Сам отец квасник подносит нам деревянный ковшик с пенящимся розоватым квасом. Мы выпиваем много, ковшиков пять, не можем нахвалиться: не то малинкой, не то розаном отзывается, и сладкий-сладкий. Горкин низко кланяется отцу кваснику - и отец квасник тоже низко кланяется - и говорит:
- Пили мы надысь в Мытищах у Соломяткина царский квас... каким царя угощали, от старины... хорош квасок! А ваш квас, батюшка... в раю такой квас праведники пить будут... райский прямо!
- Благодарствуйте, очень рады, что понравился наш квасок...- говорит квасник и кланяется низко-низко.- А в раю, Господь кому приведет, Господень квасок пить будут... пиво новое - радость вкушать Господню, от лицезрения Его. А квасы здесь останутся.
Федя несет тяжелую корзину с просфорами, скрипит корзина.
Катим в Вифанию на тройке, коляска звенит-гремит Горкин с Домной
Панферовной на главном месте, я у них на коленях, на передней скамеечке Антипушка с Анютой, а Федя с извозчиком на козлах. Едем в березах, угом благодать Господня - богатые луга с цветами, такие-то крупные ромашки и колокольчики! Просим из- вощика остановиться, надо нарвать цветочков. Он говорит: "Ну, что ж, можно дитев потешить",- и припускает к траве лошадок:
- И лошадок повеселим. Сено тут преподобное, с него, каждая лошадка крепнет... монахи как бы не увидали только!
Все радуются: трава-то какая сильная. И цветы по особенному пахнут. Я нюхаю цветочки - священным пахнут.
В Вифанском монастыре, в церкви,- гора Фавор!* Стоит вместо
иконостаса, а на ней - Преображение Господне. Всходим по лесенке и
смотрим: пасутся игрушечные овечки, течет голубой ручеек в камушках, зайчик сидит во мху, тоже игрушечный, на кусточках ягоды и розы...- такое чудо! А в горе - Лазарев гроб-пещера Смотрим гроб Преподобного, из сосны,- Горкин признал по дереву. Монах говорит:
- Не грызите смотрите! Потому и в укрытии содержим, а то бы начисто источили.
И открывает дверцу, за которой я вижу гроб.
- А приложиться можно, зубами не трожьте только!
Горкин наклоняет меня и шепчет:
- Зубками поточи маленько... не бойся, Угодник с тебя не взыщет.
Но я боюсь, стукаюсь только зубками. Домна Панферовна после и говорит:
- Прости, батюшка Преподобный Сергий... угрызла, с занозцу будет.
И показывает в платочке, так, с занозцу. И Горкин тоже хотел угрызть, да нечем, зубы шатаются. Обещала ему Домна Панферовна половинку дать, в крестик вправить. Горкин благодарит, и обещается отказать мне святыньку, .когда помрет.
Едем прудами, по плотине на пещерки к Черниговской - благословиться у батюшки Зарнавы, Горкин и говорит:
- Сказал я батюшке, больно ты мастер молитвы петь Может, пропеть
скажет... получше пропой смотри
А мне и без того страшно - увидеть святого человека! Все думаю:
душеньку мою чует, все-то грехи узнает.
Тишина святая, кукушку слышно. Анюта жмется и шепчет мне:
- Семитку со свечек утаила у бабушки... он-то узнает ну-ка?
Я говорю Анюте:
- Узнает беспременно, святой человек... отдай лучше бабушке, от греха.
Она вынимает из кармашка комочек моха - сорвала на горе Фаворе! - подсолнушки и ясную в них семитку и сует бабушке, когда мы слезаем у пещерок; губы у ней дрожат, и она говорит чуть слышно:
- Вот... смотрю - семитка от свечек замоталась...
Домна Панферовна - шлеп ее!
- Знаю, как замоталась!.. скажу вот батюшке, он те!..
И такой на нас страх напал!..
Монах водит нас по пещеркам, светит жгутом свечей. Ничего
любопытного, сырые одни стены из кирпича, и не до этого мне, все думаю: душеньку мою чует, все-то грехи узнает! Потом мы служим молебен Черниговской в подземельной церкви, но я не могу молиться - все думаю, как я пойду к святому человеку. Выходим из-под земли, так и слепит от солнца.
У серого домика на дворе полным-то полно народу. Говорят - выходил батюшка Варнава, больше и не покажется, притомился. Показывают под дерево:
- Вон болящий, болезнь его положил батюшка в карман, через годок, сказал, здоровый будет!
А это наш паренек, расслабный, сидит на своей каталке и образок
целует! Старуха нам говорит:
- Уж как же я вам, родимые мои, рада! Радость-то у нас какая,
скажу-то вам... Ласковый какой, спросил - откулешные вы? Присел на
возилочку к сыночку, по ножкам погладил, пожалел: "Земляки мы, сынок... ты, мол, орловский, а я, мол, туляк". Будто и земляки мы. Благословил Угодничком... "Я,- говорит,- сыночек, болесть-то твою в карман себе положу и унесу, а ты придешь через годок к нам на своих ноженьках!" Истинный Бог...- "на своих, мол, ноженьках придешь",- сказал-то. Так обрадовал - осветил... как солнышко Господне.
Все говорят: "Так и будет, парень-то, гляди-ка, повеселел как!" А Миша образок целует и все говорит: "Приду на своих ногах!" Ему говорят:
- А вестимо придешь, доброе-то слово лучше мягкого пирога!
Кругом разговор про батюшку Варнаву: сколько народу утешает,
всякого-то в душу примет, обнадежит... хоть самый-то распропащий к нему приди.
- А вчера,- рассказывает нам баба,- молодку-то как обрадовал.
