Между тем память о Родольфе ушла на самое дно ее души, и там она и покоилась, еще более величественная и неподвижная, нежели мумия земного владыки в какой-нибудь усыпальнице. Ее набальзамированная любовь источала некое благоухание и, пропитывая собою решительно все, насыщала нежностью ту безгрешную атмосферу, в которой стремилась жить Эмма. Преклонив колени на своей готической скамеечке, Эмма обращала к богу те же ласковые слова, которые она когда-то со всем пылом неверной жены шептала своему любовнику. Ей казалось, что так она укрепляет в себе веру, и все же она не" находила отрады в молитве - вся разбитая, она вставала со скамейки, и внутренний голос шептал ей, что она - жертва какого-то грандиозного обмана. Но она утешала себя тем, что господь посылает ей испытание. В своей богомольной гордыне Эмма сравнивала себя с теми знатными дамами былых времен, славе которых она завидовала, глядя на изображение де Лавальер; необыкновенно величественно выглядевшие в длинных платьях с расшитым шлейфом, они уединялись для того, чтобы у ног Христа выплакать слезы своей наболевшей души.
Эмма увлеклась благотворительностью. Шила платья для бедных, посылала дров роженицам. Однажды Шарль, придя домой, застал на кухне трех проходимцев - они сидели за столом и ели суп. На время болезни Эммы Шарль отправил дочку к кормилице - теперь Эмма взяла ее домой. Она начала учить ее читать, и слезы Берты уже не выводили Эмму из терпения. Это была внушенная самой себе кротость, это было полное всепрощение. О чем бы она ни говорила, речь ее становилась выспренней. Она спрашивала Берту:
- У тебя больше не болит животик, мой ангел?
Госпоже Бовари-старшей теперь уже не к чему было придраться; ей только не нравилось, что невестка помешалась на вязании фуфаек для сирот - лучше бы свое тряпье чинила. Но нелады с мужем извели почтенную даму, и она блаженствовала в тихом доме у сына; чтобы не видеть, как ее супруг, ярый безбожник, ест в Великую пятницу колбасу, она прожила здесь и Страстную, и Пасху.
Свекровь, ободряюще действовавшая на Эмму своей прямо" линейностью и всей своей горделивой осанкой, была далеко не единственной ее собеседницей - почти каждый день она с кем-нибудь да встречалась. Ее навещали г-жа Ланглуа, г-жа Карон, г-жа Дюбрейль, г-жа Тюваш и, ежедневно с двух до пяти, милейшая г-жа Оме, единственная из всех не верившая ни одной сплетне про свою соседку. Бывали у Эммы и дети Оме; их сопровождал Жюстен. Он поднимался с ними на второй этаж и до самого ухода молча, не шевелясь, стоял у порога. Иной раз г-жа Бовари, не смущаясь его присутствием, принималась за свой туалет. Первым делом она вытаскивала из волос гребень и встряхивала головой. Когда бедный мальчик увидел впервые, как кольца ее волос раскрутились и вся копна спустилась ниже колен, то это было для него нечаянным вступлением в особый, неведомый мир, пугающий своим великолепием.
Эмма, конечно, не замечала его душевных движений, его робких взглядов. Она и не подозревала, что вот тут, около нее, под рубашкой из домотканого полотна, в юном сердце, открытом для лучей ее красоты, трепещет исчезнувшая из ее жизни любовь. Впрочем, Эмма была теперь до такой степени равнодушна ко всему на свете, так ласково со всеми говорила, а взгляд ее в это же самое время выражал такое презрение, такие резкие бывали у нее переходы, что вряд ли кто-нибудь мог понять, где кончается ее эгоизм и начинается отзывчивость, где кончается порок и начинается добродетель. Так, однажды вечером, служанка тщетно пыталась найти благовидный предлог, чтобы уйти со двора, и Эмма на нее рассердилась, а потом вдруг спросила в упор:
- Ты что, любишь его?
И, не дожидаясь ответа от зардевшейся Фелисите, с грустным видом сказала:
- Ну поди погуляй!
В начале весны Эмма, не посчитавшись с мужем, велела перекопать весь сад. Муж, впрочем, был счастлив, что она хоть в чем-то проявляет настойчивость. А она заметно окрепла, и проявления настойчивости наблюдались у нее все чаще. Прежде всего ей удалось отделаться от кормилицы, тетушки Роле, которая, пока Эмма выздоравливала, с двумя своими питомцами и прожорливым, точно акула, пенсионером, зачастила к ней на кухню. Потом она сократила визиты семейства Оме, постепенно отвадила других гостей и стала реже ходить в церковь, заслужив этим полное одобрение аптекаря, который на правах друга однажды заметил ей:
- Вы уж было совсем замолились!
Аббат Бурнизьен по-прежнему приходил каждый день после урока катехизиса. Он любил посидеть на воздухе, в беседке, "в рощице", как называл он сад. К этому времени возвращался Шарль. Оба страдали от жары; им приносили сладкого сидру, и они пили за окончательное выздоровление г-жи Бовари.
Тут же, то есть внизу, как раз напротив беседки, ловил раков Бине. Бовари звал его выпить холодненького - тот уж очень ловко откупоривал бутылки.
- Бутылку не нужно наклонять, - самодовольным взглядом озирая окрестности, говорил Бине. - Сначала мы перережем проволочку, а потом осторожно, потихоньку-полегоньку, вытолкнем пробку - так открывают в ресторанах бутылки с сельтерской.
