иногда за ними; но, к сожалению, он не брал меня с собою, говоря, что для
меня это будет утомительно и что я буду ему мешать. Зато, чтоб утешить
меня, он приказал Танайченку верхом объехать русака и взял меня с собою,
чтоб при мне поймать зайца тенетами. Часа за два до обеда мы с отцом в
санках приехали к верховью пруда. "Вот где лежит русак, Сережа!" - сказал
мой отец и указал на гриву желтого камыша, проросшую кустами и примыкавшую
к крутцу. "Русак побежит в гору, и потому все это место обметано тенетами.
Видишь их, как они висят на кустиках? Ну, смотри же, что будут делать".
Народу было с нами человек двадцать; одни зашли сзади, а другие с боков и,
таким образом подвигаясь вперед полукругом, принялись шуметь, кричать и
хлестать холудинами по камышу. В одну минуту вылетел русак, как стрела
покатил в гору, ударился в тенета, вынес их вперед на себе с сажень, увязил
голову и лапки, запутался и завертелся в сетке. Люди кричали и бежали со
всех ног к попавшему зайцу, я также кричал во всю мочь и бежал изо всех
сил. Что за красавец был этот старый матерой русак! Черные кончики ушей,
черный хвостик, желтоватая грудь и передние ноги, и пестрый в завитках
ремень по спине... я задыхался от охватившего меня восторга, сам не понимая
его причины!..
И от всего этого надобно было уехать, чтоб жить целую зиму в
неприятном мне Чурасове, где не нравились мне многие из постоянных гостей,
где должно избегать встречи с томошней противной прислугой и где все-таки
надо будет сидеть по большей части в известных наших, уже опостылевших мне,
комнатах; да и с матерью придется гораздо реже быть вместе. Милой моей
сестрице также не хотелось ехать в Чурасово, хотя собственно для нее
тамошнее житье представляло уже ту выгоду, что мы с нею бывали там почти
неразлучны, а она так нежно любила меня, что в моем присутствии всегда была
совершенно довольна и очень весела.
Прошло сорок дней, и пришло время поминок по бабушке, называемых в
народе "сорочинами". Несмотря на то что не было ни тележного, ни санного
пути, потому что снегу мало лежало на дороге, превратившейся в мерзлые
кочки грязи, родные накануне съехались в Багрово. 9-го ноября поутру все,
кроме нас, маленьких детей, ездили в Мордовский Бугуруслан, слушали
заупокойную обедню и отслужили панихиду на могиле бабушки. Потом
воротились, кушали чай и кофе, потом обед, за которым происходило все точно
то же, что я уже рассказывал не один раз: гости пили, ели, плакали,
поминали и - разъехались.
Вот уже выпал довольно глубокий снег и пошли сильные морозы, которые
начали постукивать в стены нашего дома, и уже Александра Степановна
приехала за Татьяной Степановной. Наконец получили известие, что Волга
стала и что чрез нее потянулись обозы. Назначили день отъезда; подвезли к
крыльцу возок, в котором должны были поместиться: я, сестрица с Парашей и
братец с своей бывшей кормилицей Матреной, которая, перестав его кормить,
поступила к нему в няньки. Подвезли и кибитку для отца и матери; настряпали
в дорогу разного кушанья, уложились, и 21 ноября заскрипели, завизжали
полозья, и мы тронулись в путь. Мы с матерью терпеть не могли этого скрипа.
Я все время плакал, сидя в возке. Тетушка Татьяна Степановна должна была в
тот же день уехать вместе с Александрой Степановной в Каратаевку.
Переезд из Багрова в Чурасово совершился благополучно и скоро. Первый
зимний путь, если снег выпал ровно, при тихой погоде, если он достаточно
покрывает все неровности дороги и в то же время так умеренно глубок, что не
мешает ездить тройками в ряд, - бывает у нас на Руси великолепно хорош.
Именно таков он был тогда. Мы ехали так скоро на своих лошадях, как никогда
не езжали. Скрип полозьев был мало слышен от скорости езды и мелкости
снега, и мы с матерью во всю дорогу почти не чувствовали противной тошноты.
В Вишенках мы только покормили лошадей. Отец, разумеется, повидался со
старостой, обо всем расспросил и все записал, чтоб доложить Прасковье
Ивановне. Зимний вид Никольского замка, или дворца напомнил мне
великолепное угощение гостеприимного хозяина, и хотя тому прошло только
несколько месяцев, но мне казалось уже смешным мое тогдашнее изумление и
увлечение... Помещика Дурасова не было в Никольском. Мы остановились у
одного зажиточного крестьянина. Отец мой любил всегда разговаривать с
хозяевами домов, в которых мы кормили или ночевали, а я любил слушать их
разговоры. Мать иногда скучала ими; но в этот раз попался нам хозяин -
необыкновенно умный мужик, который своими рассказами о барине всех нас
очень занял и очень смешил мою мать. Он как будто хвалил своего господина и
в то же время выставлял его в самом смешном виде. Речь зашла о великолепных
свиньях, из которых одна умерла. "То-то горе-то у нас было, - говорил
хозяин, - чушка-то что ни лучшая сдохла. Барин у нас, дай ему бог много лет
здравствовать, добрый, милосливый, до всякого скота жалосливый, так
печаловался, что уехал из Никольского; уж и мы ему не взмилились. Оно и
точно так: нас-то у него много, а чушек-то всего было две, и те из-за моря,
а мы доморощина. А добрый барин; уж сказать нельзя, какой добрый, да и
затейник! У нас на выезде из села было два колодца, вода преотменная,
родниковая, холодная. Мужики, выезжая в поле, завсегда ею пользовались. Так
он приказал над каждым колодцем по деревянной девке поставить, как есть
одетые в кумашные сарафаны, подпоясаны золотым позументом, только босые;
одной ногой стоит на колодце, а другую подняла, ровно прыгнуть хочет. Ну,
всяк, кто ни едет, и конный и пеший, остановится и заглядится. Только
крестьяне-то воду из колодцев брать перестали: говорят, что непригоже".
