужно записать все это; аквариум - он нашел свое место в комнате... Вдруг я почувствовал озноб; замерзну, подумал я; конечно, я замерз. Дрожа от холода, я встал, поднял с пола одеяло и покорно укрылся им, чтобы снова уснуть. ЮБЕР, или Утиная охота Пятница Едва проснувшись, я прочел в записной книжке: "Постараться встать в шесть часов". Сейчас было восемь; я взял перо; зачеркнул; взамен написал: "Подняться в одиннадцать". И снова лег, не читая остального. Чувствуя себя разбитым после ужасной ночи, я разнообразия ради вместо молока выпил немного травяного отвара; его принес мне слуга, потому что я даже не поднялся с постели. Записная книжка раздражала меня, и я предпочел написать на отрывном листке: "Сегодня вечером купить бутылку воды "Эвиан"" - затем пришпилил листок к стене. "Уж лучше остаться дома и выпить этой воды, чем отправиться на ужин к Анжель; Юбер там будет наверняка; возможно, что я им помешаю; зато я приду сразу же после, чтобы поглядеть, не помешал ли им". Я взял перо и написал: "Дорогой друг; у меня мигрень; я не приду на ужин; к тому же будет Юбер, и я не хочу вам мешать; но я загляну попозже, в течение вечера. Мне приснился кошмар, о котором вам любопытно будет узнать". Я запечатал письмо; взял новый листок и не спеша написал: На берегах озер Титир собирает полезные травы. Он находит бурачник, целебную алтею и горчайшие васильки. Он возвращается с целым букетом лекарственных трав. Зная целебную силу растений, он ищет, кому помочь. Вокруг озер ни души. Жаль, думает он. Тогда он отправляется на соляные копи, где есть лихорадка и рабочие. Он идет к ним, говорит с ними, увещевает их и доказывает им, что они больны; но один заявляет, что он не болен; другой, которому Титир дает целебную траву, высаживает ее в горшок и наблюдает, как она растет; наконец, у третьего действительно лихорадка, он сам это хорошо знает, но считает, что она полезна его здоровью. И так как в конце концов никто не пожелал лечиться и все цветы завяли, Титир сам схватил лихорадку, чтобы полечить хотя бы себя самого... В десять часов звонок; это был Альсид. Он спросил: - Спишь! Болеешь? Я сказал: - Нет. Здравствуй, друг мой. - Но я могу встать только в одиннадцать часов. Это решение, которое я принял. Ты хотел?.. - Попрощаться с тобой. Мне сказали, что ты отправляешься в путешествие. Надолго ли? - Ну не так чтоб уж очень-очень надолго... С моими средствами, как ты понимаешь сам... Но главное - это уехать. Что? Я говорю это не затем, чтобы спровадить тебя, - но мне нужно много написать, прежде чем... в общем, очень мило было с твоей стороны заглянуть; до свидания. Он ушел. Я взял новый листок и написал: Tityre semper recubans - затем заснул до полудня. Удивительная это вещь - достаточно обдуманного намерения, решимости что-то круто изменить в своей жизни, как текущие дела и делишки оказываются настолько ничтожными, что их с легким сердцем посылаешь к черту. Вот почему я нашел в себе отвагу быть не очень приветливым с Альсидом, чей визит был некстати, иначе я бы на такое не решился. - Точно так же, просматривая записную книжку и случайно увидев строки: "Десять часов. Пойти и объяснить Маглуару, почему я считаю его столь глупым", - я нашел в себе силы порадоваться, что не пошел к нему. "Вот чем хороша записная книжка, - размышлял я, - не запиши я в ней, что должен был сделать сегодня утром, я мог бы это позабыть, и тогда у меня не было бы оснований порадоваться, что я этого и не сделал. Для меня именно в этом и состоит обаяние того, что я так красиво прозвал неожиданным срывом; я достаточно люблю его за то, что усилий он требует небольших, а все-таки вносит разнообразие в тусклые дни". Итак, вечером, после ужина, я отправился к Анжель. Она сидела за фортепьяно; она пела с Юбером большой дуэт из "Лоэнгрина", который я счастлив был прервать. - Анжель, дорогой друг, - сказал я с порога, - я прихожу без чемоданов; однако я останусь здесь на ночь, воспользовавшись вашим любезным приглашением, и мы вместе, не так ли, дождемся утра, чтобы отправиться в путь. За долгое время я, должно быть, забыл здесь немало вещей, которые вы сложили в моей комнате: деревенские туфли, вязаную кофту, ремень, непромокаемую шапку... Мы найдем все необходимое. Я не стану возвращаться к себе. В этот последний вечер мы должны с изобретательностью продумать завтрашний отъезд, отложить все, что не имеет к нему отношения; нужно все предусмотреть, все представить, все сделать, чтобы путешествие было во всех отношениях приятным. Юбер должен прельстить нас, рассказав о