рассуждать: "Как же это маменька всегда говорила, что глупо верить снам и
что все толкования их - совершенный вздор, а теперь сама сказала, что отец
видел страшный, а не дурной сон? Стало, бывают сны дурные? Стало,
праздничный сон сбывается до обеда? Сегодня большой праздник. Вот увидим,
что случится до обеда". Кажется, мать успела успокоить моего отца, потому
что после они разговаривали весело. Вскоре все встали, начали одеваться и
потом пошли к обедне. Прасковья Ивановна была уже в церкви. Мало-помалу
собрались все гости и домашние: началась служба; священник и дьякон были в
новых золотых ризах. Просковья Ивановна пела, стоя у клироса, вместе с
своими певчими. По окончании обедни все поздравили ее с праздником и весело
возвратились в дом, кто пешком, кто в дрожках и линейках, потому что
накрапывал дождь. В гостиной нас ожидал чай и кофе. Вдруг вошел человек,
подал моему отцу письмо и сказал, что его привез нарочный из Багрова. Отец
мой побледнел, руки у него затряслись; он с трудом распечатал конверт,
прочел первые строки, зарыдал, опустил письмо на колени и сказал: "Матушка
отчаянно больна". Все очень встревожились, но мать и я были особенно
поражены, потому что вспомнили сон. Не дочитывая письма, отец обратился к
Прасковье Ивановне и твердым голосом сказал: "Как вам угодно, тетушка, а мы
сегодня же едем; если вы не пустите Софью Николавну, то я поеду один, на
перекладных, в телеге". Прасковья Ивановна, сама очень встревоженная,
торопливо сказала: "Поезжайте все, я вас не держу". Отец ту же минуту
вышел, чтоб распорядиться к немедленному отъезду. Письмо дочитали; тетушка
Татьяна Степановна писала: "Поспешите, братец, своим приездом. Матушка
отчаянно больна. Третий день в жару и без памяти. Послали за священником. Я
к вам посылаю нарочного, моего Николая. Приказала ему и день и ночь ехать
на переменных. Матушка как опомнится на минутку, то все спрашивает вас". В
конце была приписка, что священник приехал, исповедовал больную глухою
исповедью и приобщил запасными дарами и говорит, что она очень трудна.
Видно было, что Прасковью Ивановну сильно взволновало и огорчило это
известие. Она не пустила моего отца к покрову в Багрово без всякой
основательной причины и, конечно, очень в том раскаивалась. Печально и
строго было ее лицо, брови сдвинуты. Она долго молчала; молчали и все.
Потом, сказав: "Боже сохрани и помилуй, если он не застанет матери!" -
встала и ушла в свою спальню. Страх и жалость боролись в моей душе. Мне
жалко было бабушку и еще более жалко моего отца. Но скоро суеверный страх
взял верх, овладел всеми моими чувствами. К покрову отец обещал приехать, в
покров видел дурной сон, и в тот же день, через несколько часов, - до обеда
сон исполнился. Что же это значит? Можно ли после этого не верить снам? Не
бог ли посылает их? И я верил им, хотя мои сны не сбывались.
Мать пошла укладываться, и к обеду было все уложено. Подали кушать.
Прасковья Ивановна наперед зашла к нам в кабинет. Она была уже спокойна и
твердым голосом уговаривала моего отца не сокрушаться заранее, а положиться
во всем на милость божию. "Я надеюсь, - между прочим, сказала она, - что
господь не накажет так строго меня, грешную, за мою неумышленную вину.
Надеюсь, что ты застанешь Арину Васильевну живою, и что в день покрова
божией матери, то есть сегодня, она почувствует облегчение от болезни".
Отец мой как будто несколько ободрился от ее слов. Прасковья Ивановна взяла
за руки моего отца и мать и повела их в залу, где ожидало нас множество
гостей, съехавшихся к празднику. Она посадила нас всех около себя и
особенно занималась нами. Покуда мы обедали, карета была подана к крыльцу.
После стола, выпив кофею, без чего Прасковья Ивановна не хотела нас
пустить, она первая встала и, помолясь богу, сказала: "Прощайте, друзья
мои. Благодарю Алексея Степаныча за исполнение моего желанья и за
послушание. А тебя, Софья Николавна, за твою родственную любовь и дружбу.
Кажется, мы с тобой друг друга не разлюбим. Пришлите ко мне нарочного с
известием об Арине Васильевне..."
Через несколько минут мы уже ехали небольшой рысью и по грязной
дороге. Осенний мелкий дождь с ветром так и рубил в поднятое окно, подле
которого я сидел, и водяные потоки, нагоняя и перегоняя друг друга,
невольно наблюдаемые мною, беспрестанно текли во всю длину стекла. Не успел
я опомниться, как уже начало становиться темно, и сумерки, как мне
казалось, гораздо ранее обыкновенного, обхватили нашу карету. Чуть-чуть
светлела красноватая полоса там, где село солнышко. У нас была совершенная
тишина; никто не говорил ни одного слова.