Словоохотливый хозяин долго и много говорил в этом роде; многого я не
понимал, но мать говорила, что все было очень умно и зло. Впрочем, и того,
что я понял, было достаточно для меня; я вывел заключение и сделал новое
открытие: крестьянин насмехался над барином, а я привык думать, что
крестьяне смотрят на своих господ с благоговением и все их поступки и слова
считают разумными. Я решился обратить особенное внимание на все разговоры
Евсеича с Парашей и замечать, не смеются ли они над нами, говоря нам в
глаза разные похвалы и целуя наши ручки?.. Я сообщил мое намерение матери.
Она улыбнулась и сказала: "Зачем тебе это знать? Параша, особенно Евсеич
служат нам очень усердно, а что они про нас думают - я и знать не хочу". Но
мне было очень любопытно это узнать, и я не оставил своего намерения.
На другой день переехали мы по гладкому, как зеркало, льду страшную
для меня Волгу. Она даже и в этом виде меня пугала. В этот год Волга стала
очень чисто, наголо, как говорится. Снегу было мало, снежных буранов тоже,
а потому мало шло по реке льдин и так называемого сала, то есть снега,
пропитанного водою. Одни морозы сковали поверхность реки, и сквозь
прозрачный лед было видно, как бежит вода, как она завертывается кругами и
как скачут иногда по ней белые пузыри*. Признаюсь, я не мог смотреть без
содрогания из моего окошечка на это страшное движение огромной водяной
глубины, по которой скакали наши лошади. Вдруг увидел я в стороне, недалеко
от наезженной дороги, что-то похожее на длинную прорубь, которая дымилась.
Я пришел в изумление и упросил Парашу посмотреть и растолковать мне. Параша
взглянула и со смехом сказала: "Это полынья. Тут вода не мерзнет. Это Волга
дышит, оттого и пар валит; а чтоб ночью кто-нибудь не ввалился, по краям
хворост накидан". Как ни любопытна была для меня эта новость, но я думал
только об одном: что мы того и гляди обязательно провалимся и нырнем под
лед. Страх одолел меня, и я прибегнул к обыкновенному моему успокоительному
средству, то есть сильно зажмурил глаза и открыл их уже на другом берегу
Волги.
______________
* Редко бывает, чтоб большая река становилась без снега. Я один раз
только видел Волгу в таком виде, в каком описывает ее молодой Багров.
(Примеч. автора.)
В Симбирске получили мы известие, что Прасковья Ивановна не совсем
здорова и ждет не дождется нас. На другой день, в пятые сутки по выезде из
Багрова, в самый полдень, засветились перед нами четыре креста чурасовских
церквей и колоколен.
Прасковья Ивановна так нам обрадовалась, что я и пересказать не умею.
Она забыла свое нездоровье и не вышла, а выбежала даже в лакейскую. Я
никогда не видывал у ней такого веселого лица! Она крепко и долго обнимала
моего отца и особенно мать; даже нас всех перецеловала, чего никогда не
делывала, а всегда только давала целовать нам руку. "А, и чернушка здесь! -
говорила она смеясь. - Да как похорошел! Откуда взялся у него такой нос?
Ну, здравствуйте, заволжские помещики! Как поживают ваши друзья и соседи,
мордва и чуваши? Милости прошу, друзья мои! А Татьяны нет? Одичала и
уперлась. Верно, уехала в Каратаевку? Ну, вот как каратаевский барин под
пьяную руку ее поколотит, так она и пожалеет, что не приехала в Чурасово.
Ну, слава богу, насилу вас дождалась. Пойдемте прямо в гостиную".
В зале и гостиной приветливо встретили нас неизменные гости.
Мы опять разместились по знакомым нам углам и опять зажили прежнею
жизнью. Только Прасковья Ивановна стала несравненно ласковее и добрее, как
мне казалось. Для всех было очевидно, что она горячо привязалась к моей
матери и ко всем нам. Она не знала, как угостить нас и чем употчевать. Но в
то же время я заметил, что Дарья Васильевна и Александра Ивановна Ковригина
не так нам обрадовались, как в прежние приезды. В мужской и женской
прислуге еще было заметнее, что они просто нам не рады. Я сообщил мое
замечание матери, но она отвечала мне, что это совершенный вздор и что мне