и ясным взглядом, - ты меня так утешил, что теперь мне не надо и приема
опиума". Во время страданий, превышающих силы человеческие, он употреблял
опиум в маленьких приемах.
Наступило жаркое лето. Клев крупной рыбы прекратился. Уженье мое
ограничилось ловлею на булавочные крючки лошков, пескарей и маленьких
плотичек, по мелким безопасным местам, начиная от дома, вверх по реке
Бугуруслану, до так называемых Антошкиных мостков, построенных крестьянином
Антоном против своего двора; далее река была поглубже, и мы туда без отца
не ходили. Меня отпускали с Евсеичем всякий день или поутру или вечером
часа на два. Около самого дома древесной тени не было, и потому мы вместе с
сестрицей ходили гулять, сидеть и читать книжки в грачовую рощу или на
остров, который я любил с каждым днем более. В самом деле, там было очень
хорошо: берега были обсажены березами, которые разрослись, широко
раскинулись и давали густую тень; липовая аллея пересекала остров
посередине; она была тесно насажена, и под нею вечно был сумрак и прохлада;
она служила денным убежищем для ночных бабочек, собиранием которых, через
несколько лет, я стал очень горячо заниматься. На остров нередко с нами
хаживала тетушка Татьяна Степановна. Сидя под освежительной тенью на берегу
широко и резво текущей реки, иногда с удочкой в руке, охотно слушала она
мое чтение; приносила иногда свой "Песенник", читала сама или заставляла
меня читать, и как ни были нелепы и уродливы эти песни, принадлежавшие
Сумарокову с братией, но читались и слушались они с искренним сочувствием и
удовольствием. До сих пор помню наизусть охотничью песню Сумарокова*.
______________
* Песня III. Она начинается так:
Не пастух в свирель играет,
Сидя при речных струях;
Не пастух овец сгоняет
На прекрасных сих лугах... и проч.
Мы так нахвалили матери моей прохладу тенистого острова в полдневный
зной, что она решилась один раз пойти с нами. Сначала ей понравилось, и она
приказала принести большую кожу, чтобы сидеть на ней на берегу реки, потому
что никогда не садилась прямо на большую траву, говоря, что от нее сыро,
что в ней множество насекомых, которые сейчас наползут на человека.
Принесли кожу и даже кожаные подушки. Мы все уселись на них, но, я не знаю
почему, только такое осторожное, искусственное обращение с природой
расхолодило меня и мне совсем не было так весело, как всегда бывало одному
с сестрицей или тетушкой. Мать равнодушно смотрела на зеленые липы и
березы, на текущую вокруг нас воду; стук толчей, шум мельницы, долетавший
иногда явственно до нас, когда поднимался ветерок, по временам затихавший,
казался ей однообразным и скучным; сырой запах от пруда, которого никто из
нас не замечал, находила она противным, и, посидев с час, она ушла домой, в
свою душную спальню, раскаленную солнечными лучами. Мы остались одни;
унесли кожу и подушки, и остров получил для меня свою прежнюю
очаровательную прелесть. Тетушка любила делать надписи на белой и гладкой
коже берез и даже вырезывала иногда ножичком или накалывала толстой
булавкой разные стишки из своего песенника. Я, разумеется, охотно подражал
ей. На этот раз она вырезала, что такого-то года, месяца и числа "Софья
Николавна посетила остров".
Изредка езжал я с отцом в поле на разные работы, видел, как полют
яровые хлеба: овсы, полбы и пшеницы; видел, как крестьянские бабы и девки,
беспрестанно нагибаясь, выдергивают сорные травы и, набрав их на левую руку
целую охапку, бережно ступая, выносят на межи, бросают и снова идут полоть.
Работа довольно тяжелая и скучная, потому что успех труда не заметен.
