– А кто еще? – спросил Михаил.
– Хозяин новый. Сейчас встретила – к кузнице с лопатой идет.
– А мне ничего не наказывал?
– Да нет, я ведь издали, не близко его видела.
Михаил пошаркал-пошаркал лопатой и побежал на задворки. Нехорошо это председатель откапывает кузницу, а он, бригадир, дома огребается.
Кузницу в эту зиму не открывали ни разу, и пацаны приспособили ее под горку. Нарыли снега к воротам до самой крыши, скат залили водой – и вот каток. Михаил трижды разламывал горку, но пацаны – народ упрямый – снова восстанавливали, и в конце концов он махнул рукой, а в последнее время, проходя мимо поздно вечером или рано утром, даже сам скатывался с горки.
Лукашин поднятой лопатой приветствовал его. И-эх! – врезался Михаил. В пуд, в два поднял снежную глыбищу да как бросил – снежное облако накрыло и его самого, и Лукашина.
В тот момент, когда широкая тропа, а вернее сказать, траншея уперлась в ледяной скат перед воротами кузницы, к ним подошел новый помощник – Илья Нетесов.
Илья Нетесов выехал из лесу на один день, с тем чтобы подкинуть своей семье дровишек, и вот человек: не за дровами первым делом отправился, а к ним.
Илья предусмотрительно захватил с собой железный ломик, и Михаил быстро разворотил ребячью горку.
Наконец старые, основательно изрешеченные дробью ворота – каждое ружье пристреливалось тут – подались вперед. Стужей и темнотой погреба дохнуло на них.
Михаил кинулся разжигать очаг – не приведи бог стоять в мертвой кузнице. Он быстро нарезал растопки со старой берестяной хлебницы, загреб в кучку прошлогодние угольки под закоптелым колпаком, но Петр Житов остановил его. Петр Житов, подкативший к кузница на лыжах следом за Ильёй – на здоровой ноге серый валенок, на протезе кирзовый сапог, – сказал:
– Нет, пущай начальство. – И добавил, рассыпавшись трескучим смехом: Момент исторический. Так сказать, в колхозе «Новая жизнь» задувается индустриальный цех.
Михаил десятки, сотни раз разжигал огонь в кузнице – и чего бы волноваться? А волновался. У него перехватило дыхание, когда Лукашин начал раскрывать коробок со спичками. И – что совсем удивительно – волновался Петр Житов. Петр Житов вдруг положил свою руку на его плечо.
Наконец спичка загорелась. Желтый огонек с треском побежал по тонкой берестяной ленточке. Руки Лукашина, прикрывавшие огонек, стали наливаться малиновым соком. Отчетливо проступили белые порезы и шрамы на пальцах.
Когда разгорелось пламя, Петр Житов в ознаменование нынешнего исторического события – не мог не съязвить! – предложил выбить памятную медаль или на худой конец сковать подкову на счастье.
– Ну-ка, Илюха, – толкнул он Илью, – давай! Ты мастер на счастливые подковы.
Намек был нехороший. Петр Житов, конечно, имел в виду подкову, которую Илья сковал в первый день своей работы в кузнице после возвращения с войны. «На счастье», – сказал тогда Илья и при них, то есть при Михаиле и при Петре Житове, вбил подкову в нижнюю ступеньку своего крыльца.
Однако Илья не из тех, кто из-за пустяка лезет в бутылку. Илья сказал, застенчиво улыбаясь:
– Нет, подкова, я думаю, председателю ни к чему. А вот нож хороший иметь, по-моему, не мешает.
– Не мешает, – согласился Лукашин и вдруг, к всеобщему удивлению, сам встал к наковальне.
Михаил все же думал: шутит Иван Дмитриевич. Петра Житова хочет разыграть. Ничего подобного! Попросил поискать старый плоский напильник – верно, быстрее всего из такого напильника можно сковать нож, – раскалил напильник докрасна и в клещи. По-кузнецки, под самое основание стержня зажал напильник, так что сразу видно: держал в руках клещи.
Нож, если говорить откровенно, вышел так себе. Надо час, не меньше, обдирать на точиле, чтобы он стал более или менее гладким. Но сам Лукашин был довольнехонек. Запотел. Щеки налились жаром. И такая счастливая улыбка – дом построил!
– Давненько не приходилось держать в руках молотка, – сказал он. – Лет, пожалуй, тридцать. А когда-то отец из меня кузнеца хотел сделать. Кузница у нас была.
– Вот как! – с волнением сказал Илья. – Дак, значит, мы с тобой тезки, товарищ Лукашин?
– В каком смысле?
– А в том, что у моего отца тоже кузница была. Вот это хозяйство, – Илья обвел рукой темные стены, – наше, нетесовское. Меня из-за этой кузницы еще три года в колхоз не принимали. Как сына твердозаданца. Ну да что об этом вспоминать. – Илья поспешно поднял с земляного пола ломик, махнул рукой в сторону своего дома: извините, дескать, дела.
Но Лукашин задержал его. Лукашин заговорил насчет работы в кузнице. Согласен ли Илья Максимович встать за наковальню?
– А почему не согласен, – ответил Илья. – Я кузнечное дело люблю. Вот только с лесом развяжусь – и с дорогой душой.
– Это когда же?
– Да когда у нас из лесу выезжают? Примерно середь мая.
– Нет, – сказал Лукашин. – Это не годится. Нам надо, чтобы кузница сейчас дымила. Посевная на носу.
