представилось, что таков должен быть коварный Тиссаферн, предводитель
персидских войск, сражавшихся против младшего Кира. Я не замедлил сообщить
свою догадку на ухо своей сестрице и потом матери, и она очень смеялась,
отчего и страх мой прошел. Мавлютке принесли скамейку, на которой он с
трудом уселся; ему подали чаю, и он выпил множество чашек. Дело о
приготовлении кумыса для матери, о чем она сама просила, устроилось весьма
удобно и легко. Одна из семи жен Мавлютки была тут же заочно назначена в
эту должность; она всякий день должна была приходить к нам и приводить с
собой кобылу, чтоб, надоив нужное количество молока, заквасить его в нашей
посуде, на глазах у моей матери, которая имела непреодолимое отвращение к
нечистоте и неопрятности в приготовлении кумыса. Условились в цене и дали
вперед сколько-то денег Мавлютке, чему он, как я заметил, очень
обрадовался. Я не мог удержаться от смеха, слушая, как моя маменька
старалась подражать Мавлютке, коверкая свои слова. После этого начался
разговор у моего отца с кантонным старшиной, обративший на себя все мое
внимание: из этого разговора я узнал, что отец мой купил такую землю,
которую другие башкирцы, а не те, у которых мы ее купили, называли своею,
что с этой земли надобно было согнать две деревни, что когда будет
межеванье, то все объявят спор и что надобно поскорее переселить на нее
несколько наших крестьян. "Землимир, землимир, скоро тащи, бачка Алексей
Степаныч, - говорил визгливым голосом Мавлютка, - землимир вся кончал;
белым столбам надо; я сам гуляет на мижа". Мавлют Исеич ушел, отвязал свою
лошадь, про которую, между прочим, сказал, что она "в целый табун одна его
таскай", надел свой войлочный вострый колпак, очень легко сел верхом,
махнул своей страшной плетью и поехал домой. Я недаром обратил внимание на
разговор башкирского старшины с моим отцом. Оставшись наедине с матерью, он
говорил об этом с невеселым лицом и с озабоченным видом; тут я узнал, что
матери и прежде не нравилась эта покупка, потому что приобретаемая земля не
могла скоро и без больших затруднений достаться нам во владение: она была
заселена двумя деревнями припущенников, "Киишками" и "Старым Тимкиным",
которые жили, правда, по просроченным договорам, но которых свести на
другие, казенные земли было очень трудно; всего же более не нравилось моей
матери то, что сами продавцы-башкирцы ссорились между собою и всякий
называл себя настоящим хозяином, а другого обманщиком. Теперь я рассказал
об этом так, как узнал впоследствии; тогда же я не мог понять настоящего
дела, а только испугался, что тут будут спорить, ссориться, а может быть, и
драться. Сердце мое почувствовало, что моя Сергеевка не крепкая, и я не
ошибся*.
______________
* Вся Сергеевская земля до сих пор находится в споре, и тридцать душ
крестьян, на ней поселенных, имеют землю в общем владении с деревнями
Киишки и Старым Тимкиным. Права настоящих вотчинников-башкирцев так
спутаны, что разобрать их не только трудно, даже невозможно. (Примеч.
автора.)
С каждым днем все более и более устраивалась наша полукочевая жизнь.
Оконные рамы привезли и, за неимением косяков, приколотили их снаружи
довольно плотно; но дверей не было и их продолжали заменять коврами, что
мне казалось нисколько не хуже дверей. На дворе поставили большую новую
белую калмыцкую кибитку; боковые войлочные стенки можно было поднять, и
решетчатая кибитка тогда представляла вид огромного зонтика с круглым
отверстием вверху. Мы обыкновенно там обедали, чтоб в наших комнатах было
меньше мух, и обыкновенно поднимали одну сторону кибитки, ту, которая
находилась в тени. Кумыс приготовлялся отлично хорошо, и мать находила его
уже не так противным, как прежде; но я чувствовал к нему непреодолимое
отвращение, по крайней мере, уверял в том и себя и других, и хотя матери
моей очень хотелось, чтобы я пил кумыс, потому что я был худ и все думали,
что от него потолстею, но я отбился. Сестрица тоже не могла его переносить;
он решительно был ей вреден. По совести говоря, я думаю, что мог привыкнуть
к кумысу, но я боялся, чтоб его употребление и утренние прогулки,
неразлучные с ним, не отняли у меня лучшего времени для уженья. Охота удить
рыбу час от часу более овладевала мной; я только из боязни, чтоб мать не
запретила мне сидеть с удочкой на озере, с насильственным прилежанием
занимался чтением, письмом и двумя первыми правилами арифметики, чему учил
меня отец. Я помню, что притворялся довольно искусно и часто пускался в
длинные рассуждения с матерью, тогда как на уме моем только и было, как бы
поскорее убежать с удочкой на мостки, когда каждая минута промедления была
для меня тяжким испытанием. Рыба клевала чудесно; неудач не было или они
состояли только в том, что иногда крупной рыбы попадалось меньше. Милая моя
сестрица, ходившая также иногда с своей Парашей на уженье, не находила в
этом никакого удовольствия, и комары скоро прогоняли ее домой.