Наконец пришло время сенокоса. Его начали за неделю до Петрова дня. Эта
работа, одна из всех крестьянских полевых работ, которой я до тех пор еще
не видывал, понравилась мне больше всех. В прекрасный летний день, когда
солнечные лучи давно уже поглотили ночную свежесть, подъезжали мы с отцом к
так называемому "Потаенному колку", состоящему по большей части из молодых
и уже довольно толстых, как сосна прямых, лип, - колку, давно заповеданному
и сберегаемому с особенною строгостью. Лишь только поднялись мы к лесу из
оврага, стал долетать до моего слуха глухой, необыкновенный шум: то
какой-то отрывистый и мерный шорох, на мгновенье перемежающийся и вновь
возникающий, то какое-то звонкое металлическое шарканье. Я сейчас спросил:
"Что это такое?" - "А вот увидишь!" - отвечал отец улыбаясь. Но за порослью
молодого и частого осинника ничего не было видно; когда же мы обогнули
его - чудное зрелище поразило мои глаза. Человек сорок крестьян косили,
выстроясь в одну линию, как по нитке: ярко блестя на солнце, взлетали косы,
и стройными рядами ложилась срезанная густая трава. Пройдя длинный ряд,
вдруг косцы остановились и принялись чем-то точить свои косы, весело
перебрасываясь между собою шутливыми речами, как можно было догадываться по
громкому смеху: расслышать слов было еще невозможно. Металлические звуки
происходили от точенья кос деревянными лопаточками, обмазанными глиною с
песком, о чем я узнал после. Когда мы подъехали близко и отец мой сказал
обыкновенное приветствие: "Бог помощь" или "Бог на помощь!", громкое:
"Благодарствуйте, батюшка Алексей Степаныч!" - огласило поляну, отозвалось
в овраге, - и снова крестьяне продолжали широко, ловко, легко и свободно
размахивать косами! В этой работе было что-то доброе, веселое, так что я не
вдруг поверил, когда мне сказали, что она тоже очень тяжела. Какой легкий
воздух, какой чудесный запах разносился от близкого леса и скошенной еще
рано утром травы, изобиловавшей множеством душистых цветов, которые от
знойного солнца уже начали вянуть и издавать особенный приятный
ароматический запах! Нетронутая трава стояла стеной, в пояс вышиною, и
крестьяне говорили: "Что за трава! медведь медведем!"* По зеленым высоким
рядам скошенной травы уже ходили галки и вороны, налетевшие из леса, где
находились их гнезда. Мне сказали, что они подбирают разных букашек,
козявок и червячков, которые прежде скрывались в густой траве, а теперь
бегали на виду по опрокинутым стеблям растений и по обнаженной земле.
Подойдя поближе, я своими глазами удостоверился, что это совершенная
правда. Сверх того я заметил, что птица клевала и ягоды. В траве клубника
была еще зелена, зато необыкновенно крупна; на открытых же местах она уже
поспевала. Из скошенных рядов мы с отцом набрали по большой кисти таких
ягод, из которых иные попадались крупнее обыкновенного ореха; многие из них
хотя еще не покраснели, но были уже мягки и вкусны.
______________
* Я никогда не умел удовлетворительно объяснить себе этого выражения,
употребляемого также, когда говорилось о густом, высоком, несжатом хлебе:
как тут пришел медведь! Я думаю, что словом "медведь" выражалась сила, то
есть плотнина, вышина и вообще добротность травы или хлеба. (Примеч.
автора.)
Мне так было весело на сенокосе, что не хотелось даже ехать домой,
хотя отец уже звал меня. Из лесного оврага, на дне которого, тихо журча,
бежал маленький родничок, неслось воркованье диких голубей или горлинок,
слышался также кошачий крик и заунывный стон иволги; звуки эти были так
различны, противоположны, что я долго не хотел верить, что это кричит одна
и та же миловидная, желтенькая птичка. Изредка раздавался пронзительный
трубный голос желны... Вдруг копчик вылетел на поляну, высоко взвился и,
кружась над косцами, которые выпугивали иногда из травы маленьких птичек,
сторожил их появленье и падал на них, как молния из облаков. Его быстрота и
ловкость были так увлекательны, а участие к бедной птичке так живо, что
крестьяне приветствовали громкими криками и удальство ловца и проворство
птички всякий раз, когда она успевала упасть в траву или скрыться в лесу.
Евсеич особенно горячился, также сопровождая одобрительными восклицаниями
чудную быстроту этой красивой и резвой хищной птицы. Долго копчик потешал
всех проворным, хотя безуспешным преследованьем своей добычи; но, наконец,
поймал птичку и, держа ее в когтях, полетел в лес. "А, попалась бедняга!
Подцепил, понес в гнездо детей кормить!" - раздавались голоса косцов,
перерываемые и заглушаемые иногда шарканьем кос и шорохом рядами падающей
травы. Отец в другой раз сказал, что пора ехать, и мы поехали. Веселая
картина сенокоса не выходила из моей головы во всю дорогу; но, воротясь
домой, я уже не бросился к матери, чтоб рассказать ей о новых моих
впечатлениях. Опыты научили меня, что мать не любит рассказов о полевых
крестьянских работах, о которых она знала только понаслышке; а если и
видела, то как-нибудь мельком или издали. Я поспешил рассказать все милой
моей сестрице, потом Параше, а потом и, тетушке с бабушкой. Тетушка и
бабушка много раз видали косьбу и всю уборку сена и, разумеется, знали это
дело гораздо короче и лучше меня. Они не могли надивиться только, чему я
так рад. Тетушка, однако, прибавила: "Да, оно смотреть точно приятно, да
косить-то больно тяжело в такую жару". Эти слова заставили меня задуматься.
Милая моя сестрица, не разделявшая со мной некоторых моих летних
удовольствий, была зато верною моей подругой и помощницей в собирании трав
и цветов, в наблюдениях за гнездами маленьких птичек, которых много
водилось в старых смородинных и барбарисовых кустах, в собиранье червячков,
бабочек и разных букашек. Врожденную охоту к этому роду занятий и
наблюдений и вообще к натуральной истории возродили во мне книжки "Детского
чтения". Заметив гнездо какой-нибудь птички, всего чаще зорьки или