ОСЕННЯЯ ДОРОГА В БАГРОВО
На другой день, часов в десять утра, въехали мы в Симбирск. Погода
стояла самая неблагоприятная: по временам шел мелкий, осенний дождь и
постоянно дул страшный ветер. Мы остановились в том же доме, выкормили
лошадей и сейчас поехали на перевоз. Спуск с Симбирской горы представлял
теперь несравненно более трудностей, чем подъем на нее: гора ослизла,
тормоза не держали и карета катилась боком по косогору. Оставаться в
экипаже было опасно, и мы, несмотря на грязь и дождь, должны были идти
пешком. Волга... страшно вообразить, что такое была Волга! Она вся
превратилась в водяные бугры, которые ходили взад и вперед, желтые и бурые
около песчаных отмелей и черные посередине реки; она билась, кипела,
металась во все стороны и точно стонала; волны беспрестанно хлестали в
берег, взбегая на него более, чем на сажень. По всему водяному
пространству, особенно посреди Волги, играли беляки: так называются
всплески воды, когда гребни валов, достигнув крайней высоты, вдруг
обрушиваются и рассыпаются в брызги и белую пену. Невыразимый ужас обнял
мою душу, и одна мысль плыть по этому страшному пути леденила мою кровь и
почти лишала меня сознания. На берегу сказали нам, что теперь перевозу нет
и что все перевозчики разошлись, кто в кабак, кто в харчевню. Но отец мой
немедленно хотел ехать и послал отыскать перевозчиков; сейчас явилось
несколько человек и сказали, что надо часок погодить, что перед солнечным
закатом ветер постихнет и что тогда можно будет благополучно доставить нас
на ту сторону. Между тем, в ожидании этого благополучного часа, стали
грузиться. Опять выбрали лучшую и новую завозню, поставили нашу карету,
кибитку и всех лошадей. Ветер в самом деле стал как будто утихать.
Заметили, что с той стороны отвалила завозня, и наша проворно отчалила от
пристани и пошла на шестах вверх около берега, намереваясь взвестись как
можно выше. С нами остались Параша и Евсеич. Приготовили и для нас большую
косную лодку. Явился знакомый нам хозяин, или перевозчичий староста, как
его иногда называли; он сам хотел править кормовым веслом и отобрал
отличных шестерых гребцов, но предложил подождать еще с полчасика. Слава
богу, что он сделал нам это предложение, потому что ветер, утихнув на
несколько минут, разыгрался пуще прежнего, и пуще прежнего закипела Волга,
и сами перевозчики сказали, что "оно, конечно, доставить можно, да будет
маленько страховито; лодка станет нырять, и, пожалуй, господа напугаются".
Тут я точно очнулся от какого-то оцепенения и со слезами принялся просить и
молить, чтоб сегодня не ездить. В первый раз я видел, что отец сердился на
меня и говорил, что я "дрянь, трусишка!" "Ну, посмотри на сестру, -
продолжал он, - ведь тебе стыдно! Она девочка, а не плачет и не просит,
чтоб остались". Сестрица моя точно не плакала. Но когда спросили ее: "Ты не
боишься? Хочешь ехать?" - она отвечала, что боится и ехать не хочет. Мать,
видя, что я весь дрожу от страха, стала уговаривать отца остаться до утра.
Отец все не соглашался. Перевозчики молча смотрели на нас несколько
времени; наконец хозяин сказал: "Али до утра, ваше благородие? На заре
беспременно ветер затихнет, и мы вас мигом доставим. Погодка точно
разыгралась, и вашу завозню больно далеко снесет. Вот она только что пошла
на перебой, а уж теперь ниже пристани. Версты две снесет. Придется им
заночевать у Гусиной Луки* и завтра навряд теперь им добиться до пристани
прежде вас". Эти слова порешили дело. Но возник вопрос, где ночевать, на
чем спать и что есть? Платье, подушки, постели, съестные припасы - все было
отправлено на ту сторону, а утренней зари надо дожидаться часов двенадцать.
Хозяин вывел нас из затруднения: он предложил нам свою квартиру, которую
нанимал для себя и работников на самом берегу, а что-нибудь поесть обещал
достать нам из харчевни. Мы с благодарностью воспользовались его
предложением; дождь порядочно уже нас вымочил, и мы с радостью вошли в
теплую избу, которую всю нам уступили. Чаю в харчевне нельзя было достать,
но и тут помог нам хозяин: под горою, недалеко от нас, жил знакомый ему
купец; он пошел к нему с Евсеичем, и через час мы уже пили чай с калачами,
который был и приятен, и весьма полезен всем нам; но ужинать никто из нас
не хотел, и мы очень рано улеглись кое-как по лавкам на сухом сене.
______________
* Гусиною Лукою назывался длинный залив позади песчаной косы. (Примеч.
автора.)
Чуть брезжилось, когда нас разбудили; даже одеваться было темно. Боже
мой, как нам с сестрицей не хотелось вставать! Из теплого гнездышка идти на
сырой и холодный осенний воздух, на самом рассвете, когда особенно сладко
спится, да еще прямо на лодку!.. Но отец беспрестанно торопил, и мы,
одевшись, почти бегом побежали на пристань: красная заря горела сквозь
серое небо и предвещала сильный ветер. Дождя не было, но нельзя сказать,
чтоб было тихо: резкий ветерок уже упорно тянул и крупной рябью подергивал