Наконец стали приезжать к нам гости. Один раз съехались охотники до
рыбной ловли: добрейший генерал Мансуров, страстный охотник до всех охот, с
женой и Иван Николаич Булгаков также с женой. Затеяли большую рыбную ловлю
неводом; достали невод, кажется, у башкирцев, а также еще несколько лодок;
две из них побольше связали вместе, покрыли поперек досками, приколотили
доски гвоздями и таким образом сделали маленький паром с лавочкой, на
которой могли сидеть дамы. В одну чудную, тихую, месячную ночь мы все,
кроме матери, отправились на тоню. Я сидел с дамами на пароме. Без всякого
шуму, осторожно завезли невод и спустили его в воду, окружа один большой
затон, или плесо, продолговатым полукругом вдавшееся в берег. Туда ночью на
отмель собирались бесчисленные стаи лещей. Едва только подтянули клячи*
невода к берегам затона, как уже начало оказываться множество захваченной
рыбы; мы следовали на пароме за мотней** и видели в ней такое движение и
возню, что наши дамы, а вместе с ними я, испускали радостные крики; многие
огромные рыбы прыгали через верх или бросались в узкие промежутки между
клячами и берегом; это были щуки и жерехи. Хранившие до тех пор молчание
рыбаки, плывшие с боков на лодках или тянувшие невод, подняли шум, крик и
хлопанье клячевыми веревками по воде, чтоб заставить рыбу воротиться в
середину невода. Мы поспешили пристать к берегу, чтоб видеть, как будут
вытаскивать рыбу. Удивительно и трудно поверить, что я не разделял общего
увлечения и потому был внимательным наблюдателем всей этой живой и
одушевленной картины. Мансуров и мой отец горячились больше всех; отец мой
только распоряжался и беспрестанно кричал: "Выравнивай клячи! Нижние
подборы веди плотнее! Смотри, чтоб мотня шла посередке!" Мансуров же не
довольствовался одними словами: он влез по колени в воду и, ухватя руками
нижние подборы невода, тащил их, притискивая их к мелкому дну, для чего
должен был, согнувшись в дугу, пятиться назад; он представлял, таким
образом, пресмешную фигуру; жена его, родная сестра Ивана Николаича
Булгакова, и жена самого Булгакова, несмотря на свое рыбачье увлеченье,
принялись громко хохотать. Наконец выбрали и накидали целые груды мокрой
сети, то есть стен или крыльев невода, показалась мотня, из длинной и узкой
сделавшаяся широкою и круглою от множества попавшейся рыбы; наконец стало
так трудно тащить по мели, что принуждены были остановиться из опасения,
чтоб не лопнула мотня; подняв высоко верхние подборы, чтоб рыба не могла
выпрыгивать, несколько человек с ведрами и ушатами бросились в воду и,
хватая рыбу, битком набившуюся в мотню, как в мешок, накладывали ее в свою
посуду, выбегали на берег, вытряхивали на землю добычу и снова бросались за
нею; облегчив таким образом тягость груза, все дружно схватились за нижние
и верхние подборы и с громким криком выволокли мотню на берег. Рыбы поймали
такое множество, какого не ожидали, и потому послали за телегой; по большей
части были серебряные и золотые лещи, ярко блиставшие на лунном свете;
попалось также довольно крупной плотвы, язей и окуней; щуки, жерехи и
головли повыскакали, потому что были вороваты, как утверждали рыбаки.
Сколько тут было суматошной беготни и веселого крику! Дамы также принимали
живое участие. Я часто слышал восклицания Евсеича: "Вот лещ-то! Ровно
заслон!" Но, видно, я был настоящий рыбак по природе, потому что и тогда
говорил Евсеичу: "Вот если б на удочку вытащить такого леща!" Мне даже
как-то стало невесело, что поймали такое множество крупной рыбы, которая
могла бы клевать у нас; мне было жалко, что так опустошили озеро, и я
печально говорил Евсеичу, что теперь уж не будет такого клеву, как прежде;
но он успокоил меня, уверив, что в озере такая тьма-тьмущая рыбы, что озеро
так велико и тянули неводом так далеко от наших мостков, что клев будет не
хуже прежнего. "Вот завтра сам увидишь, соколик", - прибавил он, и я,
совершенно успокоенный его словами, развеселился и принял более живое
участие в общем деле. Мало-помалу все пришло в порядок: крупной рыбой
нагрузили телегу, а остальную понесли в ведрах и ушате. Все общество весело
пошло домой за телегой, нагруженною рыбой. Генерал Мансуров был довольнее
всех, несмотря на то что весь запачкался и вымочился чуть ли не по пояс.
Мать ожидала нас на дворе, сидя, при дымном костре от комаров, за самоваром
и чайным прибором. Шумно и живо рассказывали ей все о наших подвигах, она
дивилась общему увлечению, не понимала его, смеялась над нами, а всего
более над довольно толстым и мокрым генералом, который ни за что не хотел