его дожидались довольно долго. Моя мать говорила своей свекрови: "Для чего
вы, матушка, не изволите садиться кушать? Алексей Степаныч сейчас придет".
Но бабушка отвечала, что "Алеша теперь полный хозяин и господин в доме, так
его следует подождать". Мать попробовала возразить: "Он ваш сын, матушка, и
вы будете всегда госпожой в его доме". Бабушка замахала руками и сказала:
"Нет, нет, невестынька: по-нашему, не так, а всякий сверчок знай свой
шесток". Все это я слушал с большим вниманием и любопытством. Вдруг
растворились двери и вошел мой отец. Я его уже давно не видал, видел только
мельком ночью; он был бледен, печален и похудел. В одну минуту все встали и
пошли к нему навстречу, даже толстая моя бабушка, едва держась на ногах и
кем-то поддерживаемая, поплелась к нему, все же четыре сестры повалились
ему в ноги и завыли. Всего нельзя было расслушать, да я и забыл многое.
Помню слова: "Ты теперь наш отец, не оставь нас, сирот". Добрый мой отец,
обливаясь слезами, всех поднимал и обнимал, а своей матери, идущей к нему
навстречу, сам поклонился в ноги и потом, целуя ее руки, уверял, что
никогда из ее воли не выйдет и что все будет идти по-прежнему. Вслед за
этой сценой все обратились к моей матери, и хотя не кланялись в ноги, как
моему отцу, но просили ее, настоящую хозяйку в доме, не оставить их своим
расположением и ласкою. Я видел, что моей матери все это было неприятно и
противно; она слишком хорошо знала, что ее не любили, что желали ей сделать
всякое зло. Она отвечала холодно, что "никогда никакой власти на себя не
возьмет и что будет всех уважать и любить, как и прежде". Сели за стол и
принялись так кушать (за исключением моей матери), что я с удивлением
смотрел на всех. Тетушка Татьяна Степановна разливала налимью уху из
огромной кастрюли и, накладывая груды икры и печенок, приговаривала:
"Покушайте, матушка, братец, сестрица, икорки-то и печеночек-то, ведь как
батюшка-то любил их..." - и я сам видел, как слезы у ней капали в тарелку.
Точно так же и другие плакали и ели с удивительным аппетитом. После обеда
все пошли спать и спали до вечернего чая. Проходя через девичью в нашу
новую комнату, я с робостью поглядывал в растворенный коридор, который
выходил прямо в залу, откуда слышалось однообразное, утомительное чтение
псалтыря. Отец с матерью также отдыхали, а мы с сестрицей шепотом
разговаривали. При дневном свете бодрость моя возвратилась, и я даже
любовался яркими лучами солнца. Комната мне чрезвычайно нравилась; кроме
того, что она отдаляла меня от покойника, она была угольная и одною своей
стороною выходила на реку Бугуруслан, который и зимой не замерзал от
быстроты течения и множества родников. Он круто поворачивал против самых
окон. Вид в снегах быстро бегущей реки, летняя кухня на острову, высокие к
ней переходы, другой остров с большими и стройными деревьями, опушенными
инеем, а вдали выпуклоутесистая Челяевская гора, - вся эта картина
произвела на меня приятное, успокоительное впечатление. В первый раз
почувствовал я, что и вид зимней природы может иметь свою красоту.
______________
* Про священника с причтом иногда говорят в Оренбургской губернии во
множественном числе. (Примеч. автора.)
Мое спокойствие продолжалось до сумерек. Сам того не примечая, с
угасающими лучами заходящего солнца терял я свою бодрость. Я боялся даже
идти пить чай в бабушкину комнату, потому что надобно было проходить в
девичьей мимо известного коридора. Мать строго приказала мне идти. Я имел
силу послушаться, но пробежал бегом через девичью, заткнув уши и отворотясь
от коридора. После чаю у бабушки в горнице начались разговоры о том, как
умирал и что завещал исполнить дедушка, а также о том, что послезавтра
будут его хоронить. Мать, заметив, что такие разговоры меня смущают, сейчас
увела нас с сестрой в нашу угловую комнату, даже пригласила к нам
двоюродных сестриц. Они, посидев и поболтав с нами, ушли, и, когда надобно
было ложиться спать, страх опять овладел мною и так выразился на моем лице,
что мать поняла, какую ночь проведу я, если не лягу спать вместе с нею.
Горячею благодарностью к ней наполнилось мое сердце, когда она сама сказала
мне: "Сережа, ты ляжешь со мной". Это все, что я мог желать, о чем, без
сомнения, я стал бы и просить и в чем не отказали бы мне; но как тяжело,
как стыдно было бы просить об этом! Я, конечно, не вдруг бы решился и
прежде не один час провел бы в мучительном положении. О, благо тем, которые
щадят, избавляют от унизительного сознания в трусости робкое сердце дитяти!
Ночь прошла спокойно. Я проснулся еще до света и услышал много любопытных
разговоров между отцом и матерью. Я узнал, что отец мой хочет выйти в
отставку и переехать на житье в Багрово. Эта весть очень меня огорчила;
Багрово в оба раза представилось мне в неблагоприятном виде, и, конечно, не
могло меня привлекать к себе; все мои мечты стремились к Сергеевке, где так
весело провел я прошедшее лето. Тут же я в первый раз услышал, что у меня
будет новая сестрица или братец.
Следующий день прошел точно так же, как и предыдущий: то есть днем я
был спокойнее и бодрее, а к ночи опять начинал бояться. Всего больше
тревожило меня сомнение, положит ли маменька меня с собою спать. Я с
волнением дожидался того времени, когда начнут стлать постели, и
почувствовал большую радость, увидя, что мои подушки кладут на маменькину
постель. Нового я узнал, что завтра дедушку повезут хоронить в село
Неклюдово, чего он именно не желал, потому что не любил всего
неклюдовского. Почему было поступлено против его воли - я до сих пор не
знаю, но помню, что говорили о каких-то важных причинах. Я должен
признаться, что горячо желал, чтоб поскорее увезли дедушку. Я чувствовал,
что только тогда возвратится в мою душу совершенное спокойствие. Мертвецов
боятся многие во всю свою жизнь; я сам боялся их и никогда не видывал лет
до двадцати. Страх этот определить трудно. Человек в зрелом возрасте,
вероятно, страшится собственного впечатления: вид покойника возмутит его
душу и будет преследовать его воображение; но тогда я положительно боялся и
был уверен, что дедушка, как скоро я взгляну на него, на минуту оживет и
схватит меня.
Наступил этот печальный и торжественный день. Все поднялись рано;
началась беготня и беспрестанное хлопанье дверями. Когда мы пришли, ранее
обыкновенного, пить чай в бабушкину горницу, то все тетушки и бабушка были
уже одеты в дорожные платья; у крыльца стояло несколько повозок и саней,
запряженных гусем. Двор и улица были полны народу: не только сошлись свои
крестьяне и крестьянки, от старого и до малого, но и окольные деревни
собрались проститься с моим дедушкой, который был всеми уважаем и любим,
как отец. Много лет спустя я слыхал, что соседняя мордва иначе не называла
его, как "отца наша". Когда все было готово и все пошли прощаться с
покойником, то в зале поднялся вой, громко раздававшийся по всему дому: я
чувствовал сильное волнение, но уже не от страха, а от темного понимания
важности события, жалости к бедному дедушке и грусти, что я никогда его не
увижу. Двери в доме были везде настежь, везде сделалась стужа, и мать
приказала Параше не водить сестрицу прощаться с дедушкой, хотя она плакала
и просилась. Итак, мы только трое остались в бабушкиной теплой горнице.
Вдруг поднялся глухой шум и топот множества ног в зале, с которым вместе
двигался плач и вой: все это прошло мимо нас... И вскоре я увидел, что с
крыльца, как будто на головах людей, спустился деревянный гроб; потом,
когда тесная толпа раздвинулась, я разглядел, что гроб несли мой отец, двое
дядей и старик Петр Федоров, которого самого вели под руки; бабушку также
вели сначала, но скоро посадили в сани, а тетушки и маменька шли пешком;
многие, стоявшие на дворе, кланялись в землю. Медленно двигаясь, толпа
вышла на улицу, вытянулась во всю ее длину и наконец скрылась из моих глаз.
Стоя на стуле и смотря в окошко, я плакал от глубины души, исполненной
искреннего чувства любви и умиления к моему дедушке, так горячо любимому
всеми. На одно мгновение мне захотелось даже еще раз его увидеть и
поцеловать исхудалую его руку.
Мы сидели в бабушкиной горнице и грустно молчали. После шума и
движенья в доме наступила мертвая тишина. Вдруг подъехали к крыльцу сани; с
них сошла мать и две наши двоюродные сестры. Я вскрикнул от радости; я
думал, что все уехали в Неклюдово, за двадцать верст. Вслед за приездом
матери повалили толпы возвращающегося народа. Мать проводила дедушку до
околицы; там поставили гроб на сани, а все провожавшие сели в повозки. Мы
ушли в свою угольную комнату. Мать, расстроенная душевно, потому что очень
любила покойного дедушку, и очень утомленная, пролежала почти целый день,
не занимаясь нами. Двоюродные сестрицы оставались у нас в комнате, и мы с
ними очень разговорились, и очень дружелюбно. Впрочем, говорили почти все
они, и я тут узнал много такого, о чем прежде не имел понятия и что даже
считал невозможным. Я узнал, например, что они очень мало любят, а только
боятся своих родителей, что они беспрестанно лгут и обманывают их; я
принялся было осуждать своих сестриц, доказывать, как это дурно, и учить
их, как надобно поступать добрым детям. Я говорил все то, что знал из книг,
еще более из собственной моей жизни, но сестрицы меня или не понимали, или
смеялись надо мной, или утверждали, что у них тятенька и маменька совсем не
такие, как у меня.
Поздно вечером воротился отец. Бабушка с тетушками остались ночевать в
Неклюдове у родных своих племянниц; мой отец прямо с похорон, не заходя в