- Пускай идет. Нечего ему тут делать. В лоб все равно не возьмем.
- Возьмем! - неестественно как-то взвизгивает Абросимов и бросает трубку. Связист ловко хватает ее на лету и пристраивает к голове.- И в лоб возьмем, если по ямкам не будем прятаться. Вот давай, Керженцев, во второй батальон, организуй там. А то думают, гадают, а толку никакого. Огонь, видишь ли, сильный, подняться не дает.
Обычно спокойные, холодные глаза его сейчас круглы и налиты кровью. Губа все дрожит.
- Подыми их, подыми! Залежались!
- Да ты не кипятись, Абросимов,- спокойно говорит майор и машет мне рукой - иди, мол.
Я ухожу. До ширяевского КП бегу стремглав, лавируя между разрывами. Немцы озлились, стреляют без разбора, лишь бы побольше. Ширяева нет. На передовой. Бегу туда. Нос к носу сталкиваюсь с ним у входа в землянку - ту самую, где тогда сидели в окружении.
- Как дела? Ширяев машет рукой.
- Дела... Половины батальона уже нет.
- Перебили?
- А черт его знает. Лежат. С Абросимовым повоюешь!
- А что?
У Ширяева на шее надуваются жилы.
- А то, что майор свое, а Абросимов свое... Договорились как будто с майором. Объяснил я ему все честь честью. Так, мол, и так. Ходы сообщения у меня с немцами общие...
- Знаю. Ну?
- Ну и подготовил все ночью. Заложил заряды, чтоб проходы проделать. Те самые, что ты еще заделал- Расставил саперов. И - бац! Звонит Абросимов - никаких проходов, в атаку веди. Объясняю, что там пулеметы... "Плевать, артиллерия подавит, а немцы штыка боятся".
- А у тебя сколько народу?
- Стрелков - шестьдесят с чем-то. Тридцать в атаку, тридцать оставил. Еще будет ругаться Абросимов. Ты, говорит, массированный удар наноси... Пулеметчиков и минометчиков только оставь. Саперов тоже гони.
- А майор в курсе дела?
- Не знаю.
Ширяев с размаху плюхается на табуретку. Она трещит и готова рассыпаться.
- Ну, что теперь делать? Половина перебита, половина до вечера проваляется,- не даст им враг подняться. А этот опять сейчас начнет в телефон...
Я объясняю Ширяеву, что мне сказал майор. У него даже глаза загораются. Вскакивает, хватает за плечи и трясет меня.
- Мирово! Ты тут посиди, а я сейчас за Карнауховым и Фарбером... Эх, как бы людей из воронок выковырять! Хватает шапку.
- Если звонить будет - молчи! Пускай связист отвечает. Лешка, скажешь - на передовой. Понял? Это - если Абросимов позвонит.
Лешка понимающе кивает головой.
Только Ширяев дверью хлопнул, звонит Абросимов. Лешка лукаво подмигивает.
- Ушли, товарищ капитан. Только что ушли. Да, да, оба. Пришли и ушли.
Прикрыв рукой микрофон, смеется.
- Ругаются... Почему не позвонили ему, когда пришли.
Через полчаса у Ширяева все готово. В трех местах наши траншеи соединяются с немецкими - на сопке в двух и в овраге. В каждой из них по два заминированных завала. Ночью Ширяев с приданными саперами протянул к ним детонирующие шнуры. Траншеи от нас до немцев проверены, снято около десятка мин.
Все в порядке. Ширяев хлопает себя по коленке.
- Тринадцать гавриков приползло обратно. Живем! Пускай отдыхают пока, стерегут. Остальных по десять человек на проход пустим. Не так уж плохо. А?
Глаза его блестят. Шапка, мохнатая, белая, на одно ухо, волосы прилипли ко лбу.
- Карнаухова и Фарбера по сопке пущу, а сам по оврагу.
- А управлять кто будет?
- Ты.
- Отставить! Я теперь не комбат, а инженер, представитель штаба.