каком-нибудь приключении былых времен. - У меня совершенно нет времени, - сказал Юбер, - уже поздно, и мне еще надо заглянуть в мою контору по страхованию, чтобы успеть до ее закрытия получить несколько бумаг. - Потом, я рассказчик неважный и рассказываю исключительно свои охотничьи истории. Эта история связана с моим большим путешествием в Иудею; но она ужасна, Анжель, и я не знаю... - О! Расскажите, прошу вас. - Раз вы так хотите, - вот моя история: Я путешествовал с Больбосом, которого вы оба не знали; это был лучший друг моего детства; не пытайтесь вспомнить, друг Анжель, он умер, именно о его смерти я и хочу рассказать. Он, как и я, был большой охотник, охотник на тигров в джунглях. Он был, впрочем, тщеславен и заказал себе из шкуры убитого тигра, а убил он их немало, шубу, очень дурного вкуса, к тому же он носил ее даже в теплые дни и всегда нараспашку. В шубе он был и в этот последний вечер... на этот раз, впрочем, больше было и оснований ее надеть, ибо уже опустилась ночь и холод давал о себе знать. Вы знаете, что в том климате ночи холодные, а охота на пантер устраивается по ночам. За ними охотятся с качелей - и это, можно сказать, забавно. В горах Идумеи известны скалистые коридоры, по которым животные проходят в определенное время суток; нет среди них более пунктуальных в своих привычках, чем пантера, - это-то и позволяет на нее охотиться. В пантер стреляют сверху вниз - такая уж у них анатомия. Этим и продиктовано употребление качелей; но все их преимуществ выясняются только в тот момент, когда охотник промахивается. Действительно, отдача от выстрела - довольно сильный толчок, который приводит качели в движение; поэтому качели подбираются очень легкие; каждый выстрел ускоряет их ход, разъяренная пантера прыгает, но достать их не может, что наверняка удалось бы ей, будь они неподвижны. Как я сказал, "удалось бы"?.. Ей это удалось! Ей это удалось, Анжель! ...Трос для качелей натягивают от края до края ложбины; таким образом, каждый из нас занял свои качели; было поздно; мы ждали. Пантера должны была пройти под нами от полуночи до часу ночи. Я был еще молод, немного труслив и в то же время безрассудно смел - одним словом, поспешен. Больбос много старше был и намного рассудительней; он хорошо знал этот вид охоты и в знак дружеского расположения уступил мне лучшее место,откуда можно первым увидеть зверя. - Чем сочинять скверные стихи, - ответил я ему, - лучше уж говори прозой. Не поняв меня, он продолжал свое: - В полночь я заряжаю ружье. В четверть первого среди скал появляется полная луна. - До чего это должно быть красиво! - сказала Анжель. - Вскоре неподалеку мы услышали легкий шорох, такой необычный шорох издают при движении только звери. В половине первого я увидел крадущуюся длинную тень - это была она! Я чуть-чуть подождал, чтобы она оказалась точно подо мной. Я выстрелил... Дорогая Анжель, что это я вам говорю? Меня отбросило назад, я упал. Качели взлетели вместе со мной; и тотчас же я оказался вне досягаемости - голова кругом, но еще не настолько, чтобы... Больбос не выстрелил! Чего он ждал? Вот этого я так и не смог понять; зато я хорошо понял, как опасно на подобную охоту отправляться вдвоем. Представьте, в самом деле, дорогая Анжель, что кто-то стреляет на мгновение раньше -раздраженная пантера видит неподвижный предмет - и у нее есть время для прыжка - но в когтях у нее оказывается тот, кто выстрелить не успел. И поныне, думая о случившемся, я считаю, что у Больбоса, по всей вероятности, произошла осечка. Подобные дефекты обнаруживаются даже у самых лучших ружей. Когда мои качели пошли в противоположную сторону, то есть стали возвращаться в исходное положение, я, пролетев мимо качелей Больбоса, увидел, что его тело и тело пантеры сплелись в клубок и теперь его качели буквально плясали в воздухе; в самом деле, до чего же проворные существа эти звери. Мне пришлось, дорогая Анжель, - вы только подумайте! - мне пришлось присутствовать при такой драме - меня уносило назад, вперед, качели мои не останавливались; его качели тоже теперь летали вовсю из-за пантеры - и я ничего не мог изменить! Воспользоваться ружьем? Бесполезно: как прицелиться? По крайней мере мне хотелось оказаться отсюда подальше, от движения качелей меня страшно тошнило... - Как все это должно было волнующе выглядеть! - сказала Анжель. - А теперь прощайте, дорогие друзья, я вас покидаю. Спешу. Счастливого путешествия; развлекитесь как следует; не задерживайтесь слишком долго. Я приду в воскресенье, чтобы увидеть вас. Юбер ушел. Воцарилось