– У меня по этой части претензий нет, – сказал Илья.
– А у меня есть! – сказал Егорша. Он встал с табуретки, протянул гармонь Рае. – Раечка, поиграй за меня.
Затрещала изгородь у хлева.
Егорша живо подскочил к Михаилу, потянул его за рукав:
– Ну-ко, дядя, нечего с огородой воевать. Дедкино это строенье.
В толпе рассмеялись.
– Что? Надо мной смеяться? Надо мной? – Михаил яростно заскрипел зубами, отбросил в сторону Егоршу.
– Миша! Миша! – закричали в один голос женки. – Что ты? Одичал?
Федор Капитонович, спускаясь с крыльца, брезгливо бросил:
– Ну, теперь будет праздник.
– А, товарищ Клевакин! Наш северный Головатый! – Михаил изогнулся в поклоне.
Две-три бабы прыснули со смеху, но всех громче захохотал Петр Житов, потому что это он так окрестил Федора Капитоновича.
В сорок третьем году Федор Капитонович двадцать тысяч рублей внес в фонд обороны. О его патриотическом подвиге шумела вся область. Газеты его называли северным Головатым. Его возили в город, вызывали на каждое совещание в районе, и только пекашинцы посмеивались, когда на собраниях ставили им в пример Федора Капитоновича. Верно, внес Федор Капитонович деньги в фонд обороны, и деньги немалые. Да откуда они у него взялись? Почему у других их нету?
– Иди-иди, – сказал, нахмурившись, Федор Капитонович Михаилу. – Мал еще, сопляк, с людями-то разговаривать.
– Я мал? Я сопляк? Нет, ты постой! Постой. Как деньги за самосад драть, ты тогда не говоришь, что я сопляк!..
Михаила обступили бабы.
– Миша, Миша, – стала уговаривать его Варвара. – Разве так можно?
Она оттащила его в сторону.
– Варка, а ты мягкая… – сказал Михаил, обнимая ее.
Варвара рассмеялась.
– Молчи, не сказывай никому. Про это не говорят.
– А почему?
К ним подошла Лизка:
– Пойдем домой. Докуда еще будешь смешить людей?
– Домой? – Михаил топнул ногой. – Нет. Гулять будем. Егорша, где Егорша?
Егорши в заулке не было. Бабы расходились по домам.
Ворот новой рубашки у Михаила был распахнут сверху донизу. Одна пуговица висела на нитке. Лизка, вздыхая и качая головой, привстала на носки, оторвала эту пуговицу, и тут ей показалось, что еще одной пуговицы нет на вороте.
– Стой! – закричала она на брата, сразу вся расстроившись.
Но Михаил, подхваченный Варварой, уже двинулся вслед за бабами. Он ревуче запел:
Шел мальчишка бережком,
Давно милой не видал…
Лизка оглянулась по сторонам, увидела Петьку и Гришку.
– Ребята, хорошенько все обыщите. За избой посмотрите. Он, лешак, кажись, пуговицу потерял.
Затем она сбегала в верхние избы, закрыла окошки. Близнецы, присев на корточки, старательно оглядывали то место, где недавно топтался их брат. Сдвоенные голоса Варвары и Михаила доносились из-за дома с улицы.
– Ребята, – сказала Лизка. – Никуда не уходите. А придет Степан Андреянович, скажите, что я скоро прибегу. Уберу тут все. – И она побежала догонять брата.
//-- 4 --//
Вставало утро. Познабливало. За Пинегой, над еловыми хребтами, разливалась заря – красные сполохи играли в рамах.
Варвара, слегка покачиваясь, шла пустынной улицей, простоволосая – платок съехал на плечи, – и злыми, тоскливыми глазами поглядывала на окна.
Господи, сколько ждали этого праздника, сколько разговоров было о нем в войну! Вот погодите, придет уже наш день – леса запоют от радости, реки потекут вспять… А пришел праздник – деревню едва не утопили в слезах…
Поравнявшись с домом Марфы Репишной, Варвара привстала на носки, яростно забарабанила в окошко:
– Марфа! Марфушка! Принимай гостей!
В избе зашаркали босые ноги. Темные гневные глаза глянули сверху на нее:
– Бесстыдница! Орешь середь ночи. Бога-то не боишься.
– А, иди ты со своим богом! Я плясать хочу! – Варвара топнула ногой, взбила пыль на дороге.
Немо, безлюдно вокруг. Сухим, режущим блеском полыхают пустые окошки. И тоской, вдовьей тоской несет от них… Ну и пускай! Пускай несет. А она назло всем петь будет – хватит, наревелась за войну!
И Варвара, круто тряхнув головой, запела:
Во пиру была да во беседушке,
Ох, я не мед пила да я не патоку,
Я пила, млада, да красну водочку.
Ох, красну водочку да все наливочку.
Я пила, млада, да из полуведра…
Тявкнула гармошка в заулке у Василисы, а затем петухом оттуда выскочил Егорша. Волосы свалялись, лицо бледное, мятое, к рубашке пристала солома – не иначе как спал где-то…
– Ну, крепко подгуляла! Значит, из полуведра?
– Да, вот так. Еще чего скажешь?
– Ты хоть бы меня угостила.
Варвара скептическим взглядом окинула его с ног до головы.
– Кабы был немножко покрепче, может, и угостила бы.
– А ты попробуй! – вкрадчивым голосом заговорил Егорша.
– Ладно, проваливай. Без тебя тошно.
Варвара стиснула концы белого платка, пошагала домой.
– Ты куда? – обернулась она, заслышав сзади себя шаги.
– Вот народ! – искренне возмутился Егорша. – Праздник сегодня, а у них все как на похоронах.
