Лев Николаевич Толстой
Корней Васильев
I
Корнею Васильеву было пятьдесят четыре года, когда он в последний раз приезжал в деревню. В густых курчавых волосах у него не было еще ни одного седого волоса, и только в черной бороде у скул пробивалась седина. Лицо у него было гладкое, румяное, загривок широкий и крепкий, и все сильное тело обложилось жиром от сытой городской жизни.
Он двадцать лет тому назад отбыл военную службу и вернулся со службы с деньгами. Сначала он завел лавку, потом оставил лавку и стал торговать скотиной. Ездил в Черкасы за "товаром" (скотиной) и пригоняя в Москву.
В селе Гаях, в его каменном, крытом железом доме, жила старуха мать, жена с двумя детьми (девочка и мальчик), еще сирота племянник, немой пятнадцатилетний малый, и работник. Корней был два раза женат. Первая жена его была слабая, больная женщина и умерла без детей, и он, уже немолодым вдовцом, женился второй раз на здоровой, красивой девушке, дочери бедной вдовы из соседней деревни. Дети были от второй жены.
Корней так выгодно продал последний "товар" в Москве, что у него собралось около трех тысяч денег. Узнав от земляка, что недалеко от его села выгодно продается у разорившегося помещика роща, он вздумал заняться еще и лесом. Он знал это дело и еще до службы жил помощником приказчика у купца в роще.
На железнодорожной станции, с которой сворачивали, в Гаи, Корней встретил земляка, гаевского кривого Кузьму. Кузьма к каждому поезду выезжал из Гаев за седоками на своей парочке плохоньких косматых лошаденок. Кузьма был беден и оттого не любил всех богатых, а особенно богача Корнея, которого он знал Корнюшкой.
Корней, в полушубке и тулупе, с чемоданчиком в руке, вышел на крыльцо станции и, выпятив брюхо, остановился, отдуваясь и оглядываясь. Было утро. Погода была тихая, пасмурная, с легким морозцем.
‑ Что ж, не нашел седоков, дядя Кузьма? ‑ сказал он, ‑ Свезешь, что ли?
‑ Что ж, давай рублевку. Свезу.
‑ Ну и семь гривен довольно.
‑ Брюхо наел, а тридцать копеек у бедного человека оттянуть хочешь.
‑ Ну, ладно, давай, что ль, ‑ сказал Корней. И, уложив в маленькие санки чемодан и узел, он широко уселся на заднем месте.
Кузьма остался на козлах.
‑ Ладно. Трогай.
Выехали из ухабов у станции на гладкую дорожку.
‑ Ну, а что, как у вас, не у вас, а у нас на деревне? ‑ спросил Корней.
‑ Да хорошего мало.
‑ А что так? Моя старуха жива?
‑ Старуха‑то жива. Надысь в церкви была. Старуха твоя жива. Жива и молодая хозяйка твоя. Что ей делается. Работника нового взяла.
И Кузьма засмеялся как‑то чудно, как показалось Корнею.
‑ Какого работника? А Петра что?
‑ Петра заболел. Взяла Евстигнея Белого из Каменки, ‑ сказал Кузьма, из своей деревни, значит.
‑ Вот как? ‑ сказал Корней.
Еще когда Корней сватал Марфу, в народе что‑то бабы болтали про Евстигнея.
‑ Так‑то, Корней Васильич, ‑ сказал Кузьма. ‑ Очень уж бабы нынче волю забрали.
‑ Что и говорить! ‑ промолвил Корней. ‑ А стара твоя сивая стала, прибавил он, желая прекратить разговор.
‑ Я и сам не молод. По хозяину, ‑ проговорил Кузьма в ответ на слова Корнея, постегивая косматого, кривоногого мерина.
На полдороге был постоялый двор. Корней велел остановить и вошел в дом. Кузьма приворотил лошадь к пустому корыту и оправлял шлею, не глядя на Корнея и ожидая, что он позовет его.
‑ Заходи, что ль, дядя Кузьма, ‑ сказал Корней, выходя на крыльцо, выпьешь стаканчик.
‑ Ну что ж, ‑ отвечал Кузьма, делая вид, что не торопится.
Корней потребовал бутылку водки и поднес Кузьме. Кузьма, не евши с утра, тотчас же захмелел. И как только захмелел, стал шепотом, пригибаясь к Корнею, рассказывать ему, что говорили в деревне. А говорили, что Марфа, его жена, взяла в работники своего прежнего полюбовника и живет с ним.
‑ Мне что ж. Мне тебя жалко, ‑ говорил пьяный Кузьма. ‑ Только нехорошо, народ смеется. Видно, греха не боится. Ну, да погоди же ты, говорю. Дай срок, сам приедет. Так‑то, брат, Корней Васильич.
Корней молча слушал то, что говорил Кузьма, и густые брови все ниже и ниже спускались над блестящими черными, как уголь, глазами.
‑ Что ж, поить будешь? ‑ сказал он только, когда бутылка была выпита. А нет, так и едем.
Он расплатился с хозяином и вышел на улицу.
Домой он приехал сумерками. Первый встретил его тот самый Евстигней Белый, про которого он не мог не думать всю дорогу. Корней поздоровался с ним. Увидав худощавое белобрысое лицо заторопившегося Евстигнея, Корней только недоуменно покачал головой. "Наврал, старый пес, ‑ подумал он на слова Кузьмы. ‑ А кто их знает. Да уж я дознаюсь".
Кузьма стоял у лошади и подмигивал своим одним глазом на Евстигнея.
‑ У нас, значит, живешь? ‑ спросил Корней.
‑ Что ж, надо где‑нибудь работать, ‑ отвечал Евстигней.
