- Торопись, лейтенант, пока не вызвали. Два раза уже за тобой присылали.
Через минуту является связной штаба. Зовет Абросимов.
Майор и Абросимов сидят над картой. В землянке негде повернуться - комбаты, штабники, командиры спецподразделений. Чумак в неизменной своей бескозырке, расстегнутый, сияющий тельняшкой.
- Ну что, инженер, сорвалось?
- Сорвалось...
- Ладно. В буфет спрячь. Вернемся - поможем,- и весело хохочет, сверкая глазами.
Протискиваюсь к столу. Ничего утешительного. До начала наступления нужно новое КП командиру полка сделать. Старое не годится - баков не видно. Я так и знал. Ну и, конечно, разминирование, проходы, обеспечение действий пехоты.
- Смотри, инженер, не подкачай,- попыхивает трубкой Бородин,- картошек своих вы там на передовой понасажали, кроме вас, никто и не разберет. Поподрываются еще наши. А каждый человек на счету, сам понимаешь...
Чувствуется, что он волнуется, но старается скрыть, Трубка поминутно гаснет, а спички никак не зажигаются - коробки никуда не годятся.
- А НП рельсами покрой. И печка чтоб была. Опять ревматизмы мои заговорили. В пять ноль-ноль - минута в минуту буду. Если не кончишь, ноги повырываю. Понял? Давай нажимай.
Я ухожу.
Лисагор сидит и меняет портянку.
- Ну?
- Бери отделение, и к пяти ноль-ноль чтоб новое НП было готово.
- Новое? К пяти? Обалдели они...
- Обалдели не обалдели, а в твоем распоряжении семь часов.
Лисагор в сердцах впихивает ногу в сапог так, что отрывается ушко.
- На охоту ехать - собак кормить! Говорил я, что из того НП не будет баков видно. Ничего, говорят, баки не нам, а сорок пятому дадут. А нам левее. Вот тебе и левее.
- Ладно. Ворчать завтра будешь, а сейчас не канителься. Используешь наблюдательный пункт разведчиков. А разведчиков к артиллеристам посадишь. Скажешь, Бородин приказал. Понятно?
- Все понятно. Чего же непонятно. И рельсы, конечно, велел положить? Да?
- И рельсы положишь, и печку поставишь. Трубу только в нашу сторону пустишь. Амбразуру уменьши, а левую совсем можешь заделать.
- А дощечками тесаными не приказал обшивать?
- Твое дело. Можешь и диван поставить, если хочешь. Возьмешь с собой Новохатько с отделением.
- У него куриная слепота.
- Для НП сойдет. Гаркуша с Агнивцевым пойдут проходы делать.
- Пускай дома тогда сидит, лопаты стережет.
- Как знаешь. К пяти чтоб НП был готов.
Лисагор натягивает второй сапог. Кряхтит.
- И кто войну эту придумал. Лежал бы сейчас на печи и семечки грыз. Эх, жизнь солдатская...
И, запихнув в рот половину лежащей на столе колбасы, он уходит.
Я остаюсь ждать дивизионных саперов.
23
К четырем часам иду на передовую. Немцы, точно предчувствуя что-то, почти беспрерывно строчат из пулеметов и освещают передний край.
Обхожу батальоны. Агнивцев и Гаркуша кончили с проходами, греются в блиндажах, курят. Иду на НП. Еще издали слышу шепот Лисагора. Сидя верхом на блиндаже, он вместе с Тугиевым укладывает рельсы перекрытия. Оба кряхтят, ругаются. Немецкие пули свистят почти над самыми их головами. Пулемет стоит метрах в пятидесяти, поэтому пули перелетают и ударяются где-то далеко позади.
Я забираюсь в блиндаж. Там уже связисты и адъютант командира полка. Амбразура затянута одеялом, чтобы не было видно света. Коптящая гильза стоит прямо на полу. Один из связистов дополнительными минометными зарядами растапливает печку. Ему, по-видимому, доставляет удовольствие смотреть, как вспыхивает порох, маленькими горсточками он все время подбрасывает его в печку.
Минут через десять вваливается Лисагор. Все лицо в росинках пота. Руки красные от ржавчины и глины.
- Смотри на часы, инженер.
- Двадцать минут пятого.
- Видал темпы? Тютелька в тютельку к началу артподготовки. Табак есть?
Я даю ему закурить. Он вытирает рукавом лицо. Оно становится полосатым, как тюфяк.
- Ну и медведь этот Тугиев. Взвалит полрельса на плечо, и хоть бы хны. Знаешь, откуда таскали? Почти от самого мясокомбината. Порвали их толом на части - и на собственных плечиках. На, пощупай, как подушка стало. Курортик что надо - Сочи, Мацеста...
- Накатов сколько положил?
- Рельсов два, да старый еще, деревянный был.
- Бугор получился?
- Да тут их знаешь сколько, бугров? Что ни шаг, то землянка, а что ни землянка, то бугор.
- Раненых нет?
- Тугиевская шинель. Три дырочки. А парень золото. Отметить надо. Точно огород дома копает. Постой!.. Началось, что ли?
Мы прислушиваемся. Верно. Из-за Волги доносятся первые залпы. Я смотрю на часы. Четыре тридцать.
- Па-а-а щелям! - кричит Лисагор.- Прицел ноль-пять, по своим опять. Крикни там, связист, саперам, чтоб сюда залазили.
Саперы втискиваются в блиндаж. Закуривают, цепляются друг за друга винтовками и лопатами.
- А где Тугиев?
- Там еще. Наверху.
- Видал? Песочком посыпает. Красоту наводит. Давай его сюда. Седельников. Снарядом голову еще сорвет.
