был бросить, сам не знаю, как и когда.
______________
* Роспуски - дроги для клади.
В тех местах, где рожь не наклонилась, не вылегла, как говорится, она
стояла так высоко, что нас с роспусками и лошадьми не было видно. Это новое
зрелище тоже мне очень нравилось. Долго мы ехали межами, и вот начал
слышаться издалека какой-то странный шум и говор людей; чем ближе мы
подъезжали, тем становился он слышнее, и наконец сквозь несжатую рожь стали
мелькать блестящие серпы и колосья горстей срезанной ржи, которыми кто-то
взмахивал в воздухе; вскоре показались плечи и спины согнувшихся крестьян и
крестьянок. Когда мы выехали на десятину, которую жали человек с десять,
говор прекратился, но зато шарканье серпов по соломе усилилось и наполняло
все поле необыкновенными и неслыханными мною звуками. Мы остановились,
сошли с роспусков, подошли близко к жнецам и жницам, и отец мой сказал
каким-то добрым голосом: "Бог на помощь!" Вдруг все оставили работу,
обернулись к нам лицом, низко поклонились, а некоторые крестьяне, постарше,
поздоровались с отцом и со мной. На загорелых лицах была написана радость,
некоторые тяжело дышали, у иных были обвязаны грязными тряпицами пальцы на
руках и босых ногах, но все были бодры. Отец мой спросил: сколько людей на
десятине? не тяжело ли им? И получив в ответ, что "тяжеленько, да как же
быть, рожь сильна, прихватим вечера...", сказал: "Так жните с богом...", и
в одну минуту засверкали серпы, горсти ржи замелькали над головами
работников, и шум от резки жесткой соломы еще звучнее, сильнее разнесся по
всему полю. Я стоял в каком-то оцепенении. Вдруг плач ребенка обратил на
себя мое внимание, и я увидел, что в разных местах, между трех палочек,
связанных вверху и воткнутых в землю, висели люльки; молодая женщина
воткнула серп в связанный ею сноп, подошла не торопясь, взяла на руки
плачущего младенца и тут же, присев у стоящего пятка снопов, начала
целовать, ласкать и кормить грудью свое дитя. Ребенок скоро успокоился,
заснул, мать положила его в люльку, взяла серп и принялась жать с особенным
усилием, чтобы догнать своих подруг, чтобы не отстать от других. Отец
разговаривал с Миронычем, и я имел время всмотреться во все меня
окружающее. Невыразимое чувство сострадания к работающим с таким
напряженьем сил на солнечном зное обхватило мою душу, и много раз потом,
бывая на жнитве, я всегда вспоминал это первое впечатление... С этой
десятины поехали мы на другую, на третью и так далее. Сначала мы вставали с
роспусков и подходили к жнецам, а потом только подъезжали к ним;
останавливались, отец мой говорил: "Бог на помощь". Везде было одно и то
же: те же поклоны, те же добрые обрадованные лица и те же простые слова:
"Благодарствуем, батюшка Алексей Степаныч". Останавливаться везде было
невозможно, недостало бы времени. Мы объехали яровые хлеба, которые тоже
начинали поспевать, о чем отец мой и Мироныч говорили с беспокойством, не
зная, где взять рук и как убраться с жнитвом. "Вот она, страда-то,
настоящая-то страда, батюшка Алексей Степаныч, - говорил главный
староста. - Ржи поспели поздно, яровые, почитай, поспевают, уже и поздние
овсы стали мешаться, а пришла пора сеять. Вчера бог дал такого дождика, что
борозду пробил; теперь земля сыренька, и с завтрашнего дня всех мужиков
погоню сеять; так извольте рассудить: с одними бабами не много нажнешь, а
ржи-то осталось половина несжатой. Не позволите ли, батюшка, сделать лишний
сгон?" Отец отвечал, что крестьянам ведь также надо убираться, и что отнять
у них день в такую страдную пору дело нехорошее, и что лучше сделать помочь
и позвать соседей. Староста начал было распространяться о том, что у них
соседи дальние и к помочам непривычные; но в самое это время подъехали мы к
горохам и макам, которые привлекли мое внимание. Отец приказал Миронычу
сломить несколько еще зеленых головок мака и выдрать с корнем охапку гороха
с молодыми стручками и лопатками; все это он отдал в мое распоряжение и
даже позволил съесть один молоденький стручок, плоские горошинки которого
показались мне очень сладкими и вкусными. В другое время это заняло бы меня
гораздо сильнее, но в настоящую минуту ржаное поле с жнецами и жницами
наполняло мое воображение, и я довольно равнодушно держал в руках за тонкие
стебли с десяток маковых головок и охапку зеленого гороха. Возвращаясь
домой, мы заехали в паровое поле, довольно заросшее зеленым осотом и
козлецом, за что отец мой сделал замечание Миронычу; но тот оправдывался
дальностью полей, невозможностью гонять туда господские и крестьянские
стада для толоки, и уверял, что вся эта трава подрежется сохами и больше не
отрыгнет, то есть не вырастет. Несмотря на все это, отец мой остался не
совсем доволен паровым полем, сказал, что пашня местами мелка и борозды
редки - отчего и травы много. Солнце опускалось, и мы едва успели
посмотреть два господских табуна, нарочно подогнанные близко к пару. В
одном находилось множество молодых лошадок всяких возрастов и матерей с
жеребятками, которые несколько отвлекли меня от картины жнитва и
развеселили своими прыжками и ласками к матерям. Другой табун, к которому,
как говорили, и приближаться надо было с осторожностью, осматривал только
мой отец, и то ходил к нему пешком вместе с пастухами. Там были какие-то
дикие и злые лошади, которые бросались на незнакомых людей. Уже стало
темно, когда мы воротились. Мать начинала беспокоиться и жалеть, что меня
отпустила. В самом деле, я слишком утомился и заснул, не дождавшись даже
чаю.