Ребеночка заспала, первенького... и помутилось у ней, полоумная будто стала. Пала ему в ножки со старушкой, а он и не спросил ничего, все уж его душеньке известно. Стал утешать: "А, бойкоглазая какая, а плачешь! На, дочка, крестик, окрести его!" А они и понять не поймут, кого - его?! А он им опять то ж: "Окрести новенького-то, и приходите ко мне через годок, все вместе". Тут-то они и поняли... радостные пошли.
И мы рады: ведь это молодка с бусинками, Параша, земляничку ей Федя набирал!
А батюшка не выходит и не выходит. Ждали мы, ждали - выходит монашек и говорит:
- Батюшка Варнава по делу отъезжает, монастырь далекий устрояет... нонче не выйдет больше, не трудитесь, не ждите уж.
Стали мы горевать. Горкин поахал-поахал...
- Что ж делать,- говорит,- не привел Господь благословиться тебе, косатик...- мне-то сказал.
И стало мне грустно-грустно. И радостно немножко - страшного-то не будет. Идем к воротам и слышим - зовет нас кто-то:
- Московские, постойте!
Горкин и говорит: "А ведь это батюшка нас кличет!" Бежим к нему, а он и говорит Горкину:
- А, голубь сизокрылый... благословляю вас, московские.
Ну прямо на наше слово: благословиться, мол, не привел Господь. Так мы все удивились! Ласковый такой, и совсем мне его не страшно. Горкин тянет меня за руку на ступеньку и говорит:
- Вот, батюшка родной, младенчик-то... привести-то его сказали.
Батюшка Варнава и говорит, ласково:
- Молитвы поешь... пой, пой.
И кажется мне, что из глаз его светит свет. Вижу его серенькую
бородку, острую шапочку - скуфейку, светлое, доброе лицо, подрясник, закапанный густо воском. Мне хорошо от ласки, глаза мои наливаются слезами, и я, не помня себя, трогаю пальцем воск, царапаю ноготком подрясник. Он кладет мне на голову руку и говорит:
- А это... ишь любопытный какой... пчелки со мной молились, слезки их это светлые...- И показывает на восковники.- Звать-то тебя как, милый?
Я не могу сказать, все колупаю капельки. Горкин уж говорит, как
звать. Батюшка крестит меня, голову мою, три раза и говорит звонким голосом:
Во имя Отца... и Сына... и Святаго Духа!
Горкин шепчет мне на ухо:
- Ручку-то, ручку-то поцелуй у батюшки.
Я целую бледную батюшкину ручку, и слезы сжимают горло. Вижу -
бледная рука шарит в кармане ряски, и слышу торопливый голос:
- А моему...- ласково называет мое имя,- крестик, крестик...
Смотрит и ласково, и как-то грустно в мое лицо и опять торопливо
повторяет:
- А моему... крестик, крестик...
И дает мне маленький кипарисовый крестик - благословение. Сквозь
невольные слезы - что вызвало их? - вижу я светлое, ласковое лицо, целую крестик, который он прикладывает к моим губам, целую бледную руку, прижимаюсь губами к ней.
Горкин ведет меня, вытирает мне слезы пальцем и говорит радостно и тревожно будто:
- Да что ты, благословил тебя... да хорошо-то как, Господи... а ты плачешь, косатик! на батюшку-то погляди, порадуйся.
Я гляжу через наплывающие слезы, сквозь стеклянные струйки в воздухе, которые растекаются на пленки, лопаются, сквозят, сверкают. Там, где крылечко, ярко сияет солнце, и в нем, как в слепящем свете,- благословляет батюшка Варнава. Я вижу Федю. Батюшка тихо-тихо отстраняет его ладошкой, отмахивается от него как будто, а Федя не уходит, мнется. Слышится звонкий голос:
- И помни, помни! Ишь ты какой... а кто ж, сынок, баранками-то
кормить нас будет?..
Федя кланяется и что-то шепчет, только не слышно нам.
- Бог простит, Бог благословит... и Господь с тобой, в миру
хорошие-то нужней!..
И кончилось.
Мы собираемся уходить. Домна Панферовна скучная: ничего не сказал ей батюшка, Анюту только погладил по головке. А Антипушке сказал только:
- А, простачок... порадоваться пришел!
Антипушка рад и тоже, как и я, плачет. И все мы рады. И Горкин -
опять его батюшка назвал: "голубь мой сизокрылый". А Домну Панферовну не назвал никак, только благословил.
Собираемся уходить - и слышим:
- А, соловьи-певуны, гостинчика принесли!
И видим поодаль - наших, от Казанской, певчих, васильевских: толстого Ломшакова, Батырина-октаву и Костикова-тенора. Горкин им говорит:
- Что же вы, вас это батюшка, вы у нас певуны-то-соловьи!
А батюшка их манит. Они жмутся, потрогивают себя у горла, по
привычке, и не подходят. А он и говорит им:
- Угостили вчера меня гостинчиком... вечерком-то! У пруда-то, из
скиту я шел?.. Господа благословляли-пели. А теперь и деток моих
гостинчиком накормите... ишь их у меня сколько!
И рукой на народ так, на крылечке даже повернулся,- полон-то двор народу. Тут Ломшаков и говорит, рычит словно:
- Го...споди!.. Не знали, батюшка... пели мы вчера у пруда... так это вы шли по бережку и приостановились под березкой!..
А батюшка и говорит, ласково так - с улыбкой:
- Хорошо славили. Прославьте и деткам моим на радость.
И вот они подходят, робко, прокашливаются, крестятся на небо и
начинают. Так они никогда не пели - Горкин потом рассказывал: "Ангели так поют на небеси!" Они поют молитву-благословение, хорошо мне знакомую молитву, которая зачинает всенощную: