"Цвик-цвик..." Две пули ударяют прямо в стенку окопа между мной и им. Я приседаю на корточки. Одна из пуль волчком крутится у моих ног. Ударилась о что-то твердое. Разведчик даже не шевельнулся. Тонкие губы его чуть вздрагивают, и в глазах светится насмешка.
- Не понравилось, лейтенант, а?
И ленивым, привычным движением сдвинув крохотную бескозырку свою с затылка на самые глаза, он медленно, не торопясь поворачивается и уходит, слегка покачиваясь. Зад у него плотно обтянут и слегка оттопырен.
Двое бойцов тащат по траншее пулемет. Траншея узкая, и пулемет с трудом продвигается.
- Какого черта вы здесь возитесь, дорогу только загромождаете! - кричу я на них, и меня раздражает, что они молчат и только глазами моргают.
Чтобы меня пропустить, они встают и жмутся к стенке.
- Ну чего стали? Тащите дальше.
Они оба сразу хватаются за станину и стараются протиснуть пулемет дальше. Я перелезаю через него и иду по траншее.
- Точно с цепи сорвался...-доносится до меня голос одного из них.
Я сворачиваю вправо. Бойцы уже копаются в земле. Петров суетится, покрикивает на бойцов, никак не может установить пулемет,- он почему-то скатывается.
Петров еще очень молод. Недавно, по-видимому, из училища. Тоненькая шейка. Широченные, болтающиеся на ногах сапоги.
- Ну как, по-вашему, хорошо, товарищ лейтенант? - спрашивает он, подсунув под пулемет какой-то ящик. Смотрит вопросительными, невыносимо голубыми глазами.
- Ладно, сойдет.
- А второй у меня там, за тем заворотом. Хотите посмотреть? Оттуда всю насыпь видно.
Мы идем туда. Оттуда действительно хорошо видно. Немцы сидят за насыпью. Иногда мелькают каски.
Присев на корточки, я пишу донесение. Четвертая и пятая роты и взвод пеших разведчиков заняли оборону по западной окраине завода "Метиз". Людей столько-то, боеприпасов столько-то. Последнюю цифру я несколько преуменьшаю, хотя так или иначе рассчитывать сегодня на подкидку боеприпасов трудновато.
Сидорко, тот самый, которого рекомендовал мне Клишенцов, юркий, раскосый, похожий на китайчонка, только успевает засунуть донесение в пилотку, как немцы начинают атаку.
Откуда-то появляются танки. Шесть штук. Ползут справа. Из-за насыпи. Там, кажется, мост есть - от нас не видно. А у нас только четыре противотанковых ружья и десятка два гранат. Это все. Куда делась пушка? Я совсем забыл о ней. Неужели опять удрали... Вся надежда теперь на железо. Может, и не перелезут танки...
Рядом со мной загорелый бронебойщик с русыми, придающими молодцеватый вид, закрученными усиками. Ему жарко. Он по очереди сбрасывает с себя все - телогрейку, гимнастерку, рубашку. Остается голый, сверкая невероятно белой, гладкой спиной.
В траншее тесно и неудобно. Все время переползают, ударяют коленями, чертыхаются.
Танки идут прямо на нас...
Плохо, что нет телефона. Трудно понять, что где делается.
Танки, остановившись у железа, открывают огонь. Снаряды ложатся где-то сзади. Вероятно, болванки, разрывов не слышно. Откуда-то справа доносится голос Чумака, резкий и гортанный. Кричит какому-то Ванюшке, чтоб гранат ему дали противотанковых.
- В подвале, в углу, где чайник стоит...
Один танк перебирается все-таки через железо. Лязгает гусеницами. Переваливаясь с боку на бок, ползет прямо на нас. Хорошо виден черный, противный крест. Полуголый бронебойщик целится, расставив ноги и упершись задом в стенку траншеи. Пилотка свалилась, и на бритой голове белый, как спина его, незагоревший кружок.
Подобьет или не подобьет?
Крест все приближается...
Кто-то кричит мне в самое ухо. Ничего не могу разобрать.
- Что такое?
- Немцы обходят слева. Пехота их левей паровоза пошла...
Почему же пулеметы молчат? Ведь там два пулемета.
Я бегу вдоль траншеи. У пулемета Петров и еще кто-то. Заело. Не пролезает лента.
- Почему второй пулемет молчит? Голубые детские глаза готовы заплакать.
- Ей-богу, не знаю. Пять минут тому назад...
- Гранаты! Давай гранаты!
Пули свистят над самой головой.
Я бросаю гранаты одну за другой. Немецкие, с длинными ручками. Дергаю за шнурок и бросаю через бруствер. Немцы уже у самых окопов. Кричат...
Почему пулемет не работает?
- А-а-а-а-а-а...
Что-то валится на меня... Я отскакиваю, с размаху ударяю гранатой... Больше у меня ничего нет в руках. Что-то грузно оседает на дно траншеи. Я бросаю еще четыре гранаты. Это последние - больше нет. Где автомат, черт возьми?
Хочу выдернуть из кобуры пистолет, ремешок зацепился. Никак не вылезает... Черт!
И вдруг... тишина...
У ног моих кто-то в серой шинели, уткнувшись лицом в угол траншеи. Перед окопами никого. Пусто. Неужели отбили?
Я бегу по траншее назад. Бойцы щелкают затворами. Все как было. Петров у пулемета.
- Все в порядке, товарищ лейтенант. Работает. Голубые глаза смеются весело, по-детски.