Но во время опыта сидр нередко обдавал всю компанию, и в таких случаях священник, смеясь утробным смехом, всегда одинаково острил:
- Его доброкачественность бросается в глаза!
Аббат Бурнизьен был в самом деле человек незлобивый; когда однажды фармацевт посоветовал Шарлю развлечь супругу - повезти ее в руанский театр, где гастролировал знаменитый тенор Лагарди, он ничем не обнаружил своего неудовольствия. Озадаченный его невозмутимостью, г-н Оме прямо обратился к нему и спросил, как он на это смотрит; священник же ему ответил, что музыка не так вредна, как литература.
Фармацевт вступился за словесность. Он считал, что театр в увлекательной форме преподносит зрителям нравоучение и этим способствует искоренению предрассудков.
- Castigat ridendo mores [он смехом бичует нравы (лат.)], господин Бурнизьен! Возьмите, например, почти все трагедии Вольтера: они полны философских мыслей - для народа это настоящая школа морали и дипломатии.
- Я когда-то видел пьесу под названием "Парижский мальчишка", - вмешался Вине. - Там выведен интересный тип старого генерала - ну прямо выхвачен из жизни! Какого звону задает этот генерал одному барчуку! Барчук соблазнил работницу, а та в конце концов...
- Бесспорно, есть плохая литература, как есть плохая фармацевтика, - продолжал Оме. - Но отвергать огулом все лучшее, что есть в искусстве, - это, по-моему, нелепость; в этом есть что-то средневековое, достойное тех ужасных времен, когда Галилей томился в заточении.
- Я не отрицаю, что есть хорошие произведения, хорошие писатели, - возразил священник. - Но уже одно то, что особы обоего пола собираются в дивном здании, обставленном по последнему слову светского искусства... И потом этот чисто языческий маскарад, румяна, яркий свет, томные голоса - все это в конце концов ведет к ослаблению нравов, вызывает нескромные мысли, нечистые желания. Так, по крайней мере, смотрели на это отцы церкви. А уж раз, - добавил священник, внезапно приняв таинственный вид, что не мешало ему разминать на большом пальце понюшку табаку, - церковь осудила зрелища, значит, у нее были для этого причины. Наше дело - исполнять ее веления.
- А знаете, почему церковь отлучает актеров? - спросил аптекарь. - Потому что в давнопрошедшие времена их представления конкурировали с церковными. Да, да! Прежде играли, прежде разыгрывали на хорах так называемые мистерии; в сущности же, это были не мистерии, а что-то вроде фарсов, да еще фарсов-то в большинстве случаев непристойных.
Священник вместо ответа шумно вздохнул, а фармацевт все не унимался.
- Это как в Библии. Там есть такие... я бы сказал... пикантные подробности, уверяю вас!.. Там все вещи называются своими именами!
Тут Бурнизьена всего передернуло, но аптекарь не дал ему рта раскрыть:
- Вы же не станете отрицать, что эта книга не для молодых девушек. Я бы, например, был не в восторге, если б моя Аталия...
- Да ведь Библию рекомендуют протестанты, а не мы! - выйдя из терпения, воскликнул аббат.
- Не все ли равно? - возразил Оме. - Я не могу примириться с мыслью, что в наш просвещенный век находятся люди, которые все еще восстают против такого вида умственного отдыха, хотя это отдых безвредный, более того - здоровый и в нравственном, и даже в физическом смысле. Не правда ли, доктор?
- Да, конечно, - как-то неопределенно ответил лекарь; то ли он, думая так же, как и Оме, не хотел обижать Бурнизьена, то ли он вообще никогда об этом не думал.
Разговор, собственно, был кончен, но фармацевт не удержался и нанес противнику последний удар:
- Я знал священников, которые переодевались в светское платье и ходили смотреть, как дрыгают ногами танцовщицы.
- А, будет вам! - возмутился аббат.
- Нет, я знал! - повторил Оме и еще раз произнес с расстановкой: - Нет - я - знал!
- Что ж, это с их стороны нехорошо, - заключил Бурнизьен: по-видимому, он твердо решил снести все.
- Да за ними, черт их побери, еще и не такие грешки водятся! - воскликнул аптекарь.
- Милостивый государь!..
Священник метнул при этом на фармацевта такой злобный взгляд, что тот струсил.
- Я хотел сказать, - совсем другим тоном заговорил Оме, - что нет более надежного средства привлечь сердца к религии, чем терпимость.
- А, вот это верно, вот это верно! - согласился добродушный аббат и опять сел на свое место.
Но он не просидел и трех минут. Когда он ушел, г-н Оме сказал лекарю:
- Это называется - жаркая схватка! Что, здорово я его поддел?.. Одним словом, послушайтесь вы моего совета, повезите госпожу Бовари на спектакль, хоть раз в жизни позлите вы этих ворон, черт бы их подрал! Если б меня кто-нибудь заменил, я бы поехал с вами. Но торопитесь! Лагарди дает только одно представление. У него ангажемент в Англию - ему там будут платить большие деньги. Говорят, это такой хапуга! Золото лопатой загребает! Всюду возит с собой трех любовниц и повара! Все великие артисты жгут свечу с обоих концов. Они должны вести беспутный образ жизни - это подхлестывает их фантазию. А умирают они в богадельне - в молодости им не приходит на ум, что надо копить про черный день. Ну-с, приятного аппетита! До завтра!