переодеться. Мать, удостоверившись, что мои ноги и платье сухи, напоила
меня чаем и уложила спать под один полог с сестрицей, которая давно уже
спала, а сама воротилась к гостям. Как было весело мне засыпать под нашим
пологом, вспоминая недавнюю тоню, слыша сквозь дверь, завешенную ковром,
громкий смех и веселые речи, мечтая о завтрашнем утре, когда мы с Евсеичем
с удочками сядем на мостках! Проснувшись на другой день поутру ранее
обыкновенного, я увидел, что мать уже встала, и узнал, что она начала пить
свой кумыс и гулять по двору и по дороге, ведущей в Уфу; отец также встал,
а гости наши еще спали: женщины занимали единственную комнату подле нас,
отделенную перегородкой, а мужчины спали на подволоке, на толстом слое
сена, покрытом кожами и простынями. Я проворно оделся, побежал к матери
поздороваться и попросился удить. Мать отпустила меня без малейшего
затруднения, и я без чаю поспешил с Евсеичем на озеро. Прав был Евсеич!
Никогда так еще не клевала рыба, как в это утро. "Вот видишь, соколик, -
говорил Евсеич, - рыбы-то стало больше. Ее вечор напугали неводом, она и
привалила сюда". Справедливо ли было заключение Евсеича или нет, только
рыба брала отлично. Странно, что моя охотничья жадность слишком скоро
удовлетворилась от мысли: "Да куда же нам деваться с этой рыбой, которой и
вчера наловлено такое множество?" Впоследствии развилось во мне это чувство
в больших размерах и всегда охлаждало мою охотничью горячность. Я сообщил
мое сомнение Евсеичу, но он говорил, что это ничего, что всю рыбу сегодня
же пересушим или прокоптим. Хотя такое объяснение меня несколько успокоило,
но я захотел воротиться домой гораздо ранее обыкновенного.
______________
* Клячами называются боковые концы или края невода, пришитые к
деревянным палкам. (Примеч. автора.)
** Мотня - середина невода, имеющая фигуру длинного и к концу узкого
мешка. (Примеч. автора.)
Гости прогостили у нас еще два дня, Мансуров не мог оставаться без
какого-нибудь охотничьего занятия; в этот же день вечером он ходил с отцом
и с мужем Параши, Федором, ловить сетью на дудки перепелов. Очень мне
хотелось посмотреть этой ловли, но мать не пустила. Федор принес мне живого
перепела, которого посадил я в какое-то лукошечко, сплетенное Евсеичем из
зеленых прутьев. На другой день Мансуров ходил на охоту с ружьем также
вместе с моим отцом; с ними было две легавых собаки, привезенных
Мансуровым. Охотники принесли несколько уток и десятка два разных куликов;
все это было рассмотрено мною с величайшим вниманием. На охоту с ружьем я
не смел уже и попроситься, хотя думал, что почему бы и мне с Суркой не
поохотиться? Впрочем, где же было мне ходить за охотниками по кочкам,
болотам и камышам? Но зато обе гостьи каждый вечер ходили удить со мной на
озеро; удить они не умели, а потому и рыбы выуживали мало; к тому же комары
так нападали на них, особенно на солнечном закате, что они бросали удочки и
убегали домой; весьма неохотно, но и я, совершенно свыкшийся с комарами,
должен был возвращаться также домой.
Наконец гости уехали, взяв обещание с отца и матери, что мы через
несколько дней приедем к Ивану Николаичу Булгакову в его деревню
Алмантаево, верстах в двадцати от Сергеевки, где гостил Мансуров с женою и
детьми. Я был рад, что уехали гости, и понятно, что очень не радовался
намерению ехать в Алмантаево; а сестрица моя, напротив, очень обрадовалась,
что увидит маленьких своих городских подруг и знакомых: с девочками
Мансуровыми она была дружна, а с Булгаковыми только знакома.
Во все время моего детства и в первые годы отрочества заметно было во
мне странное свойство: я не дружился с своими сверстниками и тяготился их
присутствием даже тогда, когда оно не мешало моим охотничьим увлечениям,
которым и в ребячестве я страстно предавался. Это свойство называли во мне
нелюдимством, дикостью и робостью; говорили, что я боюсь чужих. Мне всегда
были очень досадны такие обвиненья, и, конечно, они умножали мою природную
застенчивость. Это свойство не могло происходить из моей природы, весьма
сообщительной и слишком откровенной, как оказалось в юношеских годах; это
происходило, вероятно, от долговременной болезни, с которою неразлучно
отчужденье и уединенье, заставляющие сосредоточиваться и малое дитя,
заставляющие его уходить в глубину внутреннего своего мира, которым трудно
делиться с посторонними людьми. Еще более оно происходило от постоянного,
часто исключительного сообщества матери и постоянного чтения книг. Голова
моя была старше моих лет, и общество однолетних со мною детей не
удовлетворяло меня, а для старших я был сам молод.
Здоровье матери видимо укреплялось. Кроме обыкновенных прогулок пешком
ежедневно поутру и к вечеру мать очень часто ездила в поле прокатываться,
особенно в серенькие дни, вместе с отцом, со мною и сестрицей на длинных
крестьянских дрогах, с которыми я познакомился еще в Парашине. Мать скучала
этими поездками, но считала их полезными для своего здоровья, да они и были
предписаны докторами при употреблении кумыса; отцу моему прогулки также
были скучноваты, но всех более ими скучал я, потому что они мешали моему
уженью, отнимая иногда самое лучшее время. Редко случалось, чтобы мать
отпускала меня с отцом или Евсеичем до окончания своей прогулки; точно то
же было и вечером; но почти всякий день я находил время поудить.
В половине июня начались уже сильные жары; они составляли новое
препятствие к моей охоте: мать боялась действия летних солнечных лучей;
увидев же однажды, что шея у меня покраснела и покрылась маленькими
пузыриками, как будто от шпанской мушки, что, конечно, произошло от солнца,
она приказала, чтобы всегда в десять часов утра я уже был дома. Как я
просил у бога сереньких дней, в которые мать позволяла мне удить до самого
обеда и в которые рыба клевала жаднее. Какое счастие сидеть спокойно с
Евсеичем на мостках, насаживать, закидывать удочки, следить за наплавками,
не опасаясь, что пора идти домой, а весело поглядывая на Сурку, который
всегда или сидел, или спал на берегу, развалясь на солнце! Но зато чтение,
письмо и арифметика очень туго подвигались вперед, и детские игры с
сестрицей начинали терять для меня свою занимательность и приятность.
Через неделю поехали мы к Булгаковым в Алмантаево, которое мне очень
не понравилось, чего и ожидать было должно по моему нежеланию туда ехать;
но и в самом деле никому не могло понравиться его ровное местоположенье и
дом на пустоплесье, без сада и тени, на солнечном припеке. Правда, недалеко
от дому протекала очень рыбная и довольно сильная река Уршак, на которой
пониже деревни находилась большая мельница с широким прудом; но и река мне
не понравилась, во-первых, потому, что вся от берегов поросла камышами, так
что и воды было не видно, а во-вторых, потому, что вода в ней была горька и
не только люди ее не употребляли, но даже и скот пил неохотно. Впрочем,
горьковатость воды не имела дурного влияния на рыбу, которой водилось в
Уршаке множество и которую находили все очень вкусною. Удить около дома
было невозможно по причине отлогих берегов, заросших густыми камышами, а на
мельнице удили только с плотины около кауза и вешняка*, особенно в глубокой
яме, или водоемине, выбитой под ним водою. Мы ездили туда один раз целым
обществом, разумеется, около завтрака, то есть совсем не вовремя, и ловля
была очень неудачна; но мельник уверял, что рано утром, до солнышка,
особенно с весны и к осени, рыба берет очень крупная и всего лучше в яме
под вешняком.
______________
* Вешняк - подъемные ворота в плотинах и запрудах для спуска излишней
воды (при весеннем половодье).
Хозяин, Иван Николаич Булгаков, был большой охотник до лошадей, борзых
собак и верховой езды. У них в доме все ездили верхом - и дамы и дети.
Булгаков, как-то особенно меня полюбивший, захотел непременно и меня
посадить на лошадь. Мне стыдно было сказать, что я боюсь, и я согласился. У
меня была мысль, что маменька не позволит; но, как нарочно, мать отвечала,
что если я не трушу, то она очень рада. Такие слова укололи мое самолюбие,
и я скрепя сердце сказал, что не трушу. Привели детскую маленькую лошадку;
все вышли на крыльцо, меня посадили и дали мне в руки повод. Покуда Евсеич
вел моего коня, я превозмогал свой страх; но как скоро он выпустил узду - я
совершенно растерялся; поводья выпали у меня из рук, и никем не управляемая
моя лошадка побежала рысью к конюшне. Страх превозмог самолюбие, и я
принялся кричать; потеряв равновесие, я, конечно, бы упал, если б
выбежавший навстречу конюх не остановил смирную лошадь. Общий хохот на
крыльце терзал мое ребячье самолюбие, и я, смутившись окончательно, как
только сняли меня с лошади, убежал через заднее крыльцо в занимаемую нами
комнату. Я долго неутешно плакал и целый день не мог ни на кого смотреть.
Это обстоятельство мне особенно памятно потому, что я в первый раз
сознательно подосадовал на отца и мать: зачем и они смеются надо мною?
"Разве они не видят, как мне больно и стыдно? - думал я. - Отчего же
сестрица не смеется, а жалеет обо мне и даже плачет?" Тут только я с
горестью убедился в моей трусости, и эта мысль долго возмущала мое
спокойствие. - По счастию, на другой день мы уехали из Алмантаева. Мать
хотела пробыть два дня, но кумыс, которого целый бочонок был привезен с
нами во льду, окреп, и мать не могла его пить. О, с какой радостью
возвращался я в мою милую Сергеевку!
Сергеевка понравилась мне еще более прежнего, хотя, правду сказать,
кроме озера и старых дубов, ничего в ней хорошего не было. Опять
по-прежнему спокойно и весело потекла наша жизнь, я начинал понемногу