ночь очень спокойно под своими пологами, без которых мы никуда не ездили.
Ночью дождь прошел; хотя утро было прекрасное, но мы выехали не так рано,
потому что нам надобно было переехать всего пятнадцать верст до Парашина,
где отец хотел пробыть целый день. Слыша часто слово Парашино, я спросил,
что это такое? И мне объяснили, что это было большое и богатое село,
принадлежавшее тетке моего отца, Прасковье Ивановне Куролесовой, и что мой
отец должен был осмотреть в нем все хозяйство и написать своей тетушке, все
ли там хорошо, все ли в порядке. Верст за восемь до села пошли парашинские
поля, покрытые спелою, высокою и густою рожью, которую уже начали жать.
Поля казались так обширны, как будто им и конца не было. Отец мой говорил,
что он и не видывал таких хлебов и что нынешний год урожай отличный.
Молодые крестьяне и крестьянки, работавшие в одних рубахах, узнали наших
людей и моего отца; воткнув серпы свои в сжатые снопы, они начали выбегать
к карете. Отец велел остановиться. По загорелым лицам жнецов и жниц текли
ручьи пота, но лица были веселы; человек двадцать окружили нашу карету. Все
были так рады. "Здравствуй, батюшка Алексей Степаныч! - заговорил один
крестьянин постарше других, который был десятником, как я после узнал, -
давно мы тебя не видали. Матушка Прасковья Ивановна отписала к нам, что ты
у нас побываешь. Насилу мы тебя дождались". Отец мой, не выходя из кареты,
ласково поздоровался со всеми и сказал, что вот он и приехал к ним и привез
свою хозяйку и детей. Мать выглянула из окна и сказала: "Здравствуйте, мои
друзья!" Все поклонились ей, и тот же крестьянин сказал: "Здравствуй,
матушка Софья Николавна, милости просим. А это сынок, что ли, твой?" -
продолжал он, указав на меня. "Да, это мой сын, Сережа, а дочка спит", -
отвечал отец. Меня высунули из окошка. Мне также все поклонились и назвали
меня Сергеем Алексеичем, чего я до тех пор не слыхивал. "Всем вам мы рады,
батюшка Алексей Степаныч", - сказал тот же крестьянин. Радость была
непритворная, выражалась на всех лицах и слышна была во всех голосах. Я был
изумлен, я чувствовал какое-то непонятное волнение и очень полюбил этих
добрых людей, которые всех нас так любят. Отец мой продолжал разговаривать
и расспрашивать о многом, чего я и не понимал; слышал только, как ему
отвечали, что, слава богу, все живут помаленьку, что с хлебом не знай, как
и совладать, потому что много народу хворает. Когда же мой отец спросил,
отчего в праздник они на барщине (это был первый спас, то есть первое
августа), ему отвечали, что так приказал староста Мироныч; что в этот
праздник точно прежде не работали, но вот уже года четыре как начали
работать; что все мужики постарше и бабы ребятницы уехали ночевать в село,
но после обедни все приедут, и что в поле остался только народ молодой,
всего серпов с сотню, под присмотром десятника. Отец и мать простились с
крестьянами и крестьянками. Я отвечал на их поклоны множеством поклонов,
хотя карета тронулась уже с места, и, высунувшись из окна, кричал:
"Прощайте, прощайте!" Отец и мать улыбались, глядя на меня, а я, весь в
движении и волнении, принялся расспрашивать: отчего эти люди знают, как нас
зовут? Отчего они нам рады, за что они нас любят? Что такое барщина? Кто
такой Мироныч? и проч. и проч. Отец как-то затруднялся удовлетворить всем
моим вопросам, мать помогала ему, и мне отвечали, что в Парашине половина
крестьян родовых багровских, и что им хорошо известно, что когда-нибудь они
будут опять наши; что его они знают потому, что он езжал в Парашино с
тетушкой, что любят его за то, что он им ничего худого не делал, и что по
нем любят мою мать и меня, а потому и знают, как нас зовут. Что такое
староста Мироныч - я хорошо понял, а что такое барщина - по моим летам
понять мне было трудно.
В этот раз, как и во многих других случаях, не поняв некоторых ответов
на мои вопросы, я не оставлял их для себя темными и нерешенными, а всегда
объяснял по-своему: так обыкновенно поступают дети. Такие объяснения
надолго остаются в их умах, и мне часто случалось потом, называя предмет
настоящим его именем, заключающим в себе полный смысл, совершенно его не
понимать. Жизнь, конечно, объяснит все, и узнание ошибки бывает часто очень
забавно; но зато бывает иногда очень огорчительно.
После ржаных хлебов пошли яровые, начинающие уже поспевать. Отец мой,
глядя на них, часто говорил с сожалением: "Не успеют нынче убраться с
хлебом до ненастья; рожь поспела поздно, а вот уже и яровые поспевают. А
какие хлеба, в жизнь мою не видывал таких!" Я заметил, что мать моя
совершенно равнодушно слушала слова отца. Не понимая, как и почему, но и
мне было жалко, что не успеют убраться с хлебом.
