Поздоровались: - тт-т-сте!..
Помолчали.
- Провинция, знаете ли. Единственное развлечение - кинематограф... Помолчали.
- Погода, жара невыносимая, знаете ли! Только вечерком и можно отдохнуть.
Помолчали. На экране пили шампанское.
- И публика...
- Та?
- И публика, знаете ли... Недоверие, испуг, буржуазность. Я служу по финансам, - операций нет никаких.
Помолчали. На экране Холодная умирала от любви и страсти. Пианино то гремело негодующе, то замирало в истоме.
- Провинция, знаете ли, глупость. Какие нелепые мысли родятся! Если хотите, я вам расскажу эпизод. Абсурдные мысли!
- Та?
- Только, знаете ли... это косвенно касается вас... Нелепые мысли!.. - Пианино зарокотало... - Ольга Семеновна Кунц...
- Сто? Олька Земеновна Куне?
- Только - удобно ли здесь? - Пойдемте, пройдемтесь.
Сергей Сергеевич пропустил вперед товарища Лайтиса, Сергей Сергеевич шел не спеша, руки назад, оседая солидно на каждую ногу. За забором поднялась луна, и пианино приглохло, по углам сада плавал уже белый туман. Остановились.
- Только, знаете ли?.. Я затрудняюсь, как рассказать... Как эпизод провинциальных нравов... Провинция, знаете ли.
- Та?.. Олька Земеновна Кунс?..
- Видите ли, у нас проживает сапожник Зилотов, беспартийный, но был солдатским депутатом. Сумасшедший человек, из масонов.
- Ну?
- У него, видите ли, странная идея... Ольга Семеновна должна, как бы, отдаться вам, принадлежать как женщина.
- То эст?
- Вы должны овладеть ею и - непременно - в полночь, в монастырской церкви, в алтаре. Абсурдные мысли!..
Загудело пианино, рявкнуло, покатилось. Товарищ Лайтис, быстрее, чем надо, закурил папиросу.
- А Олька Земеновна знает?
- Не знаю, должно быть. Зилотов мне сообщал, что Ольга Семеновна девственница, - однако теперешний век, буржуазность... - Сергей Сергеевич развел в рассужденье руками.
Пианино застонало.
- Ви каварите - монастырский церков?
- Да, знаете ли, из вашей квартиры есть проход.
- Ольга Земеновна хосит?
- Ольга Семеновна? Ольга Семеновна барышня молодая! - Сергей Сергеевич рассудительно развел руками. - Провинция, знаете ли, обывательщина.
- Извините, доварищ. Я на минуту. Брощайте, доварищ! - Товарищ Лайтис поспешно пожал руку Сергея Сергеевича, - Сергей Сергеевич не успел даже шаркнуть, - товарищ Лайтис поспешно пошел к выходу.
Пианино у экрана оборвалось на полноте, вспыхнули фонарики, грянул духовой оркестр. Толпа полилась по дорожкам, отдыхая от экранной страсти. Оркестр буйствовал "Варшавянкой".
Затем снова потухли лампочки, снова и снова необыкновенно любила и необыкновенно умирала Холодная... А над городом шла луна, а по городу ползли туманы, сплетая и путая пути и расстояния. Приходил час военного положения. И когда он пришел, - военного положения час - тогда "Венеция" уже опустела.
- ...И Китай, - Небесная империя, - не глядел ли из подворотен? - Будет в повести этой, ниже, глава о большевиках, поэма о них.
Дон, дон, дон! - в заводь болотную упали курантов три четверти. По городу ползли туманы, над городом ползла луна, полная, круглая, влажная, как страсть, - позеленели туманы, сквозь туманы в вышине едва приметны были звезды старого серебра, испепеленные зноем.
