Автор: Аксаков С.Т.
СОДЕРЖАНИЕ
К читателям
Вступление
Отрывочные воспоминания
Последовательные воспоминания
Дорога до Парашина
Парашино
Дорога из Парашина в Багрово
Багрово
Пребывание в Багрове без отца и матери
Зима в Уфе
Сергеевка
Возвращение в Уфу к городской жизни
Зимняя дорога в Багрово
Багрово зимой
Уфа
Приезд на постоянное житье в Багрово
Чурасово
Багрово после Чурасова
Первая весна в деревне
Летняя поездка в Чурасово
Осенняя дорога в Багрово
Жизнь в Багрове после кончины бабушки
Приложение
Аленький цветочек. Сказка ключницы Палагеи
Внучке моей
Ольге Григорьевне
Аксаковой
К ЧИТАТЕЛЯМ
Я написал отрывки из "Семейной хроники"* по рассказам семейства гг.
Багровых, как известно моим благосклонным читателям. В эпилоге к пятому и
последнему отрывку я простился с описанными мною личностями, не думая,
чтобы мне когда-нибудь привелось говорить о них. Но человек часто думает
ошибочно: внук Степана Михайлыча Багрова рассказал мне с большими
подробностями историю своих детских годов; я записал его рассказы с
возможною точностью, а как они служат продолжением "Семейной хроники", так
счастливо обратившей на себя внимание читающей публики, и как рассказы эти
представляют довольно полную историю дитяти, жизнь человека в детстве,
детский мир, созидающийся постепенно под влиянием ежедневных, новых
впечатлений, - то я решился напечатать записанные мною рассказы. Желая, по
возможности, передать живость изустного повествования, я везде говорю прямо
от лица рассказчика. Прежние лица "Хроники" выходят опять на сцену, а
старшие, то есть дедушка и бабушка, в продолжение рассказа оставляют ее
навсегда... Снова поручаю моих Багровых благосклонному вниманию читателей.
С.Аксаков
______________
* "Семейная хроника" С.Т.Аксакова вышла из печати в 1856 году, за два
года до того, как вышли в свет "Детские годы Багрова-внука".
ВСТУПЛЕНИЕ
Я сам не знаю, можно ли вполне верить всему тому, что сохранила моя
память? Если я помню действительно случившиеся события, то это можно
назвать воспоминаниями не только детства, но даже младенчества. Разумеется,
я ничего не помню в связи, в непрерывной последовательности, но многие
случаи живут в моей памяти до сих пор со всею яркостью красок, со всею
живостью вчерашнего события. Будучи лет трех или четырех, я рассказывал
окружающим меня, что помню, как отнимали меня от кормилицы... Все смеялись
моим рассказам и уверяли, что я наслушался их от матери или няньки и
подумал, что это я сам видел. Я спорил и в доказательство приводил иногда
такие обстоятельства, которые не могли мне быть рассказаны и которые могли
знать только я да моя кормилица или мать. Наводили справки, и часто
оказывалось, что действительно дело было так и что рассказать мне о нем
никто не мог. Но не все, казавшееся мне виденным, видел я в самом деле; те
же справки иногда доказывали, что многого я не мог видеть, а мог только
слышать.
Итак, я стану рассказывать из доисторической, так сказать, эпохи моего
детства только то, в действительности чего не могу сомневаться.
ОТРЫВОЧНЫЕ ВОСПОМИНАНИЯ
Самые первые предметы, уцелевшие на ветхой картине давно прошедшего,
картине, сильно полинявшей в иных местах от времени и потока шестидесяти
годов, предметы и образы, которые еще носятся в моей памяти, - кормилица,
маленькая сестрица и мать; тогда они не имели для меня никакого
определенного значенья и были только безыменными образами. Кормилица
представляется мне сначала каким-то таинственным, почти невидимым
существом. Я помню себя лежащим ночью то в кроватке, то на руках матери и
горько плачущим: с рыданием и воплями повторял я одно и то же слово,
призывая кого-то, и кто-то являлся в сумраке слабоосвещенной комнаты, брал
меня на руки, клал к груди... и мне становилось хорошо. Потом помню, что
уже никто не являлся на мой крик и призывы, что мать, прижав меня к груди,
напевая одни и те же слова успокоительной песни, бегала со мной по комнате
до тех пор, пока я засыпал. Кормилица, страстно меня любившая, опять
несколько раз является в моих воспоминаниях, иногда вдали, украдкой
смотрящая на меня из-за других, иногда целующая мои руки, лицо и плачущая
надо мною. Кормилица моя была господская крестьянка и жила за тридцать
верст; она отправлялась из деревни пешком в субботу вечером и приходила в
Уфу рано поутру в воскресенье; наглядевшись на меня и отдохнув, пешком же
возвращалась в свою Касимовку, чтобы поспеть на барщину. Помню, что она
один раз приходила, а может быть и приезжала как-нибудь, с моей молочной
сестрой, здоровой и краснощекой девочкой.
