грома, зарывалась в свою огромную перину и пуховые подушки. Я порядочно
трусил, хотя много читал, что не должно бояться грома; но как же не бояться
того, что убивает до смерти? Слухи о разных несчастных случаях беспрестанно
до меня доходили. После грозы, быстро пролетавшей, так было хорошо и свежо,
так легко на сердце, что я приходил в восторженное состояние, чувствовал
какую-то безумную радость, какое-то шумное веселье: все удивлялись и
спрашивали меня о причине, - я сам не понимал ее, а потому и объяснить не
мог. Вследствие таких частых, хотя непродолжительных, перемок,
необыкновенно много появилось грибов. Слух о груздях, которых уродилось в
Потаенном колке мост-мостом, как выражался старый пчеляк, живший в лесу со
своими пчелами, - взволновал тетушку и моего отца, которые очень любили
брать грибы и особенно ломать грузди.
В тот же день, сейчас после обеда, они решились отправиться в лес, в
сопровождении целой девичьей и многих дворовых женщин. Мне очень было
неприятно, что в продолжение всего обеда мать насмехалась над охотой брать
грибы и особенно над моим отцом, который для этой поездки отложил до завтра
какое-то нужное по хозяйству дело. Я подумал, что мать ни за что меня не
отпустит, и так, только для пробы, спросил весьма нетвердым голосом: "Не
позволите ли, маменька, и мне поехать за груздями?" К удивлению моему, мать
сейчас согласилась и выразительным голосом сказала мне: "Только с тем, чтоб
ты в лесу ни на шаг не отставал от отца, а то, пожалуй, как займутся
груздями, то тебя потеряют". Обрадованный неожиданным позволением, я
отвечал, что ни на одну минуточку не отлучусь от отца. Отец несколько
смутился, и как мне показалось, даже покраснел. Сейчас после обеда начались
торопливые сборы. У крыльца уже стояли двое длинных дрог и телега. Все
запаслись кузовьями, лукошками и плетеными корзинками из ивовых прутьев. На
длинные роспуски и телегу насело столько народу, сколько могло поместиться,
а некоторые пошли пешком вперед. Мать с бабушкой сидели на крыльце, и мы
поехали в совершенной тишине; все молчали, но только съехали со двора, как
на всех экипажах начался веселый говор, превратившийся потом в громкую
болтавню и хохот; когда же отъехали от дому с версту, девушки и женщины
запели песни, и сама тетушка им подтягивала. Все были необыкновенно шутливы
и веселы, и мне самому стало очень весело. Я мало слыхал песен, и они
привели меня в восхищение, которое до сих пор свежо в моей памяти. Румяная
Матреша имела чудесный голос и была запевалой. После известного приключения
в тетушкином амбаре, удостоверившись в моей скромности, она при всяком
удобном случае осыпала меня ласками, называла "умницей" и "милым барином".
Когда мы подъехали к лесу, я подбежал к Матреше и, похвалив ее прекрасный
голос, спросил: "Отчего она никогда не поет в девичьей?" Она наклонилась и
шепнула мне на ухо: "Матушка ваша не любит слушать наших деревенских
песен". Она поцеловала меня и убежала в лес. Я очень пожалел о том, потому
что песни и голос Матреши заронились мне в душу. Скоро все разбрелись по
лесу в разные стороны и скрылись из виду. Лес точно ожил: везде начали
раздаваться разные веселые восклицания, ауканье, звонкий смех и одиночные
голоса многих песен; песни Матреши были громче и лучше всех, и я долго
различал ее удаляющийся голос. Евсеич, тетушка и мой отец, от которого я не
отставал ни на пядь, ходили по молодому лесу, неподалеку друг от друга.
Тетушка первая нашла слой груздей. Она вышла на маленькую полянку,
остановилась и сказала: "Здесь непременно должны быть грузди, так и пахнет
груздями, - и вдруг закричала: - Ах, я наступила на них!" Мы с отцом хотели
подойти к ней, но она не допустила нас близко, говоря, что это ее грузди,
что она нашла их и что пусть мы ищем другой слой. Я видел, как она стала на
колени и, щупая руками землю под листьями папоротника, вынимала оттуда
грузди и клала в свою корзинку. Скоро и мы с отцом нашли гнездо груздей; мы
также принялись ощупывать их руками и бережно вынимать из-под пелены
прошлогодних полусгнивших листьев, проросших всякими лесными травами и
цветами. Отец мой с жаром охотника занимался этим делом и особенно
любовался молодыми груздями, говоря мне: "Посмотри, Сережа, какие маленькие
груздочки! Осторожно снимай их, - они хрупки и ломки. Посмотри: точно пухом
снизу-то обросли и как пахнут!" В самом деле, молоденькие груздочки были
как-то очень миловидны и издавали острый запах. - Наконец, побродив по лесу
часа два, мы наполнили свои корзинки одними молодыми груздями. Мы пошли
назад, к тому месту, где оставили лошадей, а Евсеич принялся громко
кричать: "Пора домой! Собирайтесь все к лошадям!" Некоторые голоса ему
откликались. Мы не вдруг нашли свои дроги, или роспуски, и еще долее бы их
проискали, если б не заслышали издали фырканья и храпенья лошадей. Крепко
привязанные к молодым дубкам, добрые кони наши терпели страшную пытку от
нападения овода, то есть мух, слепней и строки; последняя особенно кусается
очень больно, потому что выбирает для своего кусанья места на животном, не
защищенные волосами. Бедные лошади, искусанные в кровь, беспрестанно трясли
головами и гривами, обмахивались хвостами и били копытами в землю, приводя
в сотрясенье все свое тело, чтобы сколько-нибудь отогнать своих мучителей.
