на будущее время не было причин к неудовольствиям. Я хочу, чтоб вы не
ошибались на мой счет, не думали, что я ничего не знаю и не понимаю. Нет, я
очень хорошо знаю, что сестры ваши, кроме Аксиньи Степановны, меня не
любили, клеветали на меня покойнику батюшке и желали сделать мне всякое
зло. Покойница матушка верила им во всем, на все смотрела их глазами и по
слабости своей даже не смела им противиться; вы - также; но вам
простительно: если родная мать была на стороне старших сестер, то где же
вам, меньшой дочери, пойти против них? Вы с малых лет привыкли верить и
повиноваться им. Я не хочу притворяться, я не люблю ваших сестер и помню их
обиды; но мстить им никогда не буду. Вам же я давно все простила и все
неприятное забыла. Вас уверяли, что я злодейка ваша, и вы иногда верили,
хоть сердце у вас доброе; я, напротив, желаю вам добра и докажу это на
деле. Вы знаете характер вашего брата: по своей мешкотности и привычке все
откладывать до завтра, он долго не собрался бы устроить ваше состояние, то
есть укрепить в суде за вами крестьян и перевесть их на вашу землю, которая
также хотя сторгована, но еще не куплена. Если я только замолчу, то он
ничего не сделает, пожалуй, до тех самых пор, покуда вы не выйдете замуж; а
как неустройство вашего состояния может помешать вашему замужеству и лишить
вас хорошего жениха, то я даю вам слово, что в продолжение нынешнего же
года все будет сделано. Я не отстану от Алексея Степаныча, покуда он не
выполнит воли своих родителей и не сдержит своего обещания. Тогда, имея
свой собственный угол, если вы захотите жить со мной, то сделаете это уже
добровольно, по вашему желанию. Я же, с моей стороны, очень буду рада, если
вы останетесь у нас. Я не люблю домашнего хозяйства и буду благодарна вам,
если вы будете им заниматься по-прежнему. Но я требую, чтоб вы не
вскакивали передо мной, не услуживали мне, чтоб вы держали тебя со мной,
как равная мне, одним словом, как вы держали себя при жизни Арины
Васильевны. Согласны ли вы?" Татьяна Степановна давно разливалась в слезах
и несколько раз хотела было броситься обнимать "матушку-сестрицу", а может
быть, и поклониться в ноги, но мать всякий раз останавливала ее рукой.
Разумеется, Татьяна Степановна охотно на все согласилась и не находила слов
благодарить мою мать за ее "великие милости и благодеяния". Она прибавила,
что "все добро, оставшееся после покойницы матушки, собрано, переписано ею
и будет представлено сестрице". Мать с горячностью возразила: "И вы
думаете, что я захочу воспользоваться какими-нибудь вещами или платьями
после покойницы свекрови, когда у ней осталась незамужняя родная дочь?..
Вот как вы меня мало знаете. Мне ничего не надобно; я и видеть этого не
хочу; это все ваше". Засим последовала новая и очень горячая благодарность
от Татьяны Степановны. Тогда только вполне объяснилось для меня положение
матери, в котором жила она в семействе моего отца. Припомнив все слышанное
мною в разное время от Параши и вырывавшиеся иногда слова у матери во время
горячих разговоров с отцом, я составил себе довольно ясное понятие о
свойствах людей, с которыми она жила. Можно себе представить, каким высшим
существом являлась мне моя мать! Я начинал смотреть на нее с благоговением,
гордился ею и любил с каждым днем более.
Вдруг, вовсе неожиданно, привезли нам с почты письмо от бабушки
Прасковьи Ивановны, и, к общему удивлению, вдвое длиннее первого! Прасковья
Ивановна подробно высчитывала причины, по которым нам не следует оставаться
эту зиму в Багрове, и уже требовала настоятельно, чтоб мы после шести
недель переехали к ней в Чурасово, а великим постом воротились бы домой.
Письмо состояло из таких нежных просьб и в то же время из таких
положительных приказаний, что все хотя ни слова не сказали, но
почувствовали невозможность им противиться. К Татьяне Степановне было
приложено особое письмецо, самое ласковое и убедительное. Прасковья
Ивановна писала, что приготовит ей прекрасную, совершенно отдельную
комнату, в которой жила Дарья Васильевна, теперь переведенная уже во
флигель; что Татьяна Степановна будет жить спокойно, что никто к ней ходить
не будет и что она может приходить к хозяйке и к нам только тогда, когда
сама захочет. По прочтении обоих писем несколько времени все молчали и,
казалось, все были недовольны. Наконец отец мой прервал молчание и первый
заговорил: "Как же тут быть, Софья Николавна? Как же нам не исполнить
желания тетушки? Ведь настоящих причин к отказу нет. Ведь тетушка
прогневается". Мать отвечала, что она сама не знает, как тут быть, и что ее
затрудняет только перевозка детей в зимнюю пору. "А что ты скажешь,
Танюша?" - спросил мой отец. Татьяна Степановна, не задумавшись, отвечала,
что ни за что не поедет, что она в Чурасове с тоски умрет и что "не хочет
удалиться так скоро и так далеко от могилы своей матушки". - "Где же ты
будешь жить? - продолжал мой отец. - Неужели останешься одна в Багрове?"
