даже не следует этого замечать. Я, однако, не удовольствовался таким
объяснением и повторил мое замечание Евсеичу в присутствии Параши, и он
сказал мне: "Да, видно, надоели. Больно часто стали ездить". Параша
прибавила: "Других гостей здесь не боятся, а вас опасаются, чтобы вы
Прасковье Ивановне чего-нибудь не пересказали". Я внутренне убедился, что
это совершенно справедливо и что мать не хотела сказать мне правды.
Миницкие не замедлили приехать и привезти с собою двух старших
дочерей. Мы с сестрицей любили их, очень им обрадовались, и у нас опять
составились и прежние игры и прежние чтения. С утра до самого вечера мы все
время были неразлучны с моей сестрой, потому все комнатные наши занятия и
забавы были у нас общие.
Что касается до вредного влияния на нас чурасовской лакейской и
девичьей, то моя мать могла быть теперь на этот счет совершенно спокойна:
вся прислуга как будто сговорилась избегать нас и ничего при нас не
говорить. Даже Иванушка-буфетчик перестал при нас подходить к Евсеичу и
болтать с ним, как бывало прежде, и Евсеич, добродушно смеясь, однажды
сказал мне: "Вот так-то лучше! Стали нас побаиваться!"
Прасковья Ивановна вскоре совершенно выздоровела от небольшой
простуды. Рождество Христово было у ней храмовой праздник в ее новой, самой
ею выстроенной церкви, и она праздновала этот день со всевозможною
деревенскою пышностью. Гостей наехало столько, что в обоих флигелях негде
было помещаться; некоторые мелкопоместные и бессемейные соседи жили даже по
крестьянским избам. Все говорили, что никогда не бывало такого съезда, как
в этот год. Я этого не утверждаю, но знаю, что в этот раз еще более надоели
мне гости. Отца с матерью я почти не видел, и только дружба с милой моей
сестрицей, выраставшая не по дням, а по часам, утешала меня в этом скучном
и как-то тяжелом для нас Чурасове. Сестра становилась уже моим настоящим
другом, с которым мог я делиться всеми моими детскими чувствами и мыслями.
Так прошел декабрь и наступил новый год, который я встретил с каким-то
особенным чувством и ожиданием. Вдруг на другой день мать говорит мне:
"Сережа, хочешь ехать со мной в Казань? Мы едем туда с отцом на две
недели". Я обрадовался выезду из Чурасова и отвечал, что очень хочу. "Ну,
так сбирайся". Я обещал собраться в полчаса, но вдруг вспомнил о сестрице и
спросил: "А сестрица поедет с нами?" Мать отвечала, что она останется в
Чурасове. Это меня огорчило. Когда же я сказал сестрице о моем отъезде, она
принялась горько плакать. Хотя я был горячо привязан к матери и не привык
расставаться с нею, но горесть сестрицы так глубоко меня потрясла, что я,
не задумавшись, побежал к матери и стал ее просить оставить меня в
Чурасове. Мать удивилась, узнала причину такой быстрой перемены, обняла
меня, поцеловала, но сказала, что ни под каким видом не оставит, что мы
проездим всего две недели и что сестрица скоро перестанет плакать. Я
печально воротился в детскую. Бедная моя сестрица плакала навзрыд. Ей
предстояло новое горе: мать брала с собой Парашу, а сестрицу мою Прасковья
Ивановна переводила жить к себе в спальню и поручала за нею ходить своей
любимой горничной, Акулине Борисовне, женщине очень скромной, а также очень
заботливой.
Неожиданную поездку в Казань устроила сама Прасковья Ивановна. Мать
еще прежде не один раз говорила, что она хотела бы побывать в Казани и
помолиться тамошним чудотворцам; что она не видывала мощей и очень бы
желала к ним приложиться; что ей хотелось бы посмотреть и послушать
архиерейской службы. Прасковья Ивановна, казалось, и не заметила этих слов.
Когда стало приближаться крещенье, которое было в то же время днем рождения
моей матери, то мать сказала один раз, разговаривая с Александрой Ивановной
в присутствии Прасковьи Ивановны, которая играла с моим отцом в пикет, что
очень бы желала на шестое число куда-нибудь уехать, хоть в Старое Багрово.
"Я терпеть не могу дня своего рождения, - прибавила мать; - а у вас будет
куча гостей; принимать от них поздравления и желания всякого благополучия и
всех благ земных - это для меня наказанье божие". Вдруг Прасковья Ивановна
обратилась к матери моей и сказала: "Послушай, Софья Николавна, что я
вздумала. Тебе хотелось помолиться казанским чудотворцам, ты не любишь дня
своего рождения (я и сама не люблю моего) - чего же лучше? Поезжай в Казань
с Алексеем Степанычем. Вы ведь все равно больше двух недель не проездите:
до Казани всего два девяноста".
Мать очень охотно приняла такое предложение, и 3 января, в прекрасной
повозке со стеклами, которую дала нам Прасковья Ивановна, мы уже скакали в
Казань. Вместо радости, что я хоть на время уезжаю из Чурасова и увижу
новый богатый город, о котором много наслышался, я чувствовал, что сердце
мое разрывалось от горя.