Куранты отбили три четверти, и товарищ Лайтис вышел из монастырских ворот. Товарищ Лайтис пошел по обрыву. Под обрывом горели костры, слышалась горькая песня, рядом внизу тосковали лягушки. Калитка в тени деревьев была полуоткрыта. Лайтис постоял у порога, - товарищ Лайтис пошел вглубь. Безмолвствовали деревья, безмолвно полз туман. Тропинка исчезла, под ногами посырело, товарищ Лайтис различил пруд, у берега сгнившую, залитую водою лодку. Никого не было. Товарищ Лайтис внимательно осмотрелся кругом - деревья, туман, тишина, наверху в тумане мутный диск. Куранты пробили двенадцать. Товарищ Лайтис поспешно пошел назад, к тропинке, к дому. Сад был чужд. Дом, развалившиеся домовые службы, бледнея в лунном свете, безмолвствовали. Запахло малиной. И вдалеке где-то, точно вспыхнуло, тихо крикнула Оленька Кунц:
- Товарищ Я-ан!..
Товарищ Лайтис застрял в малиннике, снова вышел к пруду, уже с другой стороны, - луна отразилась в воде призрачно и бледно. И опять - тишина, туман, деревья.
- Олька Земеновна!.. Тишина.
- Я-ан!..
Вишняк, яблони, липовая аллея. Тишина и туман. И где-то рядом:
- Я-ан!..
Товарищ Лайтис побежал, наткнулся с разбегу на заборчик, не заметил, как ушиб колено. За заборчиком, в беседке, богатырски кто-то храпел. Часы пробили две четверти. И опять вдалеке:
- Я-ан!..
- Олька Земеновна!..
И тишина, только хруст ветвей от бега товарища Лайтиса. И тишина. И туман. И деревья. И больше уже никто не звал товарища Яна. Луна побледнела, зацепилась за верхушки деревьев. Товарищ Лайтис долго курил папиросу за папиросой, и скулы его были плотно сжаты. - Оленька Кунц уже лежала в постели рядом с подружкой (каждую неделю у Оленьки была новая подружка для секретов и тайн). Куранты отбивали четверти еще и еще. На востоке легла алая лента, туманы заползли вверх. В утреннике зашелестели листья, и четче донесся лягушечий крик.
У монастырских ворот стоял часовой, сырой и серый в тумане.
- Езли придет барышня, бровезди ко мне.
- Слушаю-с. И в соборе:
- Дон, дон, дон!..
В монастыре, в келий матери-игуменьи, в маленькой комнатке, где спал товарищ Лайтис, - товарищ Лайтис разделся. Часы товарищ Лайтис положил в туфельку у изголовья, вышитую серебром, - туфельку эту, как и коврик у кровати, как и ночные туфли, как и чулки, - вязала мама товарища Лайтиса в его Лифляндской губернии. Товарищ Лайтис надел туфли, те, что плела его мама, взял скрипку и, став у окна, долго играл очень грустное. За окном, за переходами, за монастырской стеною, разгорался восток. Товарищ Лайтис брал ключи и зимним переходом ходил в зимнюю церковь. В церкви было безмолвно, едва приметно пахло ладаном и затхлью, и в куполе появились уже золотые искры первых лучей.
День пришел тот, что похож на солдатку в сарафане, в тридцать лет.
Монастырь Введеньё-на-Горе
У монастырских ворот стоял часовой. На востоке легла алая лента восхода, туманы поползли к небу, ввысь, луна побледнела. Несколько минут мир и город Ордынин - церкви, дома, мостовые - были зелеными, как вода, как заводь (в эти минуты монастырь походил на декорации из театра). Затем мир и город Ордынин стали желтыми, как листопад. И золотой короной из ночи поднялось солнце. В этот час - в монастырских келиях, в душных комнатах со сводчатыми потолками, с пустыми киотами и бальзаминами в красных углах, на мягких монашьих пуховиках спали солдаты.
У монастырских ворот стоял часовой. Золотой короной поднялось солнце. Тогда к часовому по очереди подходили солдаты, и мимо часового по очереди проходили заспанные, усталые женщины, ибо час военного положения отбыл.
