принимал ее ласки; я еще более удивился, заметив, что голова и руки мои
были чем-то обвязаны, что у меня болит грудь, затылок и икры на ногах. Я
хотел было встать с постели, но не имел сил приподняться... Тут только мать
рассказала мне, что я был болен, что я лежал в горячке, что к голове и
рукам моим привязан черный хлеб с уксусом и толчеными можжевеловыми
ягодами, что на затылке и на груди у меня поставлены шпанские мушки, а к
икрам горчичники. Может быть, все это было не нужно, а может быть, именно
дружное действие всех этих лекарств прервало горячку так скоро. Ничего нет
приятнее выздоравливанья после трудной болезни, особенно когда видишь,
какую радость производит оно во всех окружающих. Пришел отец, сестрица с
братцем, все улыбались, все обнимали и целовали меня, а мать бросилась на
колени перед кивотом с образами, молилась и плакала. Я сейчас вспомнил, что
маменька никогда при других не молится, и подумал, что же это значит?
Сердце сказало мне причину... Но мать уже перестала молиться и обратила все
свое внимание, всю себя на попечение и заботы обо мне. Опасаясь, чтоб
разговоры и присутствие других меня не взволновали, она не позволила никому
долго у меня оставаться. Я в самом деле был так слаб, что утомился и скоро
заснул. Это уже был сон настоящий, восстановитель сил, и через несколько
часов я проснулся гораздо бодрее и крепче. Тут уже пришли ко мне и тетушки
Аксинья и Татьяна Степановны, очень обрадованные, что мне лучше, а потом
пришел Евсеич, который даже плакал от радости. От него я узнал, что все
гости и родные на другой же день моей болезни разъехались; одна только
добрейшая моя крестная мать, Аксинья Степановна, видя в мучительной тревоге
и страхе моих родителей, осталась в Багрове, чтоб при случае в чем-нибудь
помочь им, тогда как ее собственные дети, оставшиеся дома, были не очень
здоровы. Мать горячо ценила ее добрую и любящую душу и благодарила ее как
умела. Видя, что мне гораздо лучше, что я выздоравливаю, она упросила
Аксинью Степановну уехать немедленно домой.
Выздоровление мое тянулось с неделю; но мне довольно было этих дней,
чтоб понять и почувствовать материнскую любовь во всей ее силе. Я, конечно,
и прежде знал, видел на каждом шагу, как любит меня мать; я наслышался и
даже помнил, будто сквозь сон, как она ходила за мной, когда я был
маленький и такой больной, что каждую минуту ждали моей смерти; я знал, что
неусыпные заботы матери спасли мне жизнь, но воспоминание и рассказы не то,
что настоящее, действительно сейчас происходящее дело. Обыкновенная жизнь,
когда я был здоров, когда никакая опасность мне не угрожала, не вызывала
так ярко наружу лежащего в глубине души, беспредельного чувства материнской
любви. Я несколько лет сряду не был болен, и вдруг в глуши, в деревне, без
всякой докторской помощи, в жару и бреду увидела мать своего первенца,
любимца души своей. Понятен испытанный ею мучительный страх - понятен и
восторг, когда опасность миновалась. Я уже стал постарше и был способен
понять этот восторг, понять любовь матери. Эта неделя много вразумила меня,
много развила, и моя привязанность к матери, более сознательная, выросла
гораздо выше моих лет. С этих пор, во все остальное время пребывания нашего
в Багрове, я беспрестанно был с нею, чему способствовала и осенняя
ненастная погода. Разумеется, половина времени проходила в чтении вслух,
иногда мать читала мне сама, и читала так хорошо, что я слушал за новое -
известное мне давно, слушал с особенным наслаждением и находил такие
достоинства в прочитанных матерью страницах, каких прежде не замечал.
Между тем еще прежде моего совершенного выздоровления воротился
нарочный, посланный с письмом к бабушке Прасковье Ивановне. Он привез от
нее, хотя не собственноручную грамотку, потому что Прасковья Ивановна
писала с большим трудом, но продиктованное ею длинное письмо. Я говорю
длинное относительно тех писем, которые диктовались ею или были писаны от
ее имени и состояли обыкновенно из нескольких строчек. Прасковья Ивановна
вполне оценила, или, лучше сказать, почувствовала письмо моей матери. Она
благодарила за него в сильных и горячих выражениях, часто называя мою мать
своим другом. Она очень огорчилась, что бабушка Арина Васильевна скончалась
без нас, и обвиняла себя за то, что удержала моего отца, просила у него
прощенья и просила его не сокрушаться, а покориться воле божией. "Если б не
боялась наделать вам много хлопот, - писала она, - сама бы приехала к вам
по первому снегу, чтоб разделить с вами это грустное время. У вас ведь, я
думаю, тоска смертная; посторонних ни души, не с кем слова промолвить, а
сами вы только скуку да хандру друг на друга наводите. Вот бы было хорошо
всем вам, с детьми и с Танюшей, приехать на всю зиму в Чурасово.