- Видали, как отсекли? Сразу побежали. Повернувшись к пулемету, он дает очередь. Худенькая шейка его трясется. Какая она тоненькая и жалкая! И глубокая впадина сзади. И воротник широк. Шея в нем болтается, как былинка. Вот так вот, вероятно, еще недавно стоял он у доски и моргал добрыми, голубыми глазами, не зная, что ответить учителю.
- А почему тот не работал? Он, по-моему, к вам тоже имеет кое-какое отношение.
Голубые глаза смущенно опускаются вниз.
- Я сейчас пойду узнаю, товарищ лейтенант.
Он подымается, опираясь на ствол пулемета. Руки у него тоже тоненькие, детские, с веснушками.
- Мне кажется...
Глаза его вдруг останавливаются, точно он увидел что-то необычайно интересное, и весь он медленно, как-то боком, садится на дно.
Мы даже не слышали выстрела. Пуля попала прямо в лоб, между бровями.
Его оттаскивают. Беспомощно подпрыгивают по земле ноги - тоненькие, в больших болтающихся сапогах. На пулемете уже другой. И шея у него толстая и красная. Командиром роты назначаю политрука. Иду к белой будке.
Немцы молчат. По-видимому, готовятся к следующей атаке. По траншее волокут убитых. Они мешают сейчас живым. Складывают в боковую щель. Двое бойцов, согнувшись, несут кого-то. Я сторонюсь. Белые гладкие руки с загорелыми, точно в перчатках, кистями волочатся по земле. Лица не видно. Оно в крови. Голова мотается. На макушке белый, как тюбетейка, кружок от пилотки. Бронебойщик - тот самый. Тоже кладут в щель на кого-то в замазанных кровью штанах и с выглядывающей из-за обмотки алюминиевой ложкой.
Я не успеваю дойти до белой будки. Немцы опять атакуют. Отбиваем. Потом снова...
Так длится до обеда. Двадцать - тридцать минут отдыха - перекур, набивка патронов, кусок хлеба за щеку - и опять. Опять серые фигуры, крик, трескотня, неразбериха.
Один раз "хейнкели" высоко, из поднебесья,- мы дажех не замечаем,- бомбят нас. Но бомбы падают на немцев. Бойцы смеются.
Сидорко все еще нет. И двух других, посланных позже, тоже нет. Возможно, попали под бомбежку. В воздухе ни на минуту не прекращается гудение моторов. С вышки хорошо видно, как стелется белое облако над берегом.
После обеда откуда-то начинает стрелять наша артиллерия. Бьет по насыпи. Несколько шальных снарядов попадает и в наши окопы. Немцы не унимаются. Танков не пускают. Тот, с крестом, так и застрял на железе - подбили. Одолевают минометы. У нас много убитых и раненых. Легких отправляем на берег. Тяжелых переносим в подвал будки, просторный, с железобетонным перекрытием.
Часам к девяти немцы выдыхаются. В десять все успокаивается. Изредка только пулеметы пофыркивают. 20
В подвале невыносимо накурено. Дым стелется пластами. Коптит фитиль в тарелочке. Раненые - ими забит весь подвал - просят воды. А воды нет. Приходится с Волги носить, а по дороге все распивают.
Валега дает кусок хлеба и сала. Ем без всякого аппетита.
Чумак приходит в разодранной тельняшке, растрепанный. Садится на стол. На меня не смотрит. Стягивает через голову тельняшку. На груди его, мускулистой и загорелой, синий орел с женщиной в когтях. Под левым соском сердце, проткнутое кинжалом, на плече - череп и кости. Ниже локтя - маленькая сквозная дырочка, почти без крови. Кость, по-видимому, цела, кисть работает. Маруся - санинструктор, румяная, толстощекая, с двумя завязанными сзади желтенькими косичками - перевязывает рану.
Разведчики сегодня подбили два танка. Один - Чумак, другой - тот самый угреватый разведчик, из-за которого у нас стычка произошла.
Я спрашиваю Чумака, почему он ни о чем не докладывает.
- АО чем докладывать?
- О сегодняшнем дне. О потерях. Существует в армии такой порядок - докладывать после боя.
Чумак медленно поворачивается. Я не вижу его лица. Блестит потная, с глубокой ложбинкой вдоль позвоночника, спина.
- День, сами видали, солнечный, а потери - ну какие же потери? Бескозырку потерял, вот и все. Будут еще вопросы?
- Будут. Только не здесь. Выйдем на минутку.
- А там пули. Убить может. Я проглатываю пилюлю и направляюсь к выходу. Он тоже.
Прислонившись плечом к косяку двери, жует папиросу.
- Знаете что, товарищ лейтенант? Давайте по-мирному. Не трогайте разведчиков. Ей-богу, лучше будет.
- Лучше или хуже, другой вопрос. Сколько у вас людей?
- Двадцать четыре. Как было, так и осталось. А разведчиков, советую...
- Танк кто подбил?
- А кто бы ни подбил, не все ли равно?
- Вы подбили?
- Ну, я... Не вы же...
- Расскажите, как вы его подбили.
- Ей-богу, спать охота. После войны о танках поговорим.
- Рекомендую вам запомнить, что я сейчас за комбата.
- А я откуда знаю?
- Вот я вам и говорю.
- Комбат - Клишенцов. Кроме того, я подчиняюсь только командиру полка и начальнику разведки.
- Их сейчас нет, поэтому вы подчиняться должны мне. Я заместитель командира полка по инженерной части.
Чумак искоса смотрит на меня своим острым глазом.
- Вместо Цыгейкина, что ли?
- Да, вместо Цыгейкина.
Пауза. Плевок через губу.
- Что ж... Мы с саперами обычно душа в душу.
- Надеюсь, что и впредь так будет.
- Надеюсь.
- А теперь расскажите о танках. Как фамилия того второго, который подбил?