Проснувшись довольно поздно, потому что никто меня не будил, я увидел
около себя большие суеты, хлопоты и сборы. К отцу пришли многие крестьяне с
разными просьбами, которых исполнить Мироныч не смел, как он говорил, или,
всего вернее, не хотел. Это узнал я после, из разговоров моего отца с
матерью. Отец, однако, не брал на себя никакой власти и всем отвечал, что
тетушка приказала ему только осмотреть хозяйство и обо всем донести ей; но
входить в распоряжения старосты не приказывала. Впрочем, наедине с
Миронычем, я сам слышал, как он говорил, что для одного крестьянина можно
бы сделать то-то, а для другого то-то. На такие речи староста обыкновенно
отвечал: "Слушаю, будет исполнено", хотя мой отец несколько раз повторял:
"Я, братец, тебе ничего не приказываю, а говорю только, не рассудишь ли ты
сам так поступить? Я и тетушке донесу, что никаких приказаний тебе не
давал, а ты на меня не ссылайся". К матери моей пришло еще более
крестьянских баб, чем к отцу крестьян: одни тоже с разными просьбами об
оброках, а другие с разными болезнями. Здоровых мать и слушать не стала, а
больным давала советы и даже лекарства из своей дорожной аптечки. Накануне
вечером, когда я уже спал, отец мой виделся с теми стариками, которых он
приказал прислать к себе; видно, они ничего особенно дурного об Мироныче не
сказали, потому что отец был с ним ласковее вчерашнего и даже похвалил его
за усердие. Священник с попадьей приходили прощаться с нами и отозвались об
Мироныче одобрительно. Священник сказал, между прочим, что староста -
человек подвластный, исполняет, что ему прикажут, и прибавил с улыбкой, что
"един бог без греха и что жаль только, что у Мироныча много родни на селе и
он до нее ласков". Я не понял этих слов и думал, что чем больше родни у
него и чем он ласковее к ней - тем лучше. Не знаю отчего, сборы
продолжались очень долго, и мы выехали около полден. Мироныч и несколько
стариков с толпою крестьянских мальчиков и девочек проводили нас до
околицы. Нам надобно было проехать сорок пять верст и ночевать на реке Ик,
о которой отец говорил, что она не хуже Демы и очень рыбна: приятные
надежды опять зашевелились в моей голове.
ДОРОГА ИЗ ПАРАШИНА В БАГРОВО
Дорога удивительное дело! Ее могущество непреодолимо, успокоительно и
целительно. Отрывая вдруг человека от окружающей его среды, все равно,
любезной ему или даже неприятной, от постоянно развлекающей его множеством
предметов, постоянно текущей разнообразной действительности, она
сосредоточивает его мысли и чувства в тесный мир дорожного экипажа,
устремляет его внимание сначала на самого себя, потом на воспоминание
прошедшего и наконец на мечты и надежды - в будущем; и все это делается с
ясностью и спокойствием, без всякой суеты и торопливости. Точно то было
тогда со мной. Сначала смешанною толпою новых предметов, образов и понятий
роились у меня в голове: Дема, ночевка в Чувашах, родники, мельница,
дряхлый старичок-засыпка и ржаное поле со жницами и жнецами, потом каждый
предмет отделился и уяснился, явились темные, непонимаемые мной места или
пятна в этих картинах: я обратился к отцу и матери, прося объяснить и
растолковать их мне. Объяснения и толкования показались мне
неудовлетворительными, вероятно, потому, что со мной говорили как с
ребенком, не замечая того, что мои вопросы были гораздо старше моего
возраста. Наконец я обратился к самому свежему предмету моих недоумений:
отчего сначала говорили об Мироныче, как о человеке злом, а простились с
ним, как с человеком добрым? Отец с матерью старались растолковать мне, что
совершенно добрых людей мало на свете, что парашинские старики, которых
отец мой знает давно, люди честные и правдивые, сказали ему, что Мироныч
начальник умный и распорядительный, заботливый о господском и о
крестьянском деле; они говорили, что, конечно, он потакает и потворствует
своей родне и богатым мужикам, которые находятся в милости у главного
управителя, Михайлы Максимыча, но что как же быть? Свой своему поневоле
друг, и что нельзя не уважить Михайле Максимычу; что Мироныч хотя гуляет,