Сестрицу я любил сначала больше всех игрушек, больше матери, и любовь
эта выражалась беспрестанным желаньем ее видеть и чувством жалости: мне все
казалось, что ей холодно, что она голодна и что ей хочется кушать; я
беспрестанно хотел одеть ее своим платьицем и кормить своим кушаньем;
разумеется, мне этого не позволяли, и я плакал.
Постоянное присутствие матери сливается с каждым моим воспоминанием.
Ее образ неразрывно соединяется с моим существованьем, и потому он мало
выдается в отрывочных картинах первого времени моего детства, хотя
постоянно участвует в них.
Тут следует большой промежуток, то есть темное пятно или полинявшее
место в картине давно минувшего, и я начинаю себя помнить уже очень
больным, и не в начале болезни, которая тянулась с лишком полтора года, не
в конце ее (когда я уже оправлялся), нет, именно помню себя в такой
слабости, что каждую минуту опасались за мою жизнь. Один раз, рано утром, я
проснулся или очнулся, и не узнаю, где я. Все было незнакомо мне: высокая,
большая комната, голые стены из претолстых новых сосновых бревен, сильный
смолистый запах; яркое, кажется летнее, солнце только что всходит и сквозь
окно с правой стороны, поверх рединного полога*, который был надо мною
опущен, ярко отражается на противоположной стене... Подле меня тревожно
спит, без подушек и нераздетая, моя мать. Как теперь, гляжу на черную ее
косу, растрепавшуюся по худому и желтому ее лицу. Меня накануне перевезли в
подгородную деревню Зубовку, верстах в десяти от Уфы. Видно, дорога и
произведенный движением спокойный сон подкрепили меня; мне стало хорошо и
весело, так что я несколько минут с любопытством и удовольствием
рассматривал сквозь полог окружающие меня новые предметы. Я не умел
поберечь сна бедной моей матери, тронул ее рукой и сказал: "Ах, какое
солнышко! Как хорошо пахнет!" Мать вскочила, в испуге сначала, и потом
обрадовалась, вслушавшись в мой крепкий голос и взглянув на мое посвежевшее
лицо. Как она меня ласкала, какими называла именами, как радостно
плакала... этого не расскажешь! Полог подняли; я попросил есть, меня
покормили и дали мне выпить полрюмки старого рейнвейну**, который, как
думали тогда, один только и подкреплял меня. Рейнвейну налили мне из
какой-то странной бутылки со сплюснутым, широким, круглым дном и длинною
узенькою шейкою. С тех пор я не видывал таких бутылок. Потом, по просьбе
моей, достали мне кусочки или висюльки сосновой смолы, которая везде по
стенам и косякам топилась, капала, даже текла понемножку, застывая и
засыхая на дороге и вися в воздухе маленькими сосульками, совершенно
похожими своим наружным видом на обыкновенные ледяные сосульки. Я очень
любил запах сосновой и еловой смолы, которую курили иногда в наших детских
комнатах. Я понюхал, полюбовался, поиграл душистыми и прозрачными смоляными
сосульками; они растаяли у меня в руках и склеили мои худые, длинные
пальцы; мать вымыла мне руки, вытерла их насухо, и я стал дремать...
Предметы начали мешаться в моих глазах; мне казалось, что мы едем в карете,
что мне хотят дать лекарство и я не хочу принимать его, что вместо матери
стоит подле меня нянька Агафья или кормилица... Как заснул я и что было
после - ничего не помню.
______________
* Рединный полог - занавес из рядна, то есть неплотного, редкого
холста, закрывающий кровать.
** Рейнвейн - сладкое виноградное вино.
Часто припоминаю я себя в карете, даже не всегда запряженной лошадьми,
не всегда в дороге. Очень помню, что мать, а иногда нянька держит меня на
руках, одетого очень тепло, что мы сидим в карете, стоящей в сарае, а
иногда вывезенной на двор; что я хнычу, повторяя слабым голосом: "Супу,
супу", которого мне давали понемножку, несмотря на болезненный, мучительный
голод, сменявшийся иногда совершенным отвращеньем от пищи. Мне сказывали,
что в карете я плакал менее и вообще был гораздо спокойнее. Кажется,
господа доктора в самом начале болезни дурно лечили меня и наконец залечили
почти до смерти, доведя до совершенного ослабления пищеварительные органы;
а может быть, что мнительность, излишние опасения страстной матери,
беспрестанная перемена лекарств были причиною отчаянного положения, в
котором я находился.
Я иногда лежал в забытьи, в каком-то среднем состоянии между сном и
обмороком; пульс почти переставал биться, дыханье было так слабо, что
прикладывали зеркало к губам моим, чтобы узнать, жив ли я; но я помню
многое, что делали со мной в то время и что говорили около меня,
предполагая, что я уже ничего не вижу, не слышу и не понимаю, - что я
умираю. Доктора и все окружающие давно осудили меня на смерть: доктора - по
несомненным медицинским признакам, а окружающие - по несомненным дурным
приметам, неосновательность и ложность которых оказались на мне весьма
убедительно. Страданий матери моей описать невозможно, но восторженное