продолжительное молчание. Если бы я заговорил, то сказал бы: "Юбер рассказывал очень плохо. Я не знал о его путешествии в Иудею. Правдива ли эта история? Когда он говорил, у вас был вид, как у неумеренной обожательницы". Однако я не сказал ничего; я смотрел на огонь, на пламя лампы, на Анжель рядом со мной - мы оба сидели у камина, - на стол, на погруженную в приятный полумрак комнату, на все, что нам предстояло оставить... Принесли чай. Уже минуло одиннадцать часов; можно было подумать, что мы оба задремали. Когда пробило полночь: - Я тоже... ходил на охоту... - начал я. От удивления она почти проснулась; она спросила: - Вы? На охоту! Охоту на кого? - На уток, Анжель. Причем вместе с Юбером; это было давно.77 но почему бы и нет, дорогая Анжель? Что мне не нравится, так это ружье, а не охота; грохот выстрелов внушает мне ужас. У меня очень живой темперамент; но мне мешают инструменты... Однако Юбер, который всегда в курсе всех изобретательских новинок, через Амедея достал мне на зиму пневматическое ружье. - О, расскажите мне все! - сказала Анжель. - Это не было, - продолжал я, - это не было, как вам понятно, одно из тех замечательных ружей, которые обычно можно увидеть лишь на больших выставках; впрочем, я всего лишь взял его напрокат, так как стоят эти инструменты ужасно дорого; да и не люблю я держать оружие дома. Небольшой баллон сжатого воздуха приводил в движение спусковой крючок - с помощью резиновой трубки, пропущенной под мышкой; а в руке держишь изношенную грушу, так как это было старое ружье; от малейшего нажатия на каучуковую грушу раздавался выстрел... Ваше техническое неведение мешает мне объясниться лучше. - Вам надо было бы показать мне это, - сказала Анжель. - Дорогой друг, эти инструменты можно трогать лишь с величайшей осторожностью; потом, как я уже говорил, я ведь их не храню. Впрочем, той одной ночи хватило, чтобы использовать грушу до конца, настолько охота была удачной, что вы и увидите из моего рассказа. Это было туманной декабрьской ночью. Юбер спросил меня: "Ты идешь?" Я ответил ему: "Я готов". Он снял со стены свой карабин; я - свое ружье; он взял свои манки и сапоги; мы прихватили наши никелированные коньки. Затем, положившись на особое охотничье чутье, мы вышли в ночь. Юбер помнил дорогу, которая должна была привести к шалашу, где на берегу облюбованного дичью озера, под торфяной золой уже с вечера тлел огонь. Впрочем, едва мы вышли из парка, ночь после его густых темных пихт показалась нам скорее светлой. Чуть -чуть надутая луна проступала сквозь дымку тумана. Она светила не урывками, как бывает, когда луна то исчезает, то проливается на облака; ночь не была беспокойной; это тем более не была и безмятежная ночь; она была беззвучная, праздная, влажная и, поймете ли вы меня, если я скажу: несамовольная. Ничего особенного в небе не было; хоть выверни его наизнанку. (Если я так настаиваю на деталях, мой терпеливый друг, то лишь затем, чтобы вы поняли, насколько ночь была заурядной). Опытные охотники знают, что такие ночи самые лучшие для засады на уток. Мы приблизились к замерзшему каналу, лед посреди высохших камышей отсвечивал, будто отполированный. Мы приладили коньки и, не говоря ни слова, отправились в путь. Чем ближе к озеру, тем неприятнее проступала мутная вода, перемешанная с землей, мхами и полурастаявшим снегом, скользить было все трудней. Каналу, казалось, не будет конца; уже и коньки стали нам мешать. Мы их сняли. Юбер забрался в шалаш, чтобы согреться; я не смог там находиться из-за сильного дыма... То, что я вам расскажу сейчас, Анжель, ужасно! Все же послушайте. Как только Юбер согрелся, он вошел в воду, полную тины; конечно, я знал, что на нем просмоленные сапоги и одежда - но, друг мой, он погрузился не до колен - и даже не по пояс; он погрузился в воду весь! Не дрожите так сильно; он это сделал нарочно! Чтобы стать незаметным для уток, он решил исчезнуть совсем; это было мерзко, скажете вы... Не правда ли? Я тоже думал так: но тогда откуда бы бралось изобилие дичи? Мы заняли свои места; бросив якорь и сидя на дне лодки, я ждал приближения стаи. Юбер из своего укрытия начал подманивать селезня. Для этого он использовал два манка: один для призыва, другой для ответа. Паривший вдали селезень вслушивался; он вслушивался в этот ответ: селезень настолько глуп, что принимает его за свой собственный; и стремительно полетел - во исполнение своего обязательства, дорогая Анжель. Юбер замечательно имитировал. Небо над нами потемнело от треугольного облака птиц; шум хлопающих