Тетушка задумалась и потом отвечала, что она переедет к сестрице Александре
Степановне и что каждый месяц вместе с ней будет приезжать молиться и
служить панихиды на могиле матери. Поговоря таким образом и ничего не решив
положительно, все разошлись.
Я догадался, однако, что мы непременно поедем, и был огорчен больше
всех. Как нарочно, за несколько дней до получения письма я узнал новое
деревенское удовольствие, которое мне очень полюбилось: Евсеич выучил меня
крыть лучком птичек, в нашем саду и огороде было их очень много. Маленький
снежок покрывал уже землю; Евсеич расчистил точок и положил на него приваду
из хлебной мякины и ухвостного конопляного семени. Голодные птички очень
обрадовались корму, которого доставать им уже было трудно, и дня в три
привыкли летать на приваду. Тогда Евсеич поставил позади точка лучок,
обтянутый сеткой, привязал к нему веревочку и протянул ее сквозь
смородинный куст, за которым легко было притаиться одному человеку или даже
двоим. Когда птички привыкли к лучку, стали смело возле него садиться и
клевать зерна, Евсеич привел меня осторожно к кусту, сквозь голые ветки
которого было видно все, что делается на точке. "Наклонись, соколик, и
нишкни, - шепотом говорил Евсеич, присев на корточки. - Вот как налетят
птички получше, - а теперь сидят все бески да чечетки, - тогда ты возьми за
веревочку, да и дерни. Птичек-то всех и накроет лучком, а мы с тобой
хорошеньких-то выберем да в клеточки и посадим". Я готов был все исполнять;
через несколько времени Евсеич сказал мне: "Ну, бери веревочку; дергай!"
Дрожа от радостного нетерпения, я дернул изо всей мочи, и мы, выскочив
из-за куста, прибежали к лучку. Я дернул неудачно, слишком сильно, так что
лучок сорвался с места одним краем и покрыл только половину точка; но
все-таки несколько птичек билось под сеткой, и мы, взяв пару щеглят, чижика
и беленького бесочка, побежали домой с своей добычей. Евсеич бежал так же,
как и я. И вот чем был неоцененный человек Евфрем Евсеич: он во всякой
охоте горячился не меньше меня!.. Я скоро выучился крыть хорошо; а как мне
жалко было выпускать пойманных птичек, то я, кроме клеток, насажал их
множество в пустой садок, обтянутый сеткою, находившийся в нескольких
саженях от крыльца, где летом жили мои голуби, зимовавшие теперь по
дворовым избам, в подпечках. У меня сидели в садке белые, голубые и зеленые
бески или синицы, щеглята, чижи, овсянки и чечетки. Я поставил им
водопойку, а когда вода замерзала, то клал снегу; поставил две небольшие
березки, на которых птички сидели и ночевали, и навалил на пол всякого
корма. Смотреть в этот садок, любоваться живыми и быстрыми движениями
миловидных птичек и наблюдать, как они едят, пьют и ссорятся между собой -
было для меня истинным наслаждением. Иногда, не довольно тепло одетый, я не
чувствовал холода наступающего ноября и готов был целый день простоять,
прислонив лицо к опушенной инеем сетке, если б моя мать не присылала за
мною или если б Евсеич не уводил насильно в горницу.
На другой же день после получения письма от Прасковьи Ивановны,
вероятно переговорив обо всем наедине, отец и мать объявили решительное
намерение ехать в Чурасово немедленно, как только ляжет зимний путь. В тот
же день отданы были приказания всем кому следует, чтоб все было готово и
чтоб сами готовились в дорогу. Отъезд наш зависел от времени, когда станет
Волга, о чем должны были немедленно уведомить нас из Вишенок. Татьяна
Степановна осталась твердою в своем намерении не ехать в Чурасово и жить до
нашего возвращения у сестрицы своей Александры Степановны. Мать не
уговаривала тетушку ехать с нами и при мне сказала отцу, что сестрице будет
там несвободно и скучно. В тот же день написали Александре Степановне об
этом решении. Татьяну Степановну смущало только одно: как ей расстаться с
своим амбаром, то есть со всем тем, чем он был нагружен. Она высказала свои
опасения отцу, говоря, что боится, как бы без господ в ночное время не
подломали амбара и не украли бы все ее добро, которое она "сгоношила
сначала по милости покойного батюшки и матушки, а потом по милости братца и
сестрицы". Она просила у моего отца лошадей, чтоб хоть кое-что получше
заблаговременно перевезти в Каратаевку. Отец считал это ненужным, но
согласился на убедительные просьбы своей сестры. Я после слышал, как
перешептывались Евсеич с Парашей и смеялись потихоньку над страхом моей
тетки.
Снег выпадал постепенно почти каждую ночь, и каждое утро была отличная
пороша. Отец очень любил сходить с ружьем по следу русаков и охотился