- Ну так что из того, что представитель? Вот и командуй.
- А ты Сендецкого в овраг пусти. Смелый парень, ничего не скажешь.
- Сендецкого? Молод все-таки. Впрочем...
Мы стоим в траншее у входа в блиндаж. Глаза у Ширяева вдруг сощуриваются, нос морщится. Хватает меня за руку.
- Елки-палки... Лезет уже.
- Кто?
По скату оврага, хватаясь за кусты, карабкается Абросимов. За ним связной.
- Ну, теперь все...
Ширяев плюет и сдвигает шапку на бровь.
Абросимов еще издали кричит:
- Какого черта я послал тебя сюда? Лясы точить, что ли?
Запыхавшийся, расстегнутый, в углах рта пена, глаза круглые, готовы выскочить.
- Звоню, звоню... Хоть бы кто подошел. Думаете вы воевать или нет?
Он тяжело дышит. Облизывает языком запекшиеся губы.
- Я вас спрашиваю - думаете вы воевать или нет, мать вашу...
- Думаем,- спокойно отвечает Ширяев.
- Тогда воюйте, черт вас забери... Какого дьявола ты здесь торчишь? Инженер еще. А я, как мальчик, бегай...
- Разрешите объяснить,- все так же спокойно, сдержанно, только ноздри дрожат, говорит Ширяев. Абросимов багровеет:
- Я те объясню...- Хватается за кобуру.- Шагом марш в атаку!
Я чувствую, как во мне что-то закипает. Ширяев тяжело дышит, наклонив голову. Кулаки сжаты.
- Шагом марш в атаку! Слыхал? Больше повторять не буду!
В руках у него пистолет. Пальцы совершенно белы. Ни кровинки.
- Ни в какую атаку не пойду, пока вы меня не выслушаете,- стиснув зубы и страшно медленно выговаривая каждое слово, произносит Ширяев.
Несколько секунд они смотрят друг другу в глаза. Сейчас они сцепятся. Никогда я еще не видел Абросимова таким.
- Майор мне приказал завладеть теми вон траншеями. Я договорился с ним...
- В армии не договариваются, а выполняют приказания,- перебивает Абросимов.- Что я вам утром приказал?
- Керженцев только что подтвердил мне...
- Что я вам утром приказал?
- Атаковать.
- Где ваша атака?
- Захлебнулась, потому что...
- Я не спрашиваю почему...- И, вдруг опять рассвирепев, машет в воздухе пистолетом.- Шагом марш в атаку! Пристрелю, как трусов! Приказание не выполнять!..
Мне кажется, что он сейчас повалится и забьется в конвульсиях.
- Всех командиров вперед! И сами вперед! Покажу я вам, как свою шкуру спасать... Траншеи какие-то придумали себе. Три часа как приказание отдано...
Я больше не могу слушать. Поворачиваюсь и ухожу.
24
Пулеметы нас почти сразу же укладывают. Бегущий рядом со мной боец падает как-то сразу, плашмя, широко раскинув перед собой руки. Я с разгону вскакиваю в свежую, еще пахнущую разрывом воронку. Кто-то через меня перескакивает. Обсыпает землей. Тоже падает. Быстро-быстро перебирая ногами, ползет куда-то в сторону. Пули свистят над самой землей, ударяются в песок, взвизгивают. Где-то совсем рядом рвутся мины.
Я лежу на боку, свернувшись комком, поджав ноги к самому подбородку. В правой руке у меня пистолет. Он весь в песке. Вечером Валега его густо смазал маслом. Утром я забыл его обтереть.
Никто уже не кричит "ура".
Где Ширяев? Мы почти одновременно выскочили из окопов. Я споткнулся и ухватился левой рукой за что-то железное, торчавшее из земли. Потом я видел его шинель впереди, чуть правее. На ней большое желтое пятно, она сразу бросается в глаза.
Немецкие пулеметы ни на секунду не умолкают. Совершенно отчетливо можно разобрать, как пулеметчик поворачивает пулемет - веером - справа налево, слева направо.
