конечно, не пустили, да я и сам боялся маленькой лодочки, но зато я с
большим удовольствием рассмотрел стерлядок; живых мне еще не удавалось
видеть, и я выпросил позволение подержать их по крайней мере в руках. В
ближайшей церкви раздался благовест, и колокольный звон, которого я давно
не слыхал и как-то даже мало замечал в Уфе, поразил мое ухо и очень приятно
отозвался у меня в душе. Наконец и наша завозня с каретой и лошадьми,
которую точно несколько снесло, причалила к пристани; экипажи выгрузили и
стали запрягать лошадей; отец расплатился за перевоз, и мы пошли пешком на
гору. Симбирская гора, или, лучше сказать, подъем на Симбирскую гору,
высокую, крутую и косогористую, был тогда таким тяжелым делом, что даже в
сухое время считали его более затруднительным, чем самую переправу через
Волгу; во время же грязи для тяжелого экипажа это было препятствие, к
преодолению которого требовались неимоверные усилия; это был подвиг, даже
небезопасный. По счастью, погода стояла сухая. Когда мы взошли на первый
взлобок горы, карета догнала нас; чтобы остановиться как-нибудь на косогоре
и дать вздохнуть лошадям, надобно было подтормозить оба колеса и подложить
под них камни или поленья, которыми мы запаслись: без того карета стала бы
катиться назад. Потом все взошли, пешком же, на другую крутизну, на которой
также кое-как остановили карету. Мать устала и не могла более идти и потому
со мной и с моей сестрицей села в экипаж, а все прочие пошли пешком.
Крепкие и сильные наши лошади были все в мыле и так тяжело дышали, что мне
жалко было на них смотреть. Таким образом, останавливаясь несколько раз на
каждом удобном месте, поднялись мы благополучно на эту исполинскую гору*. У
бабушки Прасковьи Ивановны был свой дом в Симбирске, в который она, однако,
никогда не въезжала. Мы остановились в нем. Дом был по-тогдашнему
прекрасный, хорошо убран и увешан картинами, до которых покойный Михайла
Максимыч, как видно, был большой охотник. Если б я не видел Никольского, то
и этот дом показался бы мне богатым и роскошным; но после Никольского
дворца я нашел его не стоящим внимания.
______________
* Впоследствии этот въезд понемногу срывали, и он год от году
становился положе и легче; но только недавно устроили его окончательно, то
есть сделали вполне удобным, спокойным и безопасным. (Примеч. автора.)
Отец с матерью ни с кем в Симбирске не виделись; выкормили только
лошадей да поели стерляжьей ухи, которая показалась мне лучше, чем в
Никольском, потому что той я почти не ел, да и вкуса ее не заметил: до того
ли мне было!..
Часа в два мы выехали из Симбирска в Чурасово и на другой день около
полден туда приехали.
Прасковья Ивановна давно ожидала нас и чрезвычайно нам обрадовалась;
особенно она ласкала мою мать и говорила ей: "Я знаю, Софья Николавна, что
если б не ты, то Алексей не собрался бы подняться из Багрова в деловую
пору; да, чай, и Арина Васильевна не пускала. Ну, теперь покажу я тебе свой
сад во всей его красоте. Яблоки только что поспели, а иные еще поспевают.
Как нарочно, урожай отличный. Посмотрю я, какая ты охотница до яблок?" Мать
с искреннею радостью обнимала приветливую хозяйку и говорила, что если б от
нее зависело, то она не выехала бы из Чурасова. Александра Ивановна
Ковригина также очень обрадовалась нам и сейчас послала сказать Миницким,
что мы приехали. Гостей на этот раз никого не было, но скоро ожидали
многих.
Прасковья Ивановна, не дав нам опомниться и отдохнуть после дороги,
сейчас повела в свой сад. В самом деле, сад был великолепен: яблони, в
бесчисленном количестве, обремененные всеми возможными породами спелых и
поспевающих яблок, блиставших яркими красками, гнулись под их тяжестью; под
многие ветви были подставлены подпорки, а некоторые были привязаны к стволу
дерева, без чего они бы сломились от множества плодов. Сильные родники били
из горы по всему скату и падали по уступам натуральными каскадами, журчали,
пенились и потом текли прозрачными, красивыми ручейками, освежая воздух и
оживляя местность. Прасковья Ивановна была неутомимый ходок; она водила нас
до самого обеда то к любимым родникам, то к любимым яблоням, с которых сама
снимала какой-то длинною рогулькою лучшие спелые яблоки и потчевала нас.
Мать в самом деле была большая охотница до яблок и ела их так много, что
хозяйка, наконец, перестала потчевать, говоря: "Ты этак, пожалуй, обедать
не станешь". Старый буфетчик Иванушка уже два раза приходил с докладом, что
кушанье простынет. Мы не исходили и половины сада, но должны были
воротиться. Мы прямо прошли в столовую и сели за обед. В первый раз
случилось, что и нас с сестрицей в Чурасове посадили за один стол с
большими. С этих пор мы уже всегда обедали вместе, чем мать была особенно
довольна. Прасковья Ивановна была так весела, так разговорчива, проста и
пряма в своих речах, так добродушно смеялась, так ласково на нас смотрела,
что я полюбил ее гораздо больше прежнего. Она показалась мне совсем другою
женщиной, как будто я в первый раз ее увидел. Мы по-прежнему заняли кабинет
и детскую, то есть бывшую спальню, но уже не были стеснены постоянным
сиденьем в своих комнатах, и стали иногда ходить и бегать везде; вероятно,
отсутствие гостей было этому причиной, но впоследствии и при гостях
продолжалось то же. На другой день приехали из своей Подлесной Миницкие,
которых никто не считал за гостей. Они встретились с моим отцом и матерью,
как искренние друзья. Точно так, как и вчера, мы все вместе с Миницкими до
самого обеда осматривали остальную половину сада, осмотрели также оранжереи
и грунтовые сараи; но Прасковья Ивановна до них была небольшая охотница.
Она любила все растущее привольно, на открытом, свежем воздухе, а все
добытое таким трудом, все искусственное ей не нравилось; она только терпела
оранжереи и теплицы, и то единственно потому, что они были уже заведены
прежде. В чурасовском саду всего более нравились мне родники, в которых я
находил, между камешками, множество так называемых чертовых пальцев
необыкновенной величины; у меня составилось их такое собрание, что не
помещалось на одном окошке. Впрочем, это удовольствие скоро мне наскучило,
а яблонный сад - еще более, и я стал с грустью вспоминать о Багрове, где в
это время отлично клевали окуни и где охотники всякий день травили
ястребами множество перепелок. Гораздо больше удовольствия доставляли мне
книги, которые я читал с большею свободою, чем прежде. Тут прочел я
несколько романов, как-то: "Векфильдский священник"*, "Герберт, или Прощай
богатство"**. Особенно понравилась мне своей таинственностью "Железная
маска"***: интерес увеличивался тем, что это была не выдумка, а истинное
происшествие, как уверял сочинитель.
______________
* "Векфильдский священник" - роман английского писателя О.Голдсмита
(1728-1774). Переведен с французского в 1786 году.
** "Герберт, или Прощай богатство" - нравоучительный роман. Перевод с
английского был сделан в 1791 году.
*** "Железная маска, или Удивительные приключения отца и сына" -
французский авантюрный роман.
Отец мой, побывав в Старом Багрове, уехал хлопотать по делам в
Симбирск и Лукоянов. Он оставался там опять гораздо более назначенного
времени, чем мать очень огорчалась.
Между тем опять начали наезжать гости в Чурасово и опять началась та
же жизнь, как и в прошлом году. В этот раз я узнал и разглядел эту жизнь
поближе, потому что мы с сестрицей всегда обедали вместе с гостями и
гораздо чаще бывали в гостиной и диванной. В гостиной обыкновенно играли в
карты люди пожилые и более молчали, занимаясь игрою, а в диванной сидели
все неиграющие, по большей части молодые; в ней было всегда шумнее и
веселее, даже пели иногда романсы и русские песни. До сих пор осталось у
меня в памяти несколько куплетов песенки князя Хованского*, которую очень
любила петь сама Прасковья Ивановна. Вот эти куплеты:
______________
* Князь Г.А.Хованский - второстепенный поэт XVIII века.
Пастухи бегут ко стаду,
Всяк с подружкою своей;
Мне твердят лишь то в досаду:
Нет, здесь нет твоих друзей.
На поля зефиры мчатся
И опять летят с полей;
Шумом их слова твердятся:
Нет, здесь нет твоих друзей.
Травка, былие, цветочек,
Желты класы, вид полей,
Всякий мне твердит листочек:
Нет, здесь нет твоих друзей.
Так, их нет со мной, конечно,
Нет друзей души моей!
Я мучение сердечно
Без моих терплю друзей.
И эти бедные вирши (напечатанные, кажется, в "Аонидах") не только в
пении, где мелодия и голос певца или певицы придают достоинство и плохим
словам, но даже в чтении производили на меня живое и грустное впечатление.
Я выучил их наизусть и читал с большим увлечением; окружающие хвалили меня.
Мать сказала об этом Прасковье Ивановне, и она очень была довольна, что мне
так нравится любимая ее песня. Она заставила меня прочесть ее вслух при
гостях в диванной и очень меня хвалила. С этих пор я стал пользоваться ее
особенной благосклонностью.
Чурасовская лакейская и девичья по-прежнему, или даже более,
возбуждали опасения моей матери, и она заранее взяла все меры, чтоб
предохранить меня от вредных впечатлений. Она строго приказала мне ни с кем
не разговаривать, не вслушиваться в речи лакеев и горничных и даже не
смотреть на их неприличное между собой обращение. Евсеичу и Параше было
приказано отдалять нас от чурасовской прислуги. Но исполнение таких
приказаний трудно, и никогда нельзя на него полагаться. Ушей не заткнешь и
глаз не зажмуришь, а услыхав или увидав кое-что новое и любопытное -