Ах, Оленька Кунц! о чистоте ее и о девственности мечтали поэты Семен Матвеев Зилотов и товарищ Лайтис, каждый до боли страстно и каждый по-своему. Разве, - почему не знали поэты Семен Матвеев Зилотов и товарищ Лайтис, что все знали в городе, что не особенно скрывала и сама Оленька Кунц, - что был в городе Ордынине прапорщик Череп-Черепас. Череп-Черепас, уезжая на фронт, к Колчаку, куда-то к городу Казани, катал Оленьку Кунц на тройках, затем у себя в номере гостиницы поил Оленьку Кунц спотыкачем, и Оленька Кунц ему отдалась, - так же просто, как отдавались все ее подружки. И это повторялось не один раз и не только с Череп-Черепасом, - прапорщик Череп-Черепас был убит где-то у города Казани, в солдатском бунте.
И все же...
Оленька Кунц на службе сидела в маленькой келии, чистой и светлой, как и сама Оленька Кунц. В келий на открытых оконцах грелись герани и бальзамины, и за окнами в саду чирикали воробьи. Оленька Кунц трещала на машинке. К Оленьке Кунц каждые четверть часа заходил товарищ Лайтис. Оленька Кунц смотрела победно.
Товарищ Лайтис сказал Оленьке Кунц:
- Ви вечером путете тома?
- Да, а что?
- Пожалюста, придите ко мне в кости. Мне секодня роштение.
- А вы кого еще пригласит? - поздравляю!
- Я хотел вас...
- Тогда я позову подругу Катю Ордынину, княжну.
- Нно...
- А вы позовит товарища Каррика.
- Нно...
Оленька Кунц улыбнулась победно, как заговорщица.
- Не беспокойт-с! У них роман - не помешают! Только вы достаньте конфет и вина.
Товарищ Каррик в телефонную трубку ответил:
- Катька да Ольга? - приду! - притащу!.. Телефонная трубка пропела страстным звоном, и товарищ Лайтис каждые четверть часа заходил к Оленьке Кунц, чтобы напомнить еще и еще раз.
День испепелял зноем, знойные солнцевые лучики плавили воздух, в монастырском саду кричали воробьи. В келий матери игуменьи, в маленькой комнатке, где спал товарищ Лайтис, - у товарища Лайтиса была корзиночка. В корзиночке лежало все дорогое, память о родине и маме. Из корзиночки товарищ Лайтис достал шелковую подушечку, расшитую мамиными руками в разные шерстяные цвета. Из корзиночки товарищ Лайтис достал атласное одеяло, стеганное мамиными руками. И подушечку и одеяло товарищ Лайтис отнес в зимнюю церковь.
И все...
Надо ли говорить?
Надо ли говорить о том, что было все так же просто, как стакан чая? - Товарищ Лайтис мечтал о скрипке, и никакой скрипки не было. Товарищ Каррик принес с собой спотыкача. Оленька Кунц и подружка ее Катя Ордынина пришли, держась под ручку и в косынках, спущенных на глаза. - Надо ли говорить? - древний монастырь безмолвствовал; в келий со сводчатыми потолками, где из окон видны были монастырские переходы, церкви и стены, - товарищ Каррик заботливо поил барышень спотыкачем, и очень скоро Катерина Ордынина пересела с кресла на колени к товарищу Каррику.
И в этот же час, в дальнем углу монастырском, другой Ордынин, - архиепископ Сильвестр, - писал главу о городе. В темной келий с каменными стенами, на тесном столе, горели лампады, хлеб лежал, и склонился к столу серенький попик, гробом склонивший череп, мохом поросший, как келия. В бальзаминах оконце было высоко, в келию шла только ночь, и не шел июль, и у двери, скрючившись, спал черный монашек-келейник. В тишине лохматый попик писал: