второй половине XVIII века.
Как только мать стала оправляться, отец подал просьбу в отставку; в
самое это время приехали из полка мои дяди Зубины; оба отставили службу и
вышли в чистую, то есть отставку; старший с чином майора, а младший -
капитаном. Все удивлялись этой разнице в чинах; оба брата были в одно число
записаны в гвардию, в одно число переведены в армейский полк капитанами и в
одно же число уволены в отставку. Я очень обрадовался им, особенно дяде
Сергею Николаичу, который, по моему мнению, так чудесно рисовал. Я напомнил
ему, как он дразнил меня, когда я был маленький, и прибавил, с чувством
собственного достоинства, что теперь уже нельзя раздразнить меня
какими-нибудь пустяками. Дядя на прощанье нарисовал мне бесподобную картину
на стекле: она представляла болото, молодого охотника с ружьем и легавую
собаку, белую, с кофейными пятнами и коротко отрубленным хвостом, которая
нашла какую-то дичь, вытянулась над ней и подняла одну ногу. Эта картинка
была как бы пророчеством, что я со временем буду страстным ружейным
охотником. Сергей Николаич сам был горячий стрелок. Оба дяди очень были
огорчены, что мы переезжаем на житье в деревню.
Не дождавшись еще отставки, отец и мать совершенно собрались к
переезду в Багрово. Вытребовали оттуда лошадей и отправили вперед большой
обоз с разными вещами. Распростились со всеми в городе и, видя, что
отставка все еще не приходит, решились ее не дожидаться. Губернатор дал
отцу отпуск, в продолжение которого должно было выйти увольнение от службы;
дяди остались жить в нашем доме: им поручили продать его.
Мы выехали из Уфы около того же числа, как и два года тому назад.
Только помещались уже не так: с матерью вместе сидела кормилица с нашим
маленьким братцем, а мы с сестрицей и Парашей ехали в какой-то коляске на
пазах, которая вся дребезжала и бренчала, что нас очень забавляло. Мы ехали
по той же дороге, останавливались на тех же местах, так же удили на Деме,
так же пробыли в Парашине полторы суток и так же все осматривали. Я принял
в другой раз на свою душу такие же приятные впечатления; хотя они были не
так уже новы и свежи и не так меня изумляли, как в первый раз, но зато я
понял их яснее и почувствовал глубже. Одно Парашино подействовало на меня
грустно и тяжело. В этот год там случился неурожай; ржаные хлеба были
редки, а яровые - низки и травны. Работы, казалось бы, меньше, а жницы и
жнецы скучали ею больше. Один из них, суровый с виду, грубым голосом сказал
моему отцу: "Невесело работать, Алексей Степаныч. Не глядел бы на такое
поле: козлец да осот. Ходишь день-деньской по десятине да собираешь по
колосу". Отец возразил: "Как быть, воля божья..." - и суровый жнец ласково
отвечал: "Вестимо так, батюшка!"
Впоследствии понял я высокий смысл этих простых слов, которые
успокаивают всякое волненье, усмиряют всякий человеческий ропот и под
благодатною силою которых до сих пор живет православная Русь. Ясно и тихо
становится на душе человека, с верою сказавшего и с верою услыхавшего их.
Вообще народ в Парашине был уныл, особенно потому, что к хлебному
неурожаю присоединился сильный падеж рогатого скота. Отец говорил об этом
долго с Миронычем, и Мироныч, между прочим, сказал: "Это еще не беда, что
хлеба мало господь уродил, у нас на селе старого довольно, а у кого
недостанет, так господский-то сусек* на что? Вот беда крестьянину
семьянному, с малыми детьми, когда бог его скотинкой обидит, без молочка
ребятам плохо, батюшка Алексей Степаныч. Вот у десятника Архипова было в
дому восемь дойных коров, а теперича не осталось ни шерстинки, а ребят
куча. Прогневали бога!" Богатое село Парашино часто подвергалось скотским
падежам. Отец знал настоящую их причину и сказал Миронычу: "Надо построже
смотреть за кожевниками: они покупают у башкирцев за бесценок кожи с дохлых
от чумы коров, и от этого у вас в Парашине так часты падежи". Мироныч
почесал за ухом и с недовольным видом отвечал: "Коли от евтого, батюшка
Алексей Степаныч, так уж за грехи наши господь посылает свое наслание"**.
Отец не забыл спросить о хвором старичке Терентье, бывшем засыпкой.
Терентий был тогда же отставлен от всех работ и через год умер. На этот раз
багровские старики отозвались об Мироныче, что "он стал маненько
позашибаться", то есть чаще стал напиваться пьян, но все еще другого
начальника не желали.
______________
* Сусек - закром. (Примеч. автора.)
** Снятие кож с чумной скотины воспрещено законом; но башкирцы -
плохие законоведцы, а русские кожевники соблазняются дешевизной, и это зло
до сих пор не вывелось в Оренбургской губернии. (Примеч. автора.)
