чернушкой. Кроме же кабинета и детской, только на короткое время,
непременно с Евсеичем, позволяли мне побегать в столовой. Прасковьи
Ивановны я не понимал; верил на слово, что она добрая, но постоянно был
недоволен ее обращением со мной, с моей сестрой и братцем, которого она
один раз приказала было высечь за то, что он громко плакал; хорошо, что
маменька не послушалась. Итак, весьма естественно, что я очень обрадовался,
когда стали поговаривать об отъезде. Видно, Прасковья Ивановна очень
полюбила мою мать, потому что несколько раз откладывала наш отъезд. "Ну,
что тебе там делать, в этой мурье? - говорила она. - Свекровь по тебе не
стоскуется, а золовки и подавно. Я тебя ничем не стесняю, а на людях
веселее". Мать и не спорила; но отец мой тихо, но в то же время
настоятельно докладывал своей тетушке, что долее оставаться нельзя, что уже
три почты нет писем из Багрова от сестрицы Татьяны Степановны, что матушка
слаба здоровьем, хозяйством заниматься не может, что она после
покойника-батюшки стала совсем другая и очень скучает. Он прибавлял, что
молотьба и поставка хлеба идет очень плохо и что ему нечем будет жить.
Прасковья Ивановна отвечала, что все это "враки" - и не пособляла моему
отцу ни одной копейкой. Наконец мы собрались совсем, и хозяйка согласилась
отпустить нас, взяв честное слово с моего отца и матери, что мы непременно
приедем в исходе лета и проживем всю осень. "Да, Софья Николавна, -
говорила она, - ты еще не видала моего Чурасова; его надо видеть летом,
когда все деревья будут покрыты плодами и когда заиграют все мои двадцать
родников. Приезжай же непременно. Если муж не поедет, приезжай одна с
ребятишками, хоть я до них и не охотница; а всего бы лучше чернушку,
меньшего сынка, оставить у бабушки, пусть он ревет там вволю. Если не
приедете - осержусь". Отец и мать обещали непременно приехать. Сверх
всякого ожидания, бабушка Прасковья Ивановна подарила мне несколько книг, а
именно: "Кадм и Гармония". "Полидор, сын Кадма и Гармонии", "Нума, или
Процветающий Рим", "Мои безделки" и "Аониды" и этим подарком много
примирила меня с собой. Мы уехали на другой день рождения моего отца, то
есть 22 февраля. Мы возвращались опять тою же дорогой, через Старое Багрово
и Вишенки. Кроме нескольких дней простоя в этих деревнях, мы ехали с лишком
восемь дней. Такой тягостной, мучительной дороги я до сих пор и не
испытывал. Снега были страшные и - ежедневный буран; дороги иногда и
следочка не было, и в некоторых местах не могли мы обойтись без
проводников. В восьмой день мы приехали ночевать в Неклюдово к Кальпинским,
где узнали, что бабушка и тетушка здоровы. На другой день поутру, напившись
чаю, мы пустились в путь, и часа через два я увидел с горы уже милое мне
Багрово.
БАГРОВО ПОСЛЕ ЧУРАСОВА
Багрово было очень печально зимою, а после Чурасова должно было
показаться матери моей еще печальнее. Расположенное в лощине между горами,
с трех сторон окруженное тощей, голой уремой, а с четвертой - голою горою,
заваленной сугробами снега, из которых торчали соломенные крыши
крестьянских изб, - Багрово произвело ужасно тяжелое впечатление на мою
мать. Но отец и даже я с радостью его увидели. Отец провел в нем свое
детство, я начинал проводить. В самом деле, в сравнении с богатым
Чурасовым, похожим на город, это были какие-то зимние юрты кочующего
народа. В Чурасове крестьянские избы, крытые дранью, с большими окнами,
стояли как-то высоко и весело; вокруг них и на улице снег казался мелок:
так все было уезжено и укатано; господский двор вычищен, выметен, и дорога
у подъезда усыпана песком; около двух каменных церквей также все было
прибрано. В Багрове же крестьянские дворы так занесло, что к каждому надо
было выкопать проезд; господский двор, по своей обширности, еще более
смотрел какой-то пустыней; сугробы казались еще выше, и по верхушкам их,
как по горам, проложены были уединенные тропинки в кухню и людские избы.
Все было тихо, глухо, пусто. Строения, утонув в снегу, представлялись
низенькими, не похожими на прежних себя. Я сам не могу надивиться, как все
это не казалось мне мрачным и грустным... Сурка с товарищами встретил нас
на дворе веселым, приветным лаем; две девчонки выскочили посмотреть, на
кого лают собаки, и опрометью бросились назад в девичью; тетушка выбежала
на крыльцо и очень нам обрадовалась, а бабушка - еще больше: из мутных,
бесцветных и как будто потухших глаз ее катились крупные слезы. Она
благодарила отца и особенно мать, целовала у ней руки и сказала, что "не
ждала нас, зная по письмам, как Прасковья Ивановна полюбила Софью Николавну
и как будет уговаривать остаться, и зная, что Прасковье Ивановне нельзя не
уважить". Тут я почувствовал всю цену твердости добродушного моего отца, с
которою не могла сладить богатая тетка, отдававшая ему все свое миллионное
имение и привыкшая, чтоб каждое ее желание исполнялось. К большому
огорчению матери, мы нашли целую половину дома холодною. Бог знает из какой
экономии, бабушка, не ожидавшая нашего возвращения ранее последнего пути,
не приказала топить именно наши комнаты. Делать было нечего: мы все
поместились в тетушкиной комнате, а тетушка перешла к бабушке. Через три
дня порядок восстановился, и мы поселились на прежних наших местах.