крыльев стал еще сильней, когда они начали садиться на воду; и когда они оказались почти рядом, я начал стрелять. Скоро их налетело такое множество, что, по правде говоря, я почти не целился; после каждого выстрела я лишь чуть сильнее нажимал на грушу - так легко срабатывал спусковой крючок, он производил шума не больше, чем разрывы карнавальных хлопушек или, как в одном из стихотворений мсье Малларме, восклицание "Palmes!". А чаще нельзя было различить даже этот звук, и, если бы я почти не прикладывался ухом к ружью, подтверждением выстрела мне могло служить только падение еще одной птицы. Утри, не слыша выстрелов, продолжали садиться. Подстреленные птицы падали, кружили и метались в мутной воде, покрытой коркой грязи, своими распластанными крыльями в судорогах обрывая листву. Прежде чем умереть, они стремились уйти из камышей и укрыться в густом кустарнике. Перья падали медленнее, чем птицы, и, кружа в воздухе и на воде, казались легче тумана... я спрашивал себя: когда это кончится? Наконец на рассвете улетели последние оставшиеся в живых птицы; вдруг поднялся сильный шум крыльев, и последние умирающие птицы все поняли. Тогда наконец появился Юбер, весь в листьях и тине. Толкая свою плоскодонку шестами, мы поплыли среди поломанных стеблей камыша и в жутком свете ранней зари собрали свои съестные припасы. Я убил более сорока уток; все они пахли болотом... Как? Вы спите, дорогая Анжель? Лампа гасла, в ней кончалось масло; печально умирал огонь, и умывалось рассветом окно. Словно небо из своих кладовых ниспослало немного надежды, которая дрожа спускалась на землю... Ах! Да падут на нас капли небесной росы, и пусть в эту отгороженную от мира комнату, где мы так долго дремали, через дождь и стекло наконец проникнет заря и сквозь сгустки мрака донесет до нас немного естественной белизны. Анжель была в полудреме; так как я замолчал, она медленно проснулась -прошептала: - Вам бы следовало описать это... - Ах! Умоляю, не договаривайте, дорогой друг, - и не убеждайте меня, что мне следовало бы описать это в "Топях". Прежде всего, это уже сделано - и потом, вы же не слышали меня - но я на вас не сержусь - нет, прошу вас, не подумайте, что я на вас сержусь. Да к тому же мне хочется сегодня радоваться. Наступает рассвет, Анжель! Смотрите! Посмотрите на серые городские крыши и на эти белые цвета пригорода... Быть может... Ах! От каких унылых пейзажей, от скольких разбитых бессонных ночей, прогоркших от пепла - вот! мысль! - быть может, освободит нас твоя, заря, чистота, которая открывается всегда так нежданно! Окно, по которому растекается утро... нет, утро, которое выбелило окно...смыть бы, смыть бы все это... Бежать, бежать туда, где птицы опьянели! Анжель! Это стихотворение мсье Малларме! - я цитирую по памяти - оно от первого лица - новы ведь едете тоже, - ах, дорогой друг, я беру вас с собой! - Чемоданы! - надо спешить; я хочу взять битком набитый рюкзак. И все же не станем брать лишнего: "Все, что нельзя уложить в чемодан, непереносимо!" - Это сказал мсье Баррес, - Баррес, вы его знаете, депутат, моя дорогая! - Ах! Здесь душно; не хотите ли открыть окно? Я слишком взволнован. Идите скорей на кухню. В путешествии никогда не знаешь, где придется поесть. Возьмем с собой четыре бутерброда, яиц, сарделек и жаркое из телятины, оставшееся от вчерашнего ужина. Анжель удалилась; на мгновение я остался один. Итак, что мог бы я про это мгновение сказать? Разве оно заслуживает меньше внимания, нежели мгновение следующее, и вообще, дано ли нам судить о важности вещей? Сколько высокомерия в идее выбора! Вглядимся же одинаково пристально во все, что происходит вокруг, и, как ни тянет в путь, поразмыслим спокойно перед дорогой. Посмотрим! Посмотрим! И что же я вижу? - Вот три зеленщика. - Уже проехал омнибус. - Портье подметает перед своей дверью. - Лавочники подновляют свои витрины. - Кухарка отправляется на рынок. - Школьники идут в коллеж. - В киоски доставляют газеты; их раскупают спешащие господа. - У входа в кафе ставят столики... Боже мой! Боже мой, хоть бы Анжель не вернулась в эту минуту, вот ведь снова я плачу... это, я думаю, нервы; на меня это накатывает всякий раз при перечислениях. Да к тому же сейчас меня бьет озноб! Ах! Из любви ко мне, закроем это окно. Я весь окоченел от утренней свежести. - Жизнь - жизнь других! - и это жизнь? - видеть жизнь! Что же все-таки это за штука такая, жизнь?! Что еще о ней можно сказать? Одни восклицания. А теперь я чихаю; да, как только я перестаю размышлять и впадаю в созерцание, я