Форейтор, ехавший кучером на телеге, нарочно оставленный обмахивать коней,
для чего ему была срезана длинная зеленая ветка, спал преспокойно под тенью
дерева. Отец побранил его, а Евсеич погрозил, что скажет старому кучеру
Трофиму, и что тот ему даром не спустит. Многие горничные девки, с
лукошками, полными груздей, скоро к нам присоединились, а некоторые, видно,
зашли далеко. Мы не стали их дожидаться и поехали домой. Матреша была в
числе воротившихся, и потому я упросил посадить ее на наши дроги. Она
поместилась на запятках с своим кузовом, а дорогой спела нам еще несколько
песен, которые слушал я с большим удовольствием. - Мы воротились к самому
чаю. Бабушка сидела на крыльце, и мы поставили перед ней наши корзины и
кузовья Евсеича и Матрены, полные груздей. Бабушка вообще очень любила
грибы, а грузди в особенности; она любила кушать их жаренные в сметане,
отварные в рассоле, а всего более соленые. Она долго, с детской радостью,
разбирала грузди, откладывала маленькие к маленьким, средние к средним, а
большие к большим. Бабушка имела странный вкус: она охотница была кушать
всмятку несвежие яйца, а грибы любила старые и червивые и, найдя в кузове
Матреши пожелтелые трухлявые грузди, она сейчас же послала их изжарить на
сковороде.
Я побежал к матери в спальню, где она сидела с сестрицей и братцем,
занимаясь кройкою какого-то белья для нас. Я рассказал ей подробно о нашем
путешествии, о том, что я не отходил от отца, о том, как понравились мне
песни и голос Матреши и как всем было весело; но я не сказал ни слова о
том, что Матреша говорила мне на ухо. Я сделал это без всяких
предварительных соображений, точно кто шепнул мне, чтоб я не говорил; но
после я задумался и долго думал о своем поступке, сначала с грустью и
раскаяньем, а потом успокоился и даже уверял себя, что маменька огорчилась
бы словами Матреши и что мне так и должно было поступить. Я очень хорошо
заметил, что мать и без того была недовольна моими рассказами. Странно, что
по какому-то инстинкту, я это предчувствовал. Весь этот вечер и на другой
день мать была печальнее обыкновенного, и я, сам не зная почему, считал
себя как будто в чем-то виноватым. Я грустил и чувствовал внутреннее
беспокойство. Забывая, или, лучше сказать, жертвуя своими удовольствиями и
охотами, я проводил с матерью более времени, был нежнее обыкновенного. Мать
замечала эту перемену и, не входя в объяснения, сама была со мною еще
ласковее и нежнее. Когда же мне казалось, что мать становилась спокойнее и
даже веселее, - я с жадностью бросался к своим удочкам, ястребам и голубям.
Так шло время до самого нашего отъезда.
Я давно знал, что мы в начале августа поедем в Чурасово к Прасковье
Ивановне, которая непременно хотела, чтоб мать увидела в полном блеске
великолепный, семидесятинный чурасовский сад, заключавший в себе необъятное
количество яблонь самых редких сортов, вишен, груш и даже бергамот. Отцу
моему очень не хотелось уехать из Багрова в самую деловую пору. Только с
неделю как начали жать рожь, а между тем уже подоспел ржаной сев, который
там всегда начинался около 25 июля. Он сам видел, что после дедушки полевые
работы пошли хуже, и хотел поправить их собственным надзором. Бабушка тоже
роптала на наш отъезд и говорила: "Проказница, право, Прасковья Ивановна!
Приезжай смотреть ее сады, а свое хозяйство брось! На меня, Алеша, не
надейся; я больно плоха становлюсь, да и не смыслю. Я с новым твоим
старостой и говорить не стану: больно речист". Все это мой отец понимал
очень хорошо, но ослушаться Прасковьи Ивановны и не исполнить обещания -
было невозможно. Отец хотел только оттянуть подалее время отъезда, вместо
1-го августа ехать 10-го, основываясь на том, что все лето были дожди и что
яблоки поспеют только к успеньеву дню. Вдруг получил он письмо от
Михайлушки, известного поверенного и любимца Прасковьи Ивановны, который
писал, что, по тяжебному делу с Богдановыми, отцу моему надобно приехать
немедленно в Симбирск и что Прасковья Ивановна приказывает ему поскорее
собраться и Софью Николавну просит поторопиться. Все хозяйственные расчеты
были оставлены, и мы стали поспешно собираться в путь. Бабушка очень
неохотно, хотя уже беспрекословно, отпускала нас и взяла с отца слово, что