– А и верно, Егорша! Праздник. Давай вздерни свою тальяночку.
И взбудоражили, растрясли-таки деревню. Бледные, заспанные лица завыглядывали из окошек. Но что-то невесело, тоскливо было Варваре, когда она подходила к своему дому. И даже восход солнца, нежным алым светом затрепетавший на белых занавесках в окнах, на ее усталом, осунувшемся лице, даже восход солнца не обрадовал ее.
Она тяжело вздохнула и толкнула ногой калитку.
– Спасибо.
Егорша сунул ногу в притвор:
– Погоди! За спасибо-то и по радио не играют…
– Чего?
– Холодно, говорю. Погреться пусти… – Егорша зябко поежился и остальное досказал глазом.
– Ах ты щенок поганый! Глаза твои бесстыжие!
– Ну, нашлась стыдливая…
Калитка резко хлопнула. Белая нижняя юбка заплескалась над ступеньками крыльца.
Лицо у Егорши вытянулось. Жалко, черт побери! Не с того, видно, конца заход сделал. Но не в его характере было долго унывать: сегодня не выгорело, в другой раз выгорит.
Он развернул гармонь, голову набок – и пошел плеваться крепкими, забористыми припевками.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
//-- 1 --//
Где-то по городам, далеко-далеко за синими увалами лесов, шумно шагала лучезарная Победа – об этом изо дня в день трубили газеты. Уже и первые эшелоны с демобилизованными загрохотали по Руси. А пекашинцам – черт бы побрал их глухомань! – только и оставалось, что ждать. И ждали. Ждали, томительно высчитывая дни: когда же, когда же приедут родимые?
Девки и молодухи, вдруг вспомнив про свою молодость, весь июнь шуршали уцелевшими нарядами: выжаривали на солнце, выколачивали прутьями. Потом, уже перед самым сенокосом, принялись за избы. Мыли со щелоком, с дресвой, скоблили потолки и стены, густо прокопченные военной лучиной.
Лизка Пряслина тоже не захотела отставать от других. И как ни отговаривала ее мать («Нам-то кого встречать, глупая?»), выгребла грязь из дому. Да мало того. Заручившись помощью Раи Клевакиной, взялась за боковую избу Ставровых: пускай и у них будет как у людей.
Егорша, вернувшись вечером со сплава, застал дома потоп. Он пришел в ярость. Кто просил эту лахудру разводить сырость? Он катал весь день бревна, бродил в воде – имеет право хоть пожрать по-человечески?
На крик из чулана выскочила Раечка – мокрая, румяно-вишневая, с высоко подоткнутой юбкой. Но, увидав в дверях мужчину, пугливо метнулась назад.
Лизка насмешливо хмыкнула:
– Вот еще! Нашла кого стыдиться! – И не долго думая протянула Егорше пустые ведра. – Помогай лучше! Глазунов-то нам не надо.
– Это можно, – вдруг уступчиво сказал Егорша. – Раз пошла такая пьянка… Даешь Берлин!
На Раечку-соседку Егорша давно уже косил глаз. Сила девка! Упитанности довоенной, за тело не ущипнешь – будто кочан капустный скрипит под пальцем. А груди! Господи благослови… Пушки не пушки, штыки не штыки, а навылет, наповал бьют. И-эх! – думаешь: пущай у людей будет вечный мир, а мне хоть бы век из-под такого огня не выходить.
Разные ключи и отмычки подбирал Егорша к Раечке.
Сперва нажимал на гармонь. На лесозаготовках эта сваха действовала безотказно – к любому бабьему сердцу находила тропу. А с Раечкой не вышло. Поиграть, правда, поиграли, научилась Раечка разные тустепы да «поди-спать» выводить – все на чувствительное напирал Егорша, – а благодарности учителю никакой. Разве что по ходу дела, поправляя Раечкины пальцы, изредка срикошетишь куда надо.
Егорша решил: обстановка неподходящая. В избу к себе Раечку не затащишь, на маслозаводе постоянно вертятся люди, надо, видно, на природу выходить. Листочки, кустики, то се, тары-бары-растабары – растает.
В праздник он так и сделал. Выждал, покуда не разбрелись от них люди, выгреб на горки против своего дома и давай зазывать Раечку гармошкой.
И Раечка пришла, села рядом в молодую траву.
– Егорша, тебе тоже невесело?
– Ой, невесело, Раечка! Кабы не эта природность кругом, кажись, с тоски бы удавился.
– А я тоже люблю, когда все цветет. Особенно черемуху люблю. – И тут Раечка, как в кино, томно вздохнула и начала молотить полными ногами по траве возле черемшины, так что белый цвет посыпался.
И – один раз бывает смерть! – Егорша очертя голову кинулся на штурм.
С того дня Раечка перестала с ним разговаривать. Вечером на улице или в клубе встретишь – не подходи близко. Как говорится, вилы над переносьем. И вот сегодня, когда уж он подумывал, а не поставить ли вообще крест на всю эту канитель (чего-чего, а юбок теперь хватает), Раечка сама заявилась к ним в дом.
//-- 2 --//
Громыхая цинковыми ведрами, Егорша выбежал из заулка, накачал воды из колодца Федора Капитоновича и легко, будто поутру, побежал домой. В заулке столкнулся с Михаилом.
– А, трудяга! Здорово. Видал, как у меня дело поставлено? – Он брякнул дужками, опуская ведра с водой на лужок, кивнул на чулан, прислушиваясь к песне.
– Райка, что ли, поет? – спросил Михаил.
– Ага. Пойдем, я сейчас ее выкупаю – любо-дорого!
– Валяй, – вяло ответил Михаил.
– Тю, болван! Да ты что – все еще девок боишься?