простужаюсь. Но я жду Анжель - надо торопиться. АНЖЕЛЬ, или Небольшое путешествие Суббота В путешествии вести записи исключительно о мгновениях поэтических -ибо они лучше всего согласуются с тем, каким я хочу его видеть. В машине, которая отвозила нас на вокзал, я продекламировал: Козлята на берегу водопадов, Мосты, переброшенные через них; Лиственный лес многорядный... Мы поднимаемся, преследуемы Несравненным духом смолы Как лиственниц, так и пихт. - О! - сказала Анжель, - какие прекрасные стихи! - Вы находите, дорогой друг? - сказал я ей. - Да нет же, да нет же, уверяю вас; я не говорю, что они плохие, плохие... Да наконец, я на этом не настаиваю - я импровизировал. Потом, быть может, вы и правы; в самом деле, вполне может быть, что они хороши. Автор никогда твердо не уверен в себе... Мы прибыли на вокзал слишком рано. В зале ожидания нас ждало - ах! -действительно долгое ожидание. Вот тогда-то, сидя рядом с Анжель, я просто счел необходимым сказать ей любезность. - Друг, мой друг, - начал я, - в вашей улыбке есть нежность, которую я не в силах до конца понять. Связана ли она с вашей чувственностью? - Я не знаю, - ответила она. - Милая Анжель! Я вас никогда не ценил так сильно, как сегодня. Я также сказал ей: "Очаровательный друг, до чего изящны ассоциации ваших мыслей!" - и что-то еще, чего не могу вспомнить. По обочинам дороги стелились кирказоны. К трем часам ни с того ни с сего начался небольшой ливень. - Пустяки, покапает и пройдет, - сказала Анжель. - Почему, - сказал я, - дорогой друг, вы взяли только зонтик от солнца, зная, что небо так переменчиво? - Это зонтик от солнца и дождя, - ответила она. Но так как дождь припустил сильней, а я боюсь влажности, мы снова спрятались под крышей винодельни, которую совсем недавно покинули. "По соснам сверху вниз медленно спускалась коричневая процессия гусениц, которую у подножия подолгу караулили и тут же пожирали толстые красотелы". - Я никогда не видела красотелов! - сказала Анжель (так как я ей показал эту фразу). - И я, дорогая Анжель, и гусениц тоже. В конце концов, сейчас не сезон; но эта фраза, не правда ли, великолепно передает впечатление от нашего путешествия... "Довольно удачно, в конце концов, что это маленькое путешествие сорвалось, - таким образом, оно вам послужит уроком". - О! Зачем вы это говорите? - подхватила Анжель. - Мой дорогой друг, поймите же, что путешествие может доставить нам только побочное удовольствие. Путешествуют ради познания... Как? Вы плачете, дорогой друг? - Ничуть! - ответила она. - Пошли! Тем хуже. По крайней мере вы раскраснелись. ВОСКРЕСЕНЬЕ В записной книжке: "Десять часов: воскресная месса. Визит к Ришару. К пяти часам вместе с Юбером навестить бедствующее семейство Росселанж и крошку-землекопа Грабю. Заметить Анжель, насколько серьезны мои шутки. Закончить "Топи". - Центр тяжести". Было девять часов. Торжественность этого дня я ощутил по охватившей меня тоске. Слегка подперев рукой голову, я писал: "Всю жизнь я тянулся туда, где хоть на толику больше света. Ах, сколько людей я видел вокруг себя, которые чахли в слишком тесных каморках; в них не заглядывало солнце; только отблеск его, отраженный и полинявший, проникал туда в полдень. К тому часу, когда в улочках настаивалась удушающая, без единого дуновения, жара; запертые между стенами лучи разогревали воздух до дурноты. Кто наблюдал все это, тот переносился мысленно в просторы, воображал лучи на морской пене, на колосьях равнин..." Вошла Анжель. Я воскликнул: "Вы! дорогая Анжель!" Она мне сказала: "Вы работаете? Вы сегодня утром печальны. Я это почувствовала. Я пришла". - Дорогая Анжель!.. Но - садитесь. Почему бы мне быть сегодня утром печальнее, чем всегда? - О! вы опечалены, не так ли? К тому же то, что вы говорили мне вчера, неправда... Не можете же вы радоваться, что наше путешествие оказалось совсем не таким, каким мы его представляли. - Милая Анжель!.. Я очень тронут вашими словами... Да, я печален, дорогой друг; у меня действительно сегодня утром скорбит душа. - Я пришла ее утешить, - сказала она. - Как нас отбросило, моя дорогая! Теперь все стало куда печальней. Признаться, я очень рассчитывал на это путешествие, я надеялся, что оно поможет по-новому проявиться моему таланту. верно, что это предложение исходило от вас, но я думал о нем уже много лет. Я теперь лучше представляю все то, от чего мне хотелось избавиться, то есть именно то, что я обретаю вновь. - Быть может, - сказала Анжель, - мы уехали недостаточно далеко. Но чтобы увидеть море, нужно было два дня, а мы хотели