Канонада усиливается. Сквозь плохо пригнанную дверь слышно, как шуршат снаряды над блиндажом. Гул разрывов заглушает выстрелы. Землянка дрожит. С потолка сыплется земля.
Лисагор толкает меня в бок.
- Ну что? Людей домой пошлем? Пока не поздно. А то придет Абросимов, тогда точка. Всех в атаку погонит.
Людей, пожалуй, действительно надо отсылать, пока идет подготовка и немцы молчат. Так и делаем.
Только они уходят, как являются майор, Абросимов и начальник разведки. Майор тяжело дышит: сердце, вероятно, не в в порядке.
- Ну как, инженер, не угробят нас здесь? - добродушно собрав морщинки вокруг глаз, спрашивает майор и лезет уже за своей трубкой.
- Думаю, нет, товарищ майор.
- Опять - думаю... Штрафовать буду. По пятерке за каждое "думаю". Рельсы положил?
- Положил. В два ряда.
Подходит Абросимов. Губы сжаты. Глаза сощурены.
- А где Лисагор твой?
- Отдыхать пошел. С людьми.
- Отдыхать? Надо было здесь оставить. Нашли время отдыхать...
Я ничего не отвечаю. Хорошо, что я их вовремя на берег отправил.
- А остальные где?
- По батальонам.
- Что делают?
- Проходы.
- Проверял?
- Проверял.
- А дивизионные что делают?
- В разведке.
- Почему вчера не разведали?
- Потому что сегодня приказ получили. Абросимов жует губами. Глаза его, холодные и острые, смотрят неприветливо. Левый уголок рта слегка подергивается.
- Смотри, инженер, подорвутся, плохо тебе будет. Мне не нравится его тон. Я отвечаю, что проходы отмечаются колышками и комбаты поставлены в известность. Абросимов больше ничего не говорит. Звонит по телефону в первый батальон.
Пушки грохочут все сильнее и сильнее. Разрывы и выстрелы сливаются в сплошной, ни на минуту не прекращающийся гул. Дверь поминутно хлопает. Привязывают проволокой.
- Хорошо работают,- говорит майор. Где-то совсем рядом разрывается снаряд. С потолка сыплется земля. Лампа чуть не гаснет.
- Что и говорить, хорошо...- принужденно улыбается начальник разведки.- Вчера один ста двадцати двух чуть к самому Пожарскому, начальнику артиллерии, в блиндаж не залетел.
Майор улыбается. Я тоже. Но ощущение вообще не из приятных. Немецкая передовая метрах в пятидесяти от нас, для дальнобойной артиллерии радиус рассеивания довольно обычный.
Мы сидим и курим. В такие минуты трудно не курить.
Потом приходит дивизионным сапер-разведчик. Обнаружили и сняли восемнадцать мин-эсок. Вывинтили взрыватели. Мины оставили на месте. Уходит.
Абросимов не отрывается от трубки.
Неужели немцы удержатся после такой подготовки.
Становится жарко. Бока у печки оранжево-красные. Я расстегиваюсь.
- Брось подкидывать,- говорит связисту майор.- Рассветает, по дыму стрелять будут.
Связист отползает в свой угол.
К шести канонада утихает. Каждую минуту смотрим на часы. Без четверти. Без десяти. Без пяти.
Абросимов прилип к трубке.
- Приготовиться!
Последние разрозненные выстрелы. Затем тишина. Страшная и неестественная тишина. Наши кончили. Немцы еще не начали.
- Пошли! - кричит в трубку Абросимов. Я прилипаю к амбразуре. На сером предрассветном небе смутно выделяются водонапорные баки, какие-то трубы, немецкие траншеи, подбитый танк. Правее - кусок наших окопов. Птица летит, медленно взмахивая крыльями. Говорят, птицы не боятся войны.
- Пошли, ядри вашу бабушку! - орет в телефон Абросимов. Он бледен, и уголок его рта все время подергивается.
Левее меня майор. Тоже у амбразуры. Сопит трубкой. Меня почему-то знобит. Трясутся руки, и мурашки по спине бегут. От волнения, должно быть. Отсутствие дела страшнее всего.
Над нашими окопами появляются фигуры. Бегут... Ура-а-а-а! Прямо на баки... А-а-а-а...
Я даже не слышу, как начинает работать немецкий пулемет. Вижу только, как падают фигуры. Белые дымки минных разрывов. Еще один пулемет. Левее.
Разрывов все больше и больше. Белый, как вата, дым стелется по земле. Постепенно рассеивается. На серой обглоданной земле люди. Их много. Одни ползут. Другие лежат. Бегущих больше нет.
Майор сопит трубкой. Покашливает.
- Ни черта не подавили... Ни черта... Абросимов звонит во второй, в третий батальоны. Та же картина. Залегли. Пулеметы и минометы не дают головы поднять.
Майор отходит от амбразуры. Лицо у него какое-то отекшее, усталое.
- Полтора часа громыхали, и не взять... Живучие, дьяволы.
Абросимов так и стоит с трубкой у уха, нога на ящике, перебирает нервными, сухими пальцами провод.
- Глянь-ка в амбразуру, инженер. Убитых много? Или по воронкам устроились?
Смотрю. Человек двенадцать лежит. Должно быть, убитые. Руки, ноги раскинуты. Остальных не видно. Пулемет сечет прямо по брустверу, только пыль клубится. Дело дрянь.
- Керженцев,- совсем тихо говорит майор.
- Я вас слушаю.
- Нечего тебе тут делать. Иди-ка в свой батальон бывший. К Ширяеву. Помоги...- и посопев трубкой: - Там у вас немцы еще вырыли ходы сообщения. Ширяев придумал, как их захватить. Ставьте пулеметы и секите им во фланг.
Я поворачиваюсь.
- Вы что, к Ширяеву его посылаете? - спрашивает Абросимов, не отходя от телефона.