Мы выехали из Парашина на заре и приехали кормить на быстрый,
глубокий, многоводный Ик. Мы расположились у последнего моста, на самом
быстром рукаве реки. Тут я вполне рассмотрел и вполне налюбовался этою
великолепною и необыкновенною рыбною рекою. Мы кормили с лишком четыре часа
и досыта наудились, даже раков наловили. Ночевали в Коровине, а на другой
день, около полден, увидели с горы Багрово. Я в это время сидел в карете с
отцом и матерью. В карете было довольно просторно, и когда мать не лежала,
тогда нас с сестрицей брали попеременно в карету; но мне доставалось сидеть
чаще. День был красный и жаркий. Мать, в самом мрачном расположении духа,
сидела в углу кареты; в другом углу сидел отец; он также казался
огорченным, но я заметил, что в то же время он не мог без удовольствия
смотреть на открывшиеся перед нашими глазами камышистые пруды, зеленые
рощи, деревню и дом.
ПРИЕЗД НА ПОСТОЯННОЕ ЖИТЬЕ В БАГРОВО
Когда мы подъехали к дому, бабушка, в полгода очень постаревшая, и
тетушка Татьяна Степановна стояли уже на крыльце. Бабушка с искренними,
радостными слезами обняла моего отца и мать, перекрестилась и сказала: "Ну,
слава богу! Приехали настоящие хозяева. Не чаяла дождаться вас. Мы с
Танюшей дни и часы считали и глазыньки проглядели, глядя на уфимскую
дорогу". Мы вошли прямо к бабушке: она жила в дедушкиной горнице, из
которой была прорублена дверь в ее прежнюю комнату, где поселилась Татьяна
Степановна. Бабушка с тетушкой обедали, когда мы приехали, за маленьким
столиком у бабушкиной кровати; прислуга была женская; всех лакеев посылали
на полевую работу. Бабушка бросила свой обед. Началась беготня и хлопоты,
чтоб накормить нас обедом. Набежала куча девок, проворно накрыли стол в
зале, и мы вместе с бабушкой и тетушкой очень скоро сели за обед. Блюд
оказалось множество, точно нас ждали, но все кушанья были так жирны, что
мать и я с сестрицей встали из-за стола почти голодные. Бабушка,
беспрестанно со слезами вспоминая дедушку, кушала довольно; она после
обеда, по обыкновению, легла уснуть, а мать и отец принялись распоряжаться
своим помещением в доме. Новая горница (так ее всегда звали) для молодой
барыни была еще не совсем отделана: в ней работали старый столяр Михей и
молодой столяр Аким. На первый раз мы поместились в гостиной и в угольной
комнате, где живала прежде тетушка; угольная потеряла всю свою прелесть,
потому что окна и вся сторона, выходившая на Бугуруслан, были закрыты
пристройкою новой горницы для матери. Эта горница отделялась от угольной
маленьким коридорчиком с выходом в сад, но двери в него были еще не
прорублены. Покуда происходила в доме раскладка, размещение привезенных из
Уфы вещей и устройство нового порядка, я с Евсеичем ходил гулять,
разумеется с позволения матери, и мы успели осмотреть Бугуруслан, быстрый и
омутистый, протекавший углом по всему саду, летнюю кухню, остров, мельницу,
пруд и плотину, и на этот раз все мне так понравилось, что в одну минуту
изгладились в моем воспоминании все неприятные впечатления, произведенные
на меня двукратным пребыванием в Багрове. Рассказы дворовых мальчишек,
бегавших за нами толпою, о чудесном клеве рыбы, которая берет везде, где ни
закинь удочку, привели меня в восхищение, и с этой минуты кончилось мое
согласие с матерью в неприязненных чувствах к Багрову.
На первых порах отец был очень озабочен своим вступленьем в должность
полного хозяина, чего непременно требовала бабушка и что он сам считал
своей необходимой обязанностью. Но мать, сколько ее ни просили, ни за что в
свете не согласилась входить в управленье домом и еще менее - в
распоряжение оброками, пряжею и тканьем крестьянских и дворовых женщин.
Мать очень твердо объявила, что будет жить гостьей и что берет на себя
только одно дело: заказывать кушанья для стола нашему городскому повару
Макею, и то с тем, чтобы бабушка сама приказывала для себя готовить
кушанье, по своему вкусу, своему деревенскому повару Степану. Об этом было
много разговоров и споров. Я заметил, что мать находилась в постоянном
раздражении и говорила резко, несмотря на то что бабушка и тетушка говорили
с ней почтительно и даже робко. Я один раз сказал ей: "Маменька, вы чем-то
недовольны, вы все сердитесь". Она отвечала: "Я не сержусь, мой друг, но
огорчаюсь моим положеньем. Меня здесь никто не понимает. Отец с утра до
вечера будет заниматься хозяйством, а ты еще мал и не можешь разделять
моего огорчения". Я решительно не понимал, чем может огорчаться мать.
В доме произошло много перемен, прежде чем отделали новую горницу:
дверь из гостиной в коридор заделали, а прорубили дверь в угольную; дверь
из бывшей бабушкиной горницы в буфет также заделали, а прорубили дверь в
девичью. Все это, конечно, было удобнее и покойнее. Все это придумала мать,
и все это исполняли с неудовольствием. Недели две продолжалась в доме