поспеть на воскресную мессу. - Мы не подумали о том, что это совпадает по времени, Анжель; и потом, как далеко нам следовало уехать? Как нас отбросило, Анжель! Теперь, когда вспоминаешь наше путешествие, - каким же оно вышло грустным! Слово "кирказон" в какой-то мере эту печать и несет. Вы будете очень долго вспоминать наш обед под крышей винодельни, и дождь, и как мы потом продрогли и молчали. Побудьте, побудьте со мной это утро, ах! прошу вас. Я чувствую, что вот-вот разрыдаюсь. Мне кажется, что я всегда ношу "Топи" с собой. "Топи" никому не причиняют столько неприятностей, как мне самому... - Оставили бы вы эту книгу, - сказала она мне. - Анжель! Анжель, вы не понимаете! Я оставляю ее здесь; я нахожу ее там; я нахожу ее везде; один вид посторонних выводит меня из себя, и наше маленькое путешествие меня от этого не избавило. Постоянно стремясь еще раз прожить день вчерашний, мы не грусть свою развеиваем, мы не страсти свои утоляем, мы расходуем лишь самих себя и каждый день теряем силы. Как мы удлиняем прошлое! Я боюсь смерти, дорогая Анжель. Ничто не удастся нам вывести из подчинения времени - ибо ничто нельзя сделать раз и навсегда. Разве только иные творения могут жить, не нуждаясь больше в нас. Но из всего того, что мы делаем, ничто не может длиться дольше, нежели мы к тому прикладываем старание. И, однако ж, все наши деяния более чем реальны и тяготят нас. А тяготит нас необходимость их повторять; есть в этом что-то такое, что я больше не понимаю отчетливо. Извините - одну минуточку... И, взяв листок, я написал: "Нам приходится прилагать старания для свершения поступков, когда они не идут от чистого сердца". Я продолжил: - Но поймите, дорогая Анжель, что именно в этом причина неудачи нашего путешествия... Ничего невозможно оставить позади, сказав: "Сие существует". Так что мы и вернулись назад с целью убедиться, а там ли оно еще. Ах, какое несчастье! Выходит, мы ни к чему не подтолкнули других! Ни к чему! Только и остается, что волочить за собой прошлое, которое как бы легло в вечный дрейф... Вот и наши отношения, дорогая Анжель, они ведь довольно преходящи. Впрочем, именно это, поймите, нам и позволило сделать их столь длительными. - О! Вы несправедливы, - сказала она. - Нет, дорогой друго, - нет, это не так, но я прошу вас отдать себе отчет в том, что они производят впечатление бесплодности. Тогда Анжель наклонила голову и, слегка улыбаясь, сказала - из вежливости: - Сегодня вечером я останусь; вы не возражаете? Я вскричал: - О! Полноте, дорогой друг! Если теперь уже и говорить нельзя о таких вещах, без того чтобы сей же час... - Впрочем, признайтесь, что у вас нет к этому сильного влечения; и потом, уверяю вас, вы впечатлительны, именно о вас я думал, когда, припомните, написал эту фразу: "Она боялась сладострастия, как чего-то для себя непосильного, что могло бы ее убить". - Вы утверждали, что это было преувеличением... Нет, дорогой друг, - нет - это могло бы нас стеснить; я по этому поводу даже написал стихи: ............... Дорогая, ты и я Не из тех, чтоб сыновья Народились у нас, как у людей. (Остаток этой вещи пронизан патетикой, но слишком длинен, чтобы цитировать его тут.) Впрочем, я сам-то не очень силен и именно это пытался выразить в следующих стихах, которые вам отныне запомнятся (в них все-таки есть преувеличение); ...Но ты-то, самый тщедушный из всех существ, Что можешь сделать ты? Что хочешь сделать ты? Или, чувством влекомый, Ты выйдешь из дому Или дома останешься, В неге искупаешься. Из этого вы можете увидеть, что у меня действительно было желание выйти. Правда, я при этом дописал несколько еще более печальных - даже, скажу, унылых - строк: Если ты выйдешь, ах! то стерегись чего? Если ж останешься, то еще худшее худо ждет. Смерть караулит тебя - вон она, злая, с косой, Взмах - и нет тебя, всего-то ей и работы. ...Продолжение относится к вам и пока еще не окончено. Но если вы настаиваете на своем... Пригласите скорей уж Барнабе! - О! Вы сегодня с утра жестоки, - сказала Анжель; потом добавила: -От него дурно пахнет. - Вот именно, дорогая Анжель; все сильные мужчины пахнут дурно. Как раз это мой молодой друг Танкред и попробовал выразить в таких стихах: От капитанов-победителей исходит сильный дух! (Я знаю, что вас тут удивляет: это цезура.) - Но как же вы раскраснелись!.. Однако ж, я хотел лишь помочь вам констатировать это. Ах! И еще я хотел, любезный друг, заметить вам, насколько мои шутки серьезны... Анжель! Я чудовищно устал! Я вот-вот разрыдаюсь из-за этого... Но, позвольте, я сначала продиктую вам несколько фраз; вы пишете быстрее меня; к тому же, диктуя, я расхаживаю; это мне помогает. Вот карандаш, бумага. Ах! Милый друг! Как хорошо, что вы пришли! - Пишите, пишите побыстрей; кстати, это касается нашего несчастливого путешествия: "...