Все – и Михаил, и Петр Житов, и Илья – переглянулись меж собой, улыбнулись: забавно говорит председатель. Сразу видно, что новичок.
Петр Житов, снисходительно поглядывая на Лукашина, разъяснил, что за порядки у них в районе. Ни один председатель не может снять своего колхозника с лесозаготовок без ведома райкома, а тем более групповода.
– Вот как! – удивился Лукашин. – Значит, колхоз не может своими колхозниками распоряжаться? А кто установил такой порядок?
– Да не мы же, – ответил Петр Житов. – С тридцатых годов такой порядок идет.
Лукашин подумал. Сказал:
– Ладно. Выезжай, Илья Максимович. А насчет ответа не беспокойся – это уж моя забота.
//-- 2 --//
Да, такого, чтобы кто-то из председателей колхоза пошел поперек самого, то есть поперек первого секретаря райкома, такого еще не бывало. С ним, с Подрезовым, можно поговорить, даже поспорить насчет колхозных дел – это допускал, но там, где речь заходила о лесе, там замри. Там один говорит – он, Подрезов. Там слово Подрезова – закон.
И вот объявился на Пинеге человек, который захотел жить по-своему. Само собой, что об этом в тот же день стало известно самому (скорее всего, Ося-агент брякнул, он в тот день ездил в район). И распекай последовал немедленно.
– Ты чего это новые порядки заводишь, а? Ты с кем это надумал?
За полную точность этих слов Михаил, конечно, не мог поручиться, хотя в то время, когда раздался звонок Подрезова, он сидел у председательского стола, но, судя по тому, что ответил Иван Дмитриевич, Михаил мог догадаться и о словах Подрезова.
Лукашин ответил так:
– Евдоким Поликарпович, до сих пор я думал, что колхоз сам распоряжается своими колхозниками.
– А ты не думай, не думай! Так лучше будет.
Вот эти слова Михаил расслышал уже отчетливо, да, надо полагать, расслышали их и другие, так как Лукашин держал трубку неплотно к уху.
В конторе вдруг стало тихо. Порядочно собралось людей в этот вечерний час. Порядочно, конечно, относительно. Потому что зимой какой народ в деревне? Старушонки, доярки, конюх, два-три инвалида, а из молодежи, пожалуй, только он один, Михаил.
Михаил очень переживал за Лукашина: что ответит Подрезову? Сумеет ли вывернуться так, чтобы не уронить себя в глазах колхозников? Денис Першин, когда разговаривал по телефону с первым, вытягивался чуть ли не по стойке «смирно», и по этому поводу много было всяких насмешек и разговоров, даже частушку похабную кто-то пустил.
Иван Дмитриевич не дрогнул, не согнулся. Ответил в том духе, что он действует в рамках устава сельхозартели. А кроме того, сказал Иван Дмитриевич, он выполняет решение райкома.
– Какое еще решение? – пробасил Подрезов. И эти слова опять все услышали.
– Решение райкома о возвращении кузнецов с лесозаготовок. Могу напомнить, Евдоким Поликарпович. На днях получили это решение.
Все, кто был в конторе, заулыбались, закачали головами: ловко, ловко срезал. Середь зимы в лужу посадил. Но, конечно, никто всерьез эти слова не принял: где же председателю колхоза свою дорогу торить? Хорошо уж и то, что слова не побоялся сказать. И Михаил тут не был исключением. Он был тоже уверен, что за ночь Лукашин одумается, пойдет на попятный, – и кто укорит его за это?
Лукашин за ночь не одумался. Лукашин назавтра сам поехал на Ручьи и поздно вечером привез оттуда Илью Нетесова. Со всем скарбом.
В Пекашине замерли. В Пекашине ждали. Что будет? Какой грянет гром? Анфиса Петровна на глазах у всех осунулась. Это ведь не шутка – самовольно, вопреки райкому снять человека с лесозаготовок. Самое малое – строгач обеспечен. А при желании можно и под монастырь.
Петр Житов ходил злой и мрачный. Вот когда выяснилось, что и он возлагал кое-какие надежды на нового председателя. А что касается Михаила, то он по вечерам не выходил из конторы. Сидел и ждал.
Томление это и выжидание длилось десять дней. И разрешилось оно совершенно неожиданным образом: из райкома пришла телефонограмма:
«В связи с объявленным по области месячником на лесозаготовках колхозу „Новая жизнь“ предлагается в двухдневный срок выделить на лесозаготовки 7 человек. За невыполнение данной директивы председатель несет личную партийную ответственность. Подрезов».
//-- 3 --//
Месячник по лесозаготовкам (их стали объявлять с начала тридцатых годов) означал примерно то же самое, что решающий штурм укреплений врага на фронте. Все бросались в лес. До последнего. Люди, лошади, припасы. В районе закрывались учреждения, конторы, даже райком пустел в эти дни… А что же говорить о колхозах? Их-то уж мели-чистили вдоль и поперек. И это в то время, когда весна на подходе, когда крестьянская работа кричит из каждого угла.
В «Новой жизни» на правление вызвали всех, кто по возрасту и по здоровью подпадал под закон о трудповинности.
Первыми, вполне понятно, отпали доярки и телятница – скотину без присмотра не оставишь, скотина на месячники еще не приучена откликаться. Парторг Озеров тоже не в счет – учитель. А кто остался?
Остались: Михаил Пряслин, Илья Нетесов, счетовод колхозной конторы Олена Житова, Анфиса Петровна, ну и сам Лукашин. Пять человек. Если даже всех пятерых отправить, то и тогда распоряжение райкома не будет выполнено.