- Антон Николаевич! Вам на очередь пора, самоварик на столе, бабушка браняца!
- Ксения Львовна! На базарик вам пора, самоварик на столе, бабушка браняца!
Арина Давыдовна в столовой за дубовым столом режет хлебные порции и пьет чай. Елена Ермиловна бесшумно наполняет десятую чашку.
- Егор Евграфович вернулись ночью, привела их Марфонька, потом заходили они к Глебу Евграфовичу. Пропили они всю свою одежду. Глеб Евграфович им свою отдали... они им отпирали. - Елена Ермиловна говорит пришепетывая. - Борис Евграфович тоже заходили к Глебу Евграфовичу, а потом к папочке-князю. Папочка молились до утра. Наталия Евграфовна легли спать в двенадцатом часу, после обхода по улице опять шли с большевиком Архипкой Архиповым... Тоня тоже за большевиков стоит, разбили стакан и обозвали меня черным словом...
- Каким? - у Арины Давыдовны тяжело навалены губы одна на другую - и на третью; в глазах ее, некогда карих, теперь желтых, - власть.
- Стерьвой, сестрица.
- Угу!..
- Лидия Евграфовна с дочкою и Катерина Евграфовна вернулись из "Венеции" половина первого, были с ними Оленька Кунцова. В саду пели романсы.
- Угу... О, господи...
Как с цепи сорвался, забоцал ножищами по дому Антон.
- Марфушка, где моя сумка для хвоста?! В столовой Антон шумно пьет жженую рожь, сопит и свищет, и ноги его, как подрастающий сеттер от блох, елозают под столом. Елена Ермиловна согбена у самовара.
- Здравствуйте, Тоничка, с добрым утром, - говорит она.
- С добрым утром, - отвечает сумрачно Антон, петушиным басом. - Я нынче пойду в союз молодежи записываться! А вы про что еще наябедничали бабушке?
- И-и-и, и не грех тебе? и не грех на старых людей?
- Знаем! Первейшая ябеда!.. Если бы ты была у нас во второй ступени, мы бы тебе каждый раз морду били бы и темную делали!
- Бурлак! Галах! - вот скажу сестрице...
- Вот и говорю, шпиенка... Давно уж в чрезвычайку пора! Вот скажу в союзе.
- Да разве я против советской власти?!
- Знаем!.. - Марфушка!.. где моя сумка для очереди?! - и опять по всему дому сорвались всяческие цепи.
В белом платье, чужая, молчаливая, пьет в столовой чай Наталия Евграфовна и уходит в больницу. Трехведерный самовар спел уже свою арию, смолкает, пищит, как муха у паука. Княгиня надевает шляпу-"капот" и с Марфушей и Ксенией идет на базар с узлами, продавать - те старинные платья, что остались от бабушек. С ними с базара придут татары в новеньких галошах, и все спустятся в кладовую. В кладовой пахнет крысами и гнильем, стены уставлены ящиками, баулами, чемоданами, висят огромные ржавые весы. Татары будут вскидывать на руке старинные, ручной работы шандалы, серебро, фарфор, проеденные молью уланские, гусарские, кавалергардские, просто дворянские и сивильные мундиры (князей Ордыниных) и бекеши (купцов Попковых), будут хаять хладнокровно, назначать несуразное и тыкать своими сухими ручками, чтобы хлопнуть по рукам. Княгиня наткнется на забытую свою, от молодости оставшуюся, безделушку и будет горько плакать, пряча безделушку, чтобы продать ее в следующий раз. Потом татары поталалакают по-своему, набавят, княгиня сбавит, ударят по рукам (обязательно ударят по рукам!), татары привычно-проворно свернут купленное в кокетливые тючки, заплатят тысячи из пузатых бумажников и поодиночке (обязательно поодиночке!) уйдут задним ходом под гору, блистая на солнце новенькими своими галошами. А княгиня будет плакать в кладовой, вспоминая найденную безделушку и связанное с ней.