Есть люди, которые легко чувствуют себя снаружи. Природа стучит в их двери: эти двери выводят на бескрайнюю равнину, и стоит им лишь вступить на нее, как люди тотчас забывают и теряют из виду свои жилища. Они возвращаются вечером, когда наступает время сна; они без труда находят свой дом. Если бы они захотели, они могли бы уснуть под открытым небом, оставить свой дом на целый день - и даже забыть его надолго. Если вы находите все это естественным, стало быть, вы не до конца меня понимаете... Таким вещам следует удивляться... Что до нас, уверяю, если мы и завидуем этим столь свободным людям, то лишь потому, что всякий раз, когда нам удавалось с трудом построить какую-нибудь крышу для жилья, с тех самых пор эта крыша преследовала нас, перемещалась над нашими головами; она укрывала нас от дождя, это правда, но она же прятала от нас солнце. Мы спали под ее укрытием; мы трудились, танцевали, целовались, размышляли под ее укрытием; - не в силах устоять перед великолепием утренней зари, мы думали иногда, что сумеем вырваться из-под нее; мы старались ее позабыть; как воры в жнивье, мы шмыгнули тайком - не затем, чтоб войти, а затем, чтобы выйти -и убежать на вольную равнину. Но крыша бежала за нами вслед. Она скакала наподобие того колокола из преданий, что гнался за всеми, кто избегал церкви. Мы не переставали чувствовать ее тяжесть над своими головами. Чтобы построить ее, мы сами принесли все необходимое; мы заранее вымерили ее вес. Ее тяжесть склонила наши чела, сгорбила наши плечи, как оседлавший Синдбада морской шейх. Сначала на это не обращаешь внимания; затем это становится невыносимым; единственное, что ни на миг не покидает нас, так это ощущение тяжести. От нее невозможно освободиться. Нести до конца все идеи, которые поднял". - Ах! - сказала Анжель, - несчастный - несчастный друг - зачем вы начали "Топи", когда есть столько других сюжетов - и даже более поэтических. - Именно, Анжель! Пишите! Пишите! - (Боже мой! Неужели сегодня я наконец смогу быть искренним?) "Я совершенно не понимаю, что вы имеете в виду под поэзией большею или меньшею. - Все горести чахоточного больного, запертого в тесной комнатушке, шахтера, что стремится к свету, наверх, ловца жемчуга, ощущающего над собой все давление темных морских пучин! Муки Плавта или Самсона, вращающих мельничные жернова, и Сизифа, вкатывающего камень на гору; страдания целого народа, обращенного в рабство, - все эти горести, среди прочих, я уже пережил". - Вы диктуете слишком быстро, - сказала Анжель. - Я не поспеваю за вами... - Тем хуже, раз так! Дальше не пишите; слушайте, Анжель! Слушайте -ибо моя душа в отчаянии. Сколько раз, сколько раз я проделывал это движение, то в кошмаре сна, когда казалось, что оторвавшийся балдахин моей кровати падал, обволакивал меня, давил мне на грудь, - то проснувшись за миг до того, как вскочить на ноги, - чтобы, вытянув руки, оттолкнуть от себя какие-то невидимые перегородки, - это движение с целью отстранить кого-то, чье зловонное дыхание я ощущал чересчур близко от себя, - и вытянутыми руками удержать стены, которые постоянно приближаются друг к другу или чья хрупкая тяжесть дрожит и шатается над нашими головами; тем же движением сбрасываешь слишком тяжелые одежды, пальто со своих плеч. Сколько раз ради глотка воздуха я, задыхающийся, этим движением распахивал окна - и застывал, полный отчаяния, потому что однажды, открыв их... - Вы что, простудились? - спросила Анжель. - ...Потому что однажды, открыв их, я увидел, что они выходят во дворы - или в другие сводчатые помещения - гнусные дворы, лишенные солнца и воздуха, - и, увидев это, я от тоски закричал во весь голос: Господи! Господи! Как же мы наглухо замурованы! - и мой же голос из-под сводов с тою же силой вернулся ко мне. - Анжель! Анжель! Что нам делать теперь? Попытаемся ли мы еще раз сбросить с себя эти сковывающие саваны - или привыкнем жить, едва дыша, - продлевая таким образом нашу жизнь в этой могиле? - Мы никогда не жили так полно, - сказала Анжель. - Можно ли, скажите мне правду, жить полнее? Откуда у вас этот переизбыток чувств? Кто вам сказал, что жить можно по такой мерке? Юбер? Живет ли он полнее от того, что суетится? - Анжель! Анжель! Вы видите, я уже рыдаю. Так, значит, все же вы немного прониклись моей