‑ Топлена горница‑то?
‑ А то как же? Матвевна тама, ‑ отвечал Евстигней.
Корней поднялся на крыльцо. Марфа, услыхав голоса, вышла в сени и, увидав мужа, вспыхнула и торопливо и особенно ласково поздоровалась с ним.
‑ А мы с матушкой уж и ждать перестали, ‑ сказала она и вслед за Корнеем вошла в горницу.
‑ Ну что, как живете без меня?
‑ Живем всё по‑старому, ‑ сказала она и, подхватив на руки двухлетнюю дочку, которая тянула ее за юбку и просила молока, большими решительными шагами вошла в сени.
Корнеева мать с такими же черными глазами, как у Корнея, с трудом волоча ноги в валенках, вошла в горницу.
‑ Спасибо проведать приехал, ‑ сказала она, покачивая трясущейся головой.
Корней рассказал матери, по какому делу заехал, и, вспомнив про Кузьму, пошел вынести ему деньги. Только он отворил дверь в сени, как прямо перед собой он увидал у двери на двор Марфу и Евстигнея. Они близко стояли друг от друга, и она говорила что‑то. Увидав Корнея, Евстигней шмыгнул во двор, а Марфа подошла к самовару, поправляя гудевшую над ним трубу.
Корней молча прошел мимо ее согнутой спины и, взяв узел, позвал Кузьму пить чай в большую избу. Перед чаем Корней роздал московские гостинцы домашним: матери шерстяной платок, Федьке книжку с картинками, немому племяннику жилетку и жене ситец на платье.
За чаем Корней сидел насупившись и молчал. Только изредка неохотно улыбался, глядя на немого, который забавлял всех своей радостью. Он не мог нарадоваться на жилетку. Он укладывал и развертывал ее, надевал ее и целовал свою руку, глядя на Корнея, и улыбался.
После чая и ужина Корней тотчас же ушел в горницу, где спал с Марфой и маленькой дочкой. Марфа оставалась в большой избе убирать посуду. Корней сидел один у стола, облокотившись на руку, и ждал. Злоба на жену все больше и больше ворочалась в нем. Он достал со стены счеты, вынул из кармана записную книжку и, чтобы развлечь мысли, стал считать. Он считал, поглядывая на дверь и прислушиваясь к голосам в большой избе.
Несколько раз он слышал, как отворялась дверь в избу и кто‑то выходил в сени, но это все была не она. Наконец послышались ее шаги, дернулась дверь, отлипла, и она, румяная, красивая, в красном платке, вошла с девочкой на руках.
‑ Небось с дороги‑то уморился, ‑ сказала она, улыбаясь, как будто не замечая его угрюмого вида.
Корней глянул на нее и стал опять считать, хотя считать уж нечего было.
‑ Уж не рано, ‑ сказала она и, спустив с рук девочку, прошла за перегородку.
Он слышал, как она убирала постель и укладывала спать дочку.
"Люди смеются, ‑ вспомнил он слова Кузьмы. ‑ Погоди же ты... " подумал он, с трудом переводя дыхание, и медленным движением встал, положил обгрызок карандаша в жилетный карман, повесил счеты на гвоздь, снял пиджак и подошел к двери перегородки. Она стояла лицом к иконам и молилась. Он остановился, ожидая. Она долго крестилась, кланялась и шепотом говорила молитвы. Ему казалось, что она давно перечитала все молитвы и нарочно по нескольку раз повторяет их. Но вот она положила земной поклон, выпрямилась, прошептала в себя какие‑то молитвенные слова и повернулась к нему лицом.
‑ А Агашка‑то уж спит, ‑ сказала она, указывая на девочку, и, улыбаясь, села на заскрипевшую кровать.
‑ Евстигней давно здесь? ‑ сказал Корней, входя в дверь.
Она спокойным движением перекинула одну толстую косу через плечо на грудь и начала быстрыми пальцами расплетать ее. Она прямо смотрела на него, и глаза ее смеялись.
‑ Евстигней‑то? А кто его знает, ‑ недели две али три.
‑ Ты живешь с ним? ‑ проговорил Корней.
Она выпустила из рук косу, но тотчас же поймала опять свои жесткие густые волосы и опять стала плести.
‑ Чего не выдумают. Живу с Евстигнеем? ‑ сказала она, особенно звучно произнося слово Евстигней, ‑ Выдумают же! Тебе кто сказал?
‑ Говори: правда, нет ли? ‑ сказал Корней и сжал в кулаки засунутые в карманы могучие руки.
‑ Будет болтать пустое. Снять сапоги‑то?
‑ Я тебя спрашиваю, ‑ повторил он.
‑ Ишь добро какое. На Евстигнея польстилась, ‑ сказала она. ‑ И кто только наврал тебе?
‑ Что ты с ним в сенях говорила?
‑ Что говорила. Говорила, на бочку обруч набить надо. Да ты что ко мне пристал?
‑ Я тебе велю: говори правду. Убью, сволочь поганая.
Он схватил ее за косу.
Она выдернула у него из руки косу, лицо ее скосилось от боли.
‑ Только да то тебя и взять, что драться. Что я от тебя хорошего видела? От такого житья не знаю, что сделаешь.
‑ Что сделаешь? ‑ проговорил он, надвигаясь на нее.
‑ За что полкосы выдрал? Во, так шмотами и лезут. Что пристал. И правда, что...
Она не договорила. Он схватил ее за руку, сдернул с кровати и стал бить по голове, по бокам, по груди. Чем больше он бил, тем больше разгоралась в нем злоба. Она кричала, защищалась, хотела уйти, но он не пускал ее. Девочка проснулась и бросилась к матери.