...В антресолях - из рода в род повелось у Попковых и Ордыниных - девичья часть, живут дочери. Низки здесь потолки и светло здесь - белы стены и квадратные оконца открыты. Девушкой в осьмнадцать лет вышла Лидия замуж тут же в Ордынине за помещика Полунина, - и ушла от него скоро, сменяв на Москву, на Париж (в Париже и родилась Ксения), встретилась, и сошлась с кавалергардом, и с ним разошлась, а сейчас же после этого встретила артиста Московского Императорского Большого театра, - и навсегда ушла в богему, - стала учиться петь, и ей удалось пение - к двадцати семи годам она поступила в тот же театр актрисой, где был и новый ее муж. Этого нового мужа она тоже кинула, но сцены не оставила и металась по воле господа бога и антрепренеров до тех пор, пока -
- Теперь она у матери. Младшая ее сестра, Наталья, вслед за ней, девушкой поехала в Москву, но свою жизнь сложила иначе: поступила на медицинские курсы к Герье и кончила их: - и у нее была первая глупая любовь, та, что сжигает всяческие корабли, но если Лидия меняла любовь на любовь, - Наталия решила никогда больше не любить и осталась, чтобы быть лекарем, как написано у нее в дипломе, - и чтобы молчать.
И опять по всем комнатам ходит Марфуша и говорит безразлично:
- Самоварик на столе, матушка вернулись... Матушка браняца!
А за Марфушей издалека идет Елена Ермиловна, бесшумно и без спроса отворяет двери (и у нее такие происходят разговоры: - "Рисуете, батюшка Глеб Евграфович?" - "Рисую, Елена Ермиловна". - "Ну, и рисуйте на здоровье, господь с вами!.." - "Читаю, курю, одеваюсь, иду, сержусь, ложусь спать", - говорят ей, и она всем отвечает: "Ну, и читайте, курите, одевайтесь, идите, сердитесь, ложитесь - на здоровье, господь с вами!.."). Елена Ермиловна бесшумно просовывает голову в комнату Лидии.
- Одеваетесь, матушка?..
- Елена Ермиловна, сколько раз вам говорить, что это невоспитанно - заглядывать не постучавшись. - Идите! Я не разрешаю вам быть здесь. Идите!..
Елена Ермиловна бесшумно исчезает за дверью.
- Крыса какая-то домовая, - говорит брезгливо Лидия Евграфовна.
Катерина, самая младшая, помогает одеваться. Лидия Евграфовна в белой одной кружевной рубашке и в черных чулках, обтягивающих стройные ее ноги до бедер, полулежит в низком кресле. Рубашка съехала с плеча, видны круглые ее плечи и большая, еще красивая грудь с матовыми сосками. Катерина причесывает обильные ее рыжие волосы. У Лидии Евграфовны карие глаза, тонок горбатый нос, и она хищно-красива. Катерина, полная и вялая, одета в неряшливый капот, но волосы ее - тоже рыжие и обильные - причесаны пышно.
- А-а-а! - берет гамму Лидия, чтобы испробовать голос, и говорит: - Так ты покажись Наталии или еще с кем-нибудь... Ты когда заметила?
- Да я думаю, месяц, - вяло говорит Катерина.
- Ну, если месяц, можно повременить. Faussecouche * - это очень просто. - Лидия интимно улыбается. - Это ты который раз?
* Выкидыш (франц.).
- Второй.
- А кто он?
- Каррик. Военрук. Офицер, но партийный, но не коммунист.
- А тебе сколько лет?
- Девятнадцать, скоро двадцать.
- Однако! Я в твоем возрасте мужа, как чумы, боялась.
- Вон Оля Кунц почти каждый месяц. У нее какая-то повитуха есть... очень дешево. Ты удивляешься, теперь вес...