Обогащенный новыми книгами и новыми впечатлениями, которые сделались
явственнее в тишине уединения и ненарушимой свободы, только после
чурасовской жизни вполне оцененной мною, я беспрестанно разговаривал и о
том, и о другом со своей матерью и с удовольствием замечал, что я стал
старше и умнее, потому что мать и другие говорили, рассуждали со мной уже о
том, о чем прежде и говорить не хотели. Жизнь наша потекла правильно и
однообразно. Морозы стояли еще сильные, и меня долго не пускали гулять,
даже не пускали, сбегать к Пантелею Григорьичу и Сергеевне; но отец мой
немедленно повидался с своим слепым поверенным, и я с любопытством слушал
их разговоры. Отец рассказывал подробно о своей поездке в Лукоянов, о
сделках с уездным судом, о подаче просьбы и обещаниях судьи решить дело
непременно в нашу пользу; но Пантелей Григорьич усмехался и, положа обе
руки на свою высокую трость, говорил, что верить судье не следует, что он
будет мирволить тутошнему помещику и что без правительствующего сената не
обойдется; что, когда придет время, он сочинит просьбу, и тогда понадобится
ехать кому-нибудь в Москву и хлопотать там у секретаря и обер-секретаря,
которых он знал еще протоколистами. "Но будьте благонадежны, государь мой
Алексей Степаныч, - сказал в заключение Пантелей Григорьевич. - Дело наше
законное, проиграть его нельзя, а могут только затянуть решение". Отец не
мог вдруг поверить, что лукояновский судья его обманет, и сам, улыбаясь,
говорил: "Хорошо, Пантелей Григорьич, посмотрим, как решится дело в уездном
суде". Предсказания слепого поверенного оправдались впоследствии с
буквальною точностью.
Погода становилась мягче. Пришла масленица. Мы с сестрицей катались в
санях и в первый раз в жизни видели, как крестьянские и дворовые мальчики и
девочки смело катались с высокой горы от гумна на подмороженных коньках и
ледянках. Я чувствовал, что у меня не хватило бы храбрости на такую потеху;
но мне весело было смотреть на шумное веселье катающихся; многие
опрокидывались вверх ногами, другие налетали на них и сами кувыркались:
громкий хохот оглашал окрестные снежные поля и горы, слегка пригреваемые
солнечными лучами. У нас с сестрицей была своя, Федором и Евсеичем
сделанная горка перед окнами спальной; с нее я не боялся кататься вместе с
моей подругой, но вдвоем не так было весело, как в шумном множестве детей,
собравшихся с целой деревни, - куда нас не пускали.
Эта масленица памятна для меня тем, что к нам приезжали в гости
соседи, никогда у нас не бывавшие. Палагея Ардалионовна Рожнова с сыном
Митенькой; она сама была претолстая и не очень старая женщина, сын же ее -
урод по своей толщине, а потому особенно было смешно, что мать называла его
Митенькой. Впрочем, гости эти возбудили мое и общее любопытство не одной
своей толщиной, а причиною своего посещенья. Палагея Ардалионовна хотела
женить своего сына, и они приезжали смотреть невесту, то есть тетушку мою
Татьяну Степановну. Для такого важного события вызвали заранее другую
тетушку, Александру Степановну. Мать моя принимала в этом деле живое
участие и очень желала, чтобы Татьяна Степановна вышла замуж. Прежде
горячее всех желала этого бабушка; но в настоящую минуту она так
опустилась, что уже не было у нее горячих желаний. Вот как происходило это
посещение: в назначенный день, часов в десять утра, все в доме было готово
для приема гостей: комнаты выметены, вымыты и особенно прибраны;
деревенские лакеи, ходившие кое в чем, приодеты и приглажены, а также и вся
девичья; тетушка разряжена в лучшее свое платье; даже бабушку одели в
шелковый шушун и юбку и повязали шелковым платком вместо белой и грязной
какой-то тряпицы, которою она повязывалась сверх волосника и которую едва
ли переменяла со смерти дедушки. Одним словом, дом принял по возможности
нарядный вид, как будто в большой праздник. Только мать и мы остались в
обыкновенном своем платье. Наконец раздался крик: "Едут, едут!" Бабушку
поспешно перевели под руки в гостиную, потому что она уже плохо ходила,
отец, мать и тетка также отправились туда, а мы с сестрицей и даже с
братцем, разумеется, с дядькой, нянькой, кормилицей и со всею девичьей,
заняли окна в тетушкиной и бабушкиной горницах, чтоб видеть, как подъедут