Подумайте-ка об этом. И я бы об вас не стала беспокоиться и скучать бы не
стала без Софьи Николавны", - и проч. и проч. Приглашение Прасковьи
Ивановны приехать к ней, сказанное между слов, было сочтено так, за
мимолетную мысль, мелькнувшую у ней в голове, но не имеющую прочного
основания. Отец мой сказал: "Вот еще что придумала тетушка! Целый век жить
в дороге да в гостях; да эдак и от дому отстанешь". Тетушка Татьяна
Степановна прибавила, что куда ей, деревенщине, соваться в такой богатый и
модный дом, с утра до вечера набитый гостями, и что у ней теперь не веселье
на уме. Даже мать сказала: "Как же можно зимою тащиться нам с тремя
маленькими детьми". Согласно таким отзывам, было написано письмо к
Прасковье Ивановне и отправлено на первой почте. Предложение ее было
предано забвению.
Отец мой целые дни проводил сначала в разговорах с слепым поверенным
Пантелеем, потом принялся писать, потом слушать, что сочинил Пантелей
Григорьич (читал ученик его, Хорев) и, наконец, в свою очередь читать
Пантелею Григорьичу свое, написанное им самим. Дело состояло в том, что они
сочиняли вместе просьбу в сенат по богдановскому делу. Я слыхал нередко
споры между ними, и довольно горячие, в которых слепой поверенный всегда
оставался победителем, самым почтительным и скромным. Говорили, что он все
законы знает наизусть, и я этому верил, потому что сам слыхал, как он,
бывало, начнет приводить указы, их годы, числа, пункты, параграфы, самые
выражения, - и так бойко, как будто разогнутая книга лежала перед его не
слепыми, а зрячими глазами. Собственная речь Пантелея была совершенно
книжная, и он выражался самыми отборными словами, говоря о самых
обыкновенных предметах. К отцу моему, например, он всегда обращался так:
"Соблаговолите, государь мой Алексей Степанович..." и т.д. Диктовал он
очень скоро и горячо, причем делал движения головой и руками. Я
прокрадывался иногда в его горницу так тихо, что он не слыхал, и подолгу
стоял там, прислонясь к печке: Пантелей Григорьич сидел с ногами на высокой
лежанке, куря коротенькую трубку, которую беспрестанно сам вычищал,
набивал, вырубал огня на трут и закуривал. Он говорил громко, с
одушевлением, и проворный писец Иван Хорев (Большак по прозванью), давно
находившийся постоянно при нем, едва поспевал писать и повторять вслух
несколько последних слов, им написанных. Я с благоговением смотрел на этого
слепца, дивясь его великому уму и памяти, заменявшим ему глаза.
Проводя почти все свое время неразлучно с матерью, потому что я и
писал и читал в ее отдельной горнице, где обыкновенно и спал, - там стояла
моя кроватка и там был мой дом, - я менее играл с сестрицей, реже виделся с
ней. Я уже сказал, что мать не была к ней так ласкова и нежна, как ко мне,
а потому естественно, что и сестрица не была и не могла быть с ней нежна и
ласкова, даже несколько робела и смущалась в ее присутствии. Мать не
высылала ее из своей спальни, но сестрице было там как-то несвободно,
неловко, - и она неприметно уходила при первом удобном случае; а мать
говорила: "Эта девочка совсем не имеет ко мне привязанности. Так и смотрит,
как бы уйти от меня к своей няне". Мне самому так казалось тогда, и я
грустно молчал, не умея оправдать сестрицу, и сам думал, что она мало любит
маменьку. В самом же деле, как после оказалось, она всегда любила свою мать
гораздо горячее и глубже, чем я.
Поведение тетушки Татьяны Степановны, или, лучше сказать, держанье
себя с другими, вдруг переменилось, по крайней мере, она казалась уже
совершенно не такою, какою была прежде. Из девушки довольно веселой и
живой, державшей себя в доме весьма свободно и самостоятельно, как следует
барышне-хозяйке, она вдруг сделалась печальна, тиха, робка и до того
услужлива, особенно перед матерью, что матери это было неприятно. Мать
сказала один раз моему отцу: "Алексей Степаныч, посоветуй, пожалуйста,
своей сестрице, чтоб она не кидалась мне так услуживать, как горничная
девка. Мне совестно принимать от нее такие услуги, и вообще это мне
противно". Но отец мой совсем иначе смотрел на это дело. "Помилуй,
матушка, - возразил он, - я ничего противного в этом не вижу. Сестра
привыкла уважать и услуживать старшему в доме. Так услуживала она покойнику
батюшке, потом покойнице матушке, а теперь услуживает тебе, поэтому что ты
хозяйка и госпожа в Багрове". Мать не стала спорить, но через несколько
дней, при мне, когда тетушка кинулась подать ей скамеечку под ноги, мать
вдруг ее остановила и сказала очень твердо: "Прошу вас, сестрица, никогда
этого не делать, если не хотите рассердить меня. Кстати, я давно собираюсь
поговорить с вами откровенно о теперешнем нашем положении; сядьте,
пожалуйста, ко мне на постель и выслушайте меня внимательно. Многое вам
будет неприятно, но я стану говорить не для ссоры, а для того, чтоб у нас