Прижимаюсь изо всех сил к земле. Воронка довольно большая, но левое плечо, по-моему, все-таки выглядывает. Руками копаю землю. От разрыва она мягкая, поддается довольно легко. Но это только верхний слой, дальше пойдет глина. Я лихорадочно, как собака, скребу землю.
Тр-рах! Мина. Меня всего обсыпает землей.
Тр-рах! Вторая. Потом третья, четвертая. Закрываю глаза и перестаю копать. Заметили, вероятно, как я выкидываю землю.
Лежу, затаив дыхание.. Рядом кто-то стонет: "А-а-а-а..." Больше ничего, только "а-а-а-а...". Равномерно, без всякой интонации, на одной ноте. Я не знаю, сколько времени так лежу. Боюсь шелохнуться. Во рту полно земли. Скрипит на зубах. И кругом земля. Кроме земли, я ничего не вижу. Сверху - серая, мелкая, как пудра, а ниже глина - красновато-бурая, потрескавшаяся, отдельными грудками. Ни травы, ни сучка, ничего, только пыль и глина. Хоть бы червяк какой-нибудь появился. Если повернуть голову, видно небо. Оно тоже какое-то гладкое, серое, неприветливое. Вероятно, снег или дождь пойдет. Скорее снег, у меня мерзнут пальцы на ногах.
Пулемет начинает стрелять с перерывами, но все еще низко, над самой землей. Совершенно не могу понять, почему я цел - не ранен, не убит. За пятьдесят метров лезть на пулемет - верная смерть. Первыми выскочили Ширяев, Карнаухов, Сендецкий и я. И еще один, командир взвода, из новеньких. Я запомнил только, что у него из-под шапки выбивалась совершенно седая прядь волос. Фарбера я что-то не видел.
Очевидно, я очень немного пробежал и сразу лег. Никак не могу вспомнить, что заставило меня лечь. Как-то сразу все опустело кругом. Было много - и вдруг никого. Должно быть, инстинкт. Страшно стало одному. Впрочем, не помню, было ли мне страшно. Даже не помню, как и почему я оказался в этой воронке.
От неудобного положения правую ногу схватывает судорога. Сначала икру, потом ступню, потом длинное сухожилие, идущее из-под колена вдоль бедра вверх. Переворачиваюсь на другой бок. Пытаюсь вытянуть ногу.
Но ее некуда вытянуть, из воронки я боюсь высовываться. Я растираю ладонями, шевелю пальцами. Икра никак не проходит, мешает голенище.
Раненый все еще стонет. Без всякого перерыва, но уже тише.
Немцы переносят огонь в глубину обороны. Разрывы слышны уже далеко за спиной. Пули летят значительно выше. Нас решили оставить в покое. Я высовываю слегка шапку из воронки. Не стреляют. Еще немножко. Не стреляют. Опершись на руки, выглядываю одним глазом. До немцев рукой подать. Можно камнем докинуть до стоящих перед их окопами рогаток. Пулемет как раз против меня - черная полоска амбразуры.
Делаю из земли небольшой валик в сторону немцев. Теперь можно и кругом и назад посмотреть, меня не увидят.
До наших окопов дальше, чем до немецких. Метров тридцать, а то и больше. Кто-то пробегает по ним согнувшись, видны только мотающиеся сверху наушники. Скрывается. Бежавший рядом со мной боец так и лежит, раскинув руки. Лицо его повернуто ко мне. Глаза раскрыты. Кажется, что он приложил ухо к земле и прислушивается к чему-то. В нескольких шагах от него - другой. Видны только ноги в толстых суконных обмотках и желтых ботинках.
Всего я насчитываю четырнадцать трупов. Некоторые, вероятно, от утренней атаки остались. Ни Ширяева, ни Карнаухова среди них не видно. Я бы их сразу узнал. Вокруг много воронок - больших и маленьких. В одной что-то чернеет. Потом исчезает.