Милая моя сестрица, вся в слезах, с покрасневшими глазами, тоскующая
по своем братце и по своей няне, но безмолвно покоряющаяся своей судьбе,
беспрестанно представлялась мне, и я долго сам потихоньку плакал, не
обращая внимания на то, что вокруг меня происходило, и, против моего
обыкновения, не мечтая о том, что ожидало меня впереди.
А впереди ожидало меня начало важнейшего события в моей жизни...
x x x
Здесь прекращается повествование Багрова-внука о своем детстве. Он
утверждает, что дальнейшие рассказы относятся уже не к детству его, а к
отрочеству.
С.А.
ПРИЛОЖЕНИЕ
АЛЕНЬКИЙ ЦВЕТОЧЕК
сказка ключницы Палагеи
В некиим царстве, в некиим государстве жил-был богатый купец, именитый
человек. Много у него было всякого богатества, дорогих товаров заморскиих,
жемчугу, драгоценных каменьев, золотой и серебряной казны; и было у того
купца три дочери, все три красавицы писаные, а меньшая лучше всех; и любил
он дочерей своих больше всего своего богатества, жемчугов, драгоценных
каменьев, золотой и серебряной казны - по той причине, что он был вдовец и
любить ему было некого; любил он старших дочерей, а меньшую дочь любил
больше, потому что она была собой лучше всех и к нему ласковее. Вот и
собирается тот купец по своим торговыим делам за море, за тридевять земель,
в тридевятое царство, в тридесятое государство, и говорит он своим
любезныим дочерям: "Дочери мои милые, дочери мои хорошие, дочери мои
пригожие, еду я по своим купецкиим делам за тридевять земель, в тридевятое
царство, тридесятое государство, и мало ли, много ли времени проезжу - не
ведаю, и наказываю я вам жить без меня честно и смирно, и коли вы будете
жить без меня честно и смирно, то привезу вам такие гостинцы, каких вы сами
похочете, и даю я вам сроку думать на три дня, и тогда вы мне скажете,
каких гостинцев вам хочется". Думали они три дня и три ночи и пришли к
своему родителю, и стал он их спрашивать, каких гостинцев желают. Старшая
дочь поклонилась отцу в ноги, да и говорит ему первая: "Государь ты мой
батюшка родимый! Не вози ты мне золотой и серебряной парчи, ни мехов
черного соболя, ни жемчуга бурмицкого, а привези ты мне золотой венец из
каменьев самоцветныих, и чтоб был от них такой свет, как от месяца полного,
как от солнца красного, и чтоб было от него светло в темную ночь, как
середи дня белого". Честной купец призадумался и сказал потом: "Хорошо,
дочь моя милая, хорошая и пригожая, привезу я тебе таковой венец; знаю я за
морем такова человека, который достанет мне таковой венец; а и есть он у
одной королевишны заморския, а и спрятан он в кладовой каменной, а и стоит
та кладовая в каменной горе, глубиной на три сажени, за тремя дверьми
железными, за тремя замками немецкими. Работа будет немалая: да для моей
казны супротивного нет". Поклонилась ему в ноги дочь середняя и говорит:
"Государь ты мой батюшка родимый! Не вози ты мне золотой и серебряной
парчи, ни черных мехов соболя сибирского, ни ожерелья жемчуга бурмицкого,
ни золота венца самоцветного, а привези ты мне тувалет из хрусталю
восточного, цельного, беспорочного, чтобы, глядя в него, видела я всю
красоту поднебесную, и чтоб, смотрясь в него, я не старилась и красота б
моя девичья прибавлялася". Призадумался честной купец и, подумав мало ли,
много ли времени, говорит ей таковые слова: "Хорошо, дочь моя милая,
хорошая и пригожая, достану я тебе таковой хрустальный тувалет; а и есть он
у дочери короля персидского, молодой королевишны, красоты несказанной,
неписанной и негаданной; и схоронен тот тувалет в терему каменном,
высокиим, и стоит он на горе каменной, вышина той горы в триста сажень, за
семью дверьми железными, за семью замками немецкими, и ведут к тому терему
ступеней три тысячи, и на каждой ступени стоит по воину персидскому и день
и ночь, с саблею наголо булатною, и ключи от тех дверей железныих носит
королевишна на поясе. Знаю я за морем такова человека, и достанет он мне
таковой тувалет. Потяжеле твоя работа сестриной: да для моей казны
супротивного нет". Поклонилась в ноги отцу меньшая дочь и говорит таково
слово: "Государь ты мой батюшка родимый! Не вози ты мне золотой и
серебряной парчи, ни черных соболей сибирскиих, ни ожерелья бурмицкого, ни
венца самоцветного, ни тувалета хрустального, а привези ты мне аленький
цветочек, которого бы не было краше на белом свете". Призадумался честной
купец крепче прежнего. Мало ли, много ли времени он думал, доподлинно
сказать не могу; надумавшись, он целует, ласкает, приголубливает свою
меньшую дочь любимую и говорит таковые слова: "Ну, задала ты мне работу
потяжеле сестриных: коли знаешь, что искать, то как не сыскать, а как найти
то, чего сам не знаешь? Аленький цветочек не хитро найти, да как же узнать