- Нет, обязательно к доктору! Никаких повитух. И вообще аборт нисколько не полезен. Сегодня же ступай к врачу. Аах!.. - Лидия молчит долго, ломает руки и шепчет: - И опять такой длинный день, совсем ненужный, день, как пустыня... Ну, да, а я одна, одна! Есть сказка о царевне-лягушке, - зачем, зачем Иван-царевич сжег мою лягушечью шкурку?.. Ну, да...
А за открытыми оконцами в парке, над миром идет июнь. Над миром, над городом шел июнь, всегда прекрасный, всегда необыкновенный, в хрустальных его восходах, в росных утрах, в светлых его днях и ночах. В девичьих антресолях низки потолки, белы стены, и жужжат медвяные пчелы в открытых квадратных оконцах. Всякая женщина - неиспитая радость. Впрочем, Наталья... В это утро Наталья сказала матери, что уезжает вон из дома, в больницу. Утром же мать повстречала в коридоре Егора.
- Егор, поди сюда! Говори правду.
Егор медленно подходит к матери, стоит около нее, - руки его опущены, опущена голова, тоскование и стыд в красных его глазах.
- Егор, ты пил вчера? Пьянствовал?
- Да, - тихо отвечает Егор.
- Где деньги взял? Егор молчит.
- Где деньги взял? Правду говори!
- Я... Я пропил Натальину, Натальино пальто. Мать коротко размахивается и бьет богатырской своей рукой по дряблой щеке Егора. Егор неподвижен.
- Вот тебе! Пошел вон и не смей от себя выходить. Не смей на музыке играть. Пошел вон! Молчать!
Егор, согнувшись, уходит. И тогда по комнатам несется свирепый крик Бориса:
- А я вот не хочу молчать! Вам пора помолчать! Надоело! Будет!.. Елена Ермиловна, Еленка! беги к Егору, крыса, и скажи, что я, Глеб, Наталья, - мы протестуем! беги, крыса!.. Мать, купчиха, ты!.. берегись!.. Марфа! водки!.. Мать, полканша, купчиха, - пойми твоим медным умом, что все мы с твоими робронами летим к черту!.. К черту, к черту все!.. Аа-ах!.. Егор, иди, сыграй, сыграй "Интернационал"!
- Молчать, большевик! Я мать, я учу! Я кормлю!
- Что-о?! Ты кормишь?! краденое кормит, - грабленое!.. Марфа, водки!..
В темной комнате княгини - темно, обильно наставлены шкафы, шифоньерки, комоды, две под балдахином кровати. На темных стенах, в круглых рамках, головные висят выцветшие портретики и фотографии. Сумрачно опущены на окнах гардины. В золотых очках, княгиня стоит у раскрытого своего секретера, раскрыты пред ней отчетные ее книги: "Провизiонная", "Бой посуды", "Разсчетъ прислуги", "БЪльевая", "Одежная", "ДЪтская".
В "Бой посуды" княгиня вписывает:
"Тоня разбил один стакан".
В "Датскую":
"Наказан Егор, Наталья сошла сума уЬзжатъ въ больницу жить изъ родительского Дома. Богъ ей Судiя, въ по-дарокъ Ксенiи десять ру." -
В "Бъльевую" и "Одежную" княгиня вписывает проданное татарам и на базаре и сумму ставит на приход в "Приходо-расходную".
И княгиня плачет. Княгиня плачет, потому что она ничего не понимает, потому что железная ее воля, ее богатство, ее семья - обессилели и рассыпаются, как вода сквозь пальцы.
- Вон в том тюрнюре, что продали сегодня, - говорит она в слезах Елене Ермиловне, - я в первый раз увидела княгиню-мать, когда приезжала невестой. У меня тогда была сирень в волосах, а был январь.
Впрочем, скоро княгиня уже не плачет. Она стоит у секретера с пером в руках, опираясь локтями о свои книги, и рассказывает о давно ушедшем, цепляя одно за другое, родное, свое, давно - и так недавно - прошедшее.