ПАРАШИНО
С плоской возвышенности пошла дорога под изволок, и вот наконец
открылось перед нами лежащее на низменности богатое село Парашино, с
каменной церковью и небольшим прудом в овраге. Господское гумно стояло, как
город, построенный из хлебных кладей, даже в крестьянских гумнах видно было
много прошлогодних копен. Отец мой радовался, глядя на такое изобилие
хлеба, и говорил: "Вот крестьяне, так крестьяне! Сердце радуется!" Я
радовался вместе с ним и опять заметил, что мать не принимала участия в его
словах. Наконец мы въехали в село. В самое это время священник в полном
облачении, неся крест на голове, предшествуемый диаконом с кадилом,
образами и хоругвями и сопровождаемый огромною толпою народа, шел из церкви
для совершения водоосвящения на иордани. Пение дьячков заглушалось
колокольным звоном и только в промежутках врывалось в мой слух. Мы сейчас
остановились, вышли из кареты и присоединились к народу. Мать вела меня за
руку, а нянька несла мою сестрицу, которая с необыкновенным любопытством
смотрела на невиданное ею зрелище; мне же хотя удалось видеть нечто
подобное в Уфе, но тем не менее я смотрел на него с восхищением.
После водосвятия, приложившись ко кресту, окропленные святой водою,
получив от священника поздравление с благополучным приездом, пошли мы на
господский двор, всего через улицу от церкви. Народ окружал нас тесною
толпою, и все были так же веселы и рады нам, как и крестьяне на жнитве;
многие старики протеснились вперед, кланялись и здоровались с нами очень
ласково; между ними первый был малорослый, широкоплечий, немолодой мужик с
проседью и с такими необыкновенными глазами, что мне даже страшно стало,
когда он на меня пристально поглядел. Толпа крестьян проводила нас до
крыльца господского флигеля и потом разошлась, а мужик с страшными глазами
взбежал на крыльцо, отпер двери и пригласил нас войти, приговаривая:
"Милости просим, батюшка Алексей Степаныч и матушка Софья Николавна!" Мы
вошли во флигель; там было как будто все приготовлено для нашего приезда,
но после я узнал, что тут всегда останавливался, наезжавший иногда, главный
управитель и поверенный бабушки Куролесовой, которого отец с матерью
называли Михайлушкой, а все прочие с благоговением величали Михайлом
Максимовичем, и вот причина, почему флигель всегда был прибран. Из слов
отца я сейчас догадался, что малорослый мужик с страшными глазами был тот
самый Мироныч, о котором я расспрашивал еще в карете. Отец мой осведомлялся
у него обо всем, касающемся до хозяйства, и отпустил, сказав, что позовет
его, когда будет нужно, и приказав, чтоб некоторых стариков, названных им
по именам, он прислал к нему. Как я ни был мал, но заметил, что Мироныч был
недоволен приказанием моего отца. Он так отвечал "слушаю-с", что я как
теперь слышу этот звук, который ясно выражал: "Нехорошо вы это делаете".
Когда он ушел, я услышал такой разговор между отцом и матерью, который
привел меня в большое изумление. Мать сказала, что этот Мироныч должен быть
разбойник. Отец улыбнулся и отвечал, что похоже на то, что он прежде слыхал
об нем много нехорошего, но что он родня и любимец Михайлушки, а тетушка
Прасковья Ивановна во всем Михайлушке верит; что он велел послать к себе
таких стариков из багровских, которые скажут ему всю правду, зная, что он
их не выдаст и что Миронычу было это невкусно. Отец прибавил, что поедет
после обеда осмотреть все полевые работы, и приглашал с собою мою мать; но
она решительно отказалась, сказав, что она не любит смотреть на них и что
если он хочет, то может взять с собой Сережу. Я обрадовался, стал
проситься; отец охотно согласился. "Да, вот мы с Сережей, - сказал мой
отец, - после чаю пойдем осматривать конный завод, а потом пройдем на
родники и на мельницу". Разумеется, я тоже очень обрадовался и этому
предложению, и мать тоже на него согласилась. После чаю мы отправились на
конный двор, находившийся на заднем конце господского двора, поросшего
травою. У входа в конюшни ожидал нас, вместе с другими конюхами, главный
конюх Григорий Ковляга, который с первого взгляда очень мне понравился; он
был особенно ласков со мною. Не успели мы войти в конюшни, как явился
противный Мироныч, который потом целый день уже не отставал от отца. Мы
вошли широкими воротами в какое-то длинное строение; на обе стороны
тянулись коридоры, где направо и налево, в особых отгородках, старые
большие и толстые лошади, а в некоторых и молодые, еще тоненькие. Тут я
узнал, что их комнатки назывались стойлами. Против самых ворот, на стене,
висел образ Николая Чудотворца, как сказал мне Ковляга. Осмотрев обе
стороны конюшни и похвалив в них чистоту, отец вышел опять на двор и
приказал вывести некоторых лошадей. Ковляга сам выводил их с помощью
другого конюха. Гордые животные, раскормленные и застоявшиеся, ржали,