тоской? И, может, мне наконец удалось придать вашей улыбке хотя бы немного горечи? - Э! Что! Теперь плачете вы. - Это хорошо! Я счастлив! Сработало! - Я ухожу дописывать "Топи"! Анжель плакала, плакала, и ее длинные волосы растрепались. В эту минуту вошел Юбер. Увидев нас в растерзанном виде, он сказал: "Извините - я вам мешаю" - и сделал вид, что уходит. Такая корректность сильно тронула меня; настолько, что я воскликнул: - Входи! Входи, дорогой Юбер! Нам нельзя помешать! - Затем грустно добавил: - Не так ли, Анжель? Она ответила: - Нет, мы болтали. - Я просто проходил мимо, - сказал Юбер, - и зашел сообщить одну новость. - Через два дня я уезжаю в Бискру; я решил, что со мной поедет Ролан. Неожиданно я возмутился: - Гордец Юбер - да это же я, я его к этому склонил. Мы уходили вдвоем от Абеля - вспоминаю, - когда я его принялся уверять, что он должен отправиться в это путешествие. Юбер разразился смехом; он сказал: - Ты? Но, мой бедный друг, подумай немного, тебя же едва хватило, чтобы добраться до Монморанси! Как можешь ты предъявлять права? В конце концов, вполне может быть, что именно ты заговорил об этом первым; но скажи на милость, зачем надо вкладывать идеи в головы людям? Ты думаешь, что это и побуждает их к действию? И позволь мне тебе заметить, что у тебя до странности не хватает заряда энергии... Ты не можешь дать другим больше того, что имеешь. - В конце концов, если хочешь, поехали с нами... - нет? Ну что ж!.. Итак, дорогая Анжель, прощайте - я вернусь повидать вас. Он ушел. - Вот видите, счастливица Анжель, - сказал я, - я остаюсь с вами... но не подумайте, что это из-за любви... - О нет! Я знаю... - ответила она. - ...Однако смотрите, Анжель! - воскликнул я с некоторой надеждой: -Почти одиннадцать часов! О! Мы пропустили мессу! Тогда, вздохнув, она сказала: - Мы пойдем на мессу к четырем часам. И все вернулось на круги своя. Анжель пришлось уйти. - Случайно бросив взгляд на записную книжку, я прочел там строчку о визите к беднякам; я бросился на почту и телеграфировал: "О! Юбер! - а бедняки!!" Вернувшись к себе, я стал ждать ответа и перечитывал "Малый пост". В два часа я получил депешу. Она гласила: "Черт возьми, письмо следует". - Тогда меня охватила еще большая грусть. - Ибо, если Юбер уезжает, - вздохнул я, - кто навестит меня в шесть часов? "Топи" дописаны, одному богу известно, чем я смогу заняться. Я знаю, что ни стихи, ни драмы... они мне не очень-то удаются - а мои эстетические принципы не позволяют мне взяться за сочинение романа. - Я уже подумывал было вернуться к своему старому сюжету о ПОЛЬДЕРАХ - который стал бы продолжением "Топей" и не вынуждал бы меня совершать насилие над собой... В три часа нарочный доставил мне письмо от Юбера; я прочел: "Я оставляю на твое попечение пять семей моих бедняков; ты получишь список с их именами и всеми необходимыми данными; что до различных прочих дел, то я доверяю их Ришару и его двоюродному брату, поскольку ты в них ничего не смыслишь. Прощай - оттуда я тебе напишу". - Тогда я открыл свою записную книжку и на листочке понедельника написал: "Постараться встать в шесть часов". ...В половине четвертого я зашел за Анжель - мы отправились вместе на мессу в Оратуар. В пять часов - я навестил моих бедняков. Затем, так как на дворе посвежело, я вернулся домой - я закрыл окна и сел писать... В шесть часов появился мой большой друг Гаспар. Он возвращался с фехтования. Он сказал: - Вот как! Ты работаешь? Я ответил: - "Я пишу "Польдеры"..." ПОСЫЛКА О! Как же трудно этот день С равнины смыл ночную тень. Сыграли мы для вас на флейте, Вы слушать нас не пожелали. Пели, пели мы для вас, Вы так и не пустились в пляс. И вот мы сами захотели в пляс, Но больше никто не играл на флейте. И после такого нашего злополучия Мне полная луна - подруга лучшая. Это она собак до воя доводит, Да и жабы свою песню заводят. Во глубине благосклонных прудов Она растекается без всяких слов. Ее теплая нагота Кровоточит многие лета. Стада без посохов пастушьих Погнали мы к своим избушкам. Но бараны захотели, чтоб вели их на праздники, И вышло, что плохие мы пророки-указники. Они, как будто на водопой, Белые стада ведут на убой. Увы, разрушенью подвержены храмы, Что на песке построены нами. АЛЬТЕРНАТИВА - Или еще раз отправиться, о лес, полный тайн, - в то место, которое я знаю, где в темной мертвой воде еще мокнут и разлагаются листья минувших лет, листья восхитительных весен. Там наилучшее место для моих бесполезных решений, там в конечном итоге и видишь, сколь тщетна мысль моя. Конец