И благостови
В ход воврата сии.
Впрочем, в городе, кроме купцов, были дворяне, мещане и разночинцы, город же лежит за тысячу верст отовсюду, в Закамье, в лесах, и в город приходили белые.
В летописи летописец сказал о землях ордынских: -
"Стоит город Ордынин из камня. А земли те богаты камнем горючим и рудою магнитной, к коей пристает железо", -
и за Ордынином полег завод металлургический. Земли же ордынинские - суходолы, долы, озера, леса, перелески, болота, поля, тихое небо, - проселки. Небо иной раз хмуро, в сизых тучах. Лес иной раз гогочет и стонет, иными летами горит. Проселки, - ползут-вьются проселки кривою нитью, без конца, без начала. Иному тоскливо идти, хочет пройти попрямее - свернет, проплутает, вернется на прежнее место!.. Две колеи, подорожники, тропка, а кругом, кроме неба, или ржи, или снег, или лес, - без конца, без начала, без края. И идут по проселку с негромкими песнями: иному те песни - тоска, как проселок. Ордынин родился в них, с ними, от них.
В летописи и "Истории Великороссии, Религии и Революции" летописец архиепископ Ордынский Сильвестр сказал о людях ордынских:
- "Жили в лесах, как звери, ели все нечистое, срамословие между ними пред отцами и невестками; браков среди них не бывало, но игрища между селами, сходились на игрища, на плясание и на всякие бесовские игрища и здесь умыкали себе невест, с которыми уговаривались, имели по две и по три жены; если кто умирал, творили тризну по нем, затем приготовляли великий костер (кладу) и, положивши на нем мертвеца, сжигали его, и после этого, собравши кости, влагали их в сосуд малый и ставили его на столбе на путях, что делают и до сего дня". -
И теперешняя песня в метели:
- Метель. Сосны. Поляна. Страхи. -
- Шоояя, шо-ояя, шооояяя...
- Гвииуу, гаауу, гвиииууу, гвииииуууу, гааауу.
- И: -
- Гла-вбумм!
- Гла-вбумм!!
- Гу-вуз! Гуу-вууз!..
- Шоооя, гвииуу, гаааууу.
- Гла-вбуммм!!. И-
КИТАЙ-ГОРОД
Это из его, Китая, бродяжеств -
Начали в Москве, в Китай-Городе, за китайской стеной в каменных закоулках и подворьях, в газовых фонарях - каменная пустыня. Днем Китай-Город, за китайской стеной, ворочался миллионом людей и миллионом человеческих жизней - в котелках, в фетровых шляпах и зипунах, - сам в котелке и с портфелем облигаций, акций, векселей, накладных, биржи, - икон, кож, мануфактур, изюмов, золота, платины, Мартьяныча, - весь в котелке, совсем Европа. - А ночью из каменных закоулков и с подворий исчезали котелки, приходили безлюдье и безмолвье, рыскали собаки, и мертво горели фонари среди камней, и лишь из Зарядья и в Зарядье шли люди, редкие, как собаки, и в картузах. И тогда в этой пустыне из подворий и подворотен выползал тот: Китай без котелка, Небесная Империя, что лежит где-то за степями на востоке, за Великой Каменной стеной, и смотрит на мир раскосыми глазами, похожими на пуговицы русских солдатских шинелей. - Это один Китай-Город.
И второй Китай-Город.
В Нижнем Новгороде, в Канавине, за Макарьем, где по Макарью величайшей задницей та же рассаживалась московская дневная Ильинка, в ноябре, после сентябрьских миллионов пудов, бочек, штук, аршин и четвертей товаров, смененных на рубли, франки, марки, стерлинги, доллары, лиры и прочие, - после октябрьского разгулья, под занавес разлившегося Волгой вин, икор, "Венеции", "европейских", "татарских", "персицких", "китайских" и литрами сперматозоидов, - в ноябре в Канавине, в снегу, из заколоченных рядов, из забитых палаток, из безлюдья - смотрит солдатскими пуговицами вместо глаз - тот: ночной московский и за Великой Каменной стеной сокрытый: Китай. Безмолвие. Неразгадка. Без котелка. Солдатские пуговицы - вместо глаз.
Тот Московский - ночами, от вечера до утра. Этот - зимами, от ноября до марта. В марте волжские воды зальют Канавино и унесут Китай на Каспий.
- Это из его бродяжеств. И третий Китай-Город.
Вот. Лощина, сосны, снег, там дальше - каменные горы, свинцовое небо, свинцовый ветер. Снег рыхл, с трех сторон мокрые сосны, и третий день дует ветер: примета знает, что ветер ест снег. Март. В соснах - поселок, за холмами - город, в лощине - завод. Не дымят трубы, молчит домна, молчат цеха - ив цехах снег и ржа. Стальная тишина. И из прокопченных цехов, от фрезеров и аяксов, от молотов и кранов, из домны, из прокатного от поржавевших болванок - глядит: Китай, усмехаются (как могут усмехаться!) солдатские пуговицы.
Там, за тысячу верст, в Москве огромный жернов революции смолол Ильинку, и Китай выполз с Ильинки, пополз...
- Куда?!
- Дополз до Таежева?!
- Врешь! Врешь! Врешь! Загорит еще домна, покатят болванки, запляшут еще аяксы и фрезеры!
- Вре-ошь! Вре-оошь! - и это не истерически, а быть может, разве с холодной злобой, со стиснутыми скулами. - Это Архип Архипов.
Необходимое примечание
Белые ушли в марте - и заводу март. Городу же (городу Ордынину) - июль, и селам и весям - весь год. Впрочем, - каждому - его глазами, его инструментовка и его месяц. Город Ордынин и Таежевские заводы - рядом и за тысячу верст отовсюду. - Донат Ратчин - убит белыми: о нем - все.
ИЗЛОЖЕНИЕ
ГЛАВА I. ЗДЪСЬ ПРОДАЮТСЯ ПЪМАДОРЫ
В городе, городское, по-городскому. Древний город мертв. Городу тысяча лет.
Знойное небо льет знойное марево, и вечером долго будут желтые сумерки. Знойное небо залито голубым и бездонным, церковки, монастырские переходы, дома, земля - горят. Сон наяву. В пустынной тишине бьют стеклянным звоном колокола в соборе: - дон, дон, дон! - каждые пять минут. Этими днями - сны наяву.
На монастырских воротах красная вывеска с красной звездой: -
- Отдел Народней Охраны Ордынского Совдепа.
У монастырских ворот часовой. И из дальних келий несутся в пустыню дня неуемные звуки кларнета, - то учится играть на кларнете начальник народной охраны товарищ Ян Лайтис. Древен монастырь Введеньё-на-Горе; от келий к келий, от церкви к церкви идут переходы, и к белым стенам прилепились, наросли боковушки, ставшие от времени коричневыми. Ночами похож монастырь, как Василий Блаженный, на декорации из театра. Введеньё-на-Горе: - были у России дни, когда Россия шла от Москвы, от московских застав шла на восток и на север, в леса и пустыни, монастырями, в расколе. Стоит Ордыннн в Закамье, - к южному закрою небесному степи, к северному - леса да болота, к востоку - горы. Стоит Ордынин на холме, над рекою Вологою, в лесах, город из камня. И неизвестно, кто по кому: князья ли Ордынины прозвались по городу, или город Ордынин по князьям прозвался? *
* Князья же Ордынины, впрочем, выродились уже в ростовщиков. (Прим. Б. Пильняка.)
Последний раз город жил семьдесят лет назад. Была у России такая эпоха, - черт его знает, как назвать эту эпоху! - когда и России-то собственно не было, а было некое бесконечное, в зное засохшее пространство с полосатыми верстами, мимо которых мчались до Петербурга чиновники, с тем, чтобы перед императором там прочесть свою залихватскую подпись, - и у чиновников не было лиц, а было нечто, вымороченное в синее - казенное - жандармское сукно; - недаром по июльскому зною - по Гоголю - в те дни мчались чиновники в шубах, - мчались с тем, чтобы у застав, в полосатых будках, менять подорожные и проезжать города с приглушенными глухарями. Было у России в те дни лицо выморочено, как у чиновников, походили те дни на испепеляющий июль, тот, что приносит голод и засуху. Недаром та эпоха разразилась Севастополем. И от этой эпохи остался в Кремле, у заставы, против монастырских ворот, дом, - холуйской архитектуры! - с полосатой будкой у ворот, выкрашенный в киноварь, но с белыми пилястрами в каждом простенке и с голубыми наличниками. Князья Ордынины раздвоились на Ордыниных и Волковичей, но и генералы Волковичи перевелись, жил в правой угловой Андрей Волкович, помещался в подвале сапожник Семен Матвеев Зилотов, снимали в мезонине комнаты советская барышня Оленька Кунц да обыватель Сергей Сергеевич. - Князья же Ордынины - разместились в другом конце парка у Старого Взвоза, у Старого Собора, не в родовом уже, а в купеческом доме: мамаши Ордынииой.
Против дома монастырские ворота, справа соборная площадь, исхоженная столетиями, истомленная многими зноями, за соборною площадью ордынинский дом, тоже архитектуры холуйской (бывший - купцов Попковых!), сзади обрыв, поросший медноствольными соснами. С холма от заставы видна река Волога, за рекой, за полоями и заводями, в лесах далеко видны: белые колокольни, реденевские и иные. И за лесом, в новых холмах черные трубы торчат: завода, - это уже иное.
Знойное небо льет знойное марево, вечером будут желтые сумерки, - и вечером под холмом вспыхнут костры:
это будут голодные варить похлебку, те, что тысячами ползут в степь, за хлебом, и из-под холма понесутся тоскливые песни. Город будет уже спать: город застарел в военном положении. Ночью от полоев и заводей пойдут туманы. Ночью по городу ходят дозоры, бряцая винтовками. Ночью - ночью обыватель Сергей Сергеевич спустится к Семену Матвееву Зилотову, в свежем одном белье, сядет по-холостому на подоконник, поджав отекшие свои ноги, и будет рассказывать о соусе майонезе и о телячьих котлетах.
- Дон! Дон! Дон! - бьют куранты в соборе. Иные дни. Теперешний век.
У иссохшего в ревматизме сапожника Семена Матвеева Зилотова скошено иссохшее лицо на сторону. Мигая кривым своим глазом, он говорит:
- Ноне идет осьмыя тысячи четыреста двадцать седьмой год! - И добавляет с усмешкой: - Не верите? Проверьте-с! Я же клянусь: ей-черту, пентаграмма!
У Семена Матвеева Зилотова, в подвальном окне, кроме кардонки с сапогом, как раз против вывески:
- Отдел Народной Охраны Ордынского
Совдепа, -
приклеено объявление:
- ЗдЪсь продаются пЪмадоры, - и нарисован красный помидор.
Горят камни. В Кремле пустыня. Иные дни. Сон наяву. - В заполдни придет со службы из Отдела Народной Охраны Оленька Кунц, будет распевать романсы, а желтыми сумерками пойдет с подружками в кинематограф "Венеция".
Бьют куранты:
- Дон! Дон! Дон!
- ЗдЪсь продаются пЪмадоры. -
Оленька Кунц и мандат
День отцвел